ПРОЗА

Бабушка не то что бы чокнулась, у нее тяжелейшая форма деменции, торможение сознания. Ночью встает с постели и начинает наводить порядки. Например, туфли, облепленные осенней грязью, ставит в сервант, рядом с хрустальной посудой. Окурки из пепельницы пересыпает в фужер для шампанского, а фужер воздвигает в книжном шкафу возле сумасшедших сочинений Ф.М. Достоевского.

– Скажи, ты можешь быть моей бабушкой? – опустив длинные загнутые ресницы, Мэнди стоит передо мной – такой тихий воспитанный ребёнок.

Первый в жизни урок мужской солидарности я получил, кажется, в возрасте лет четырех. Уже и не упомню, куда и откуда был я влеком взвинченной и раздраженной моей матушкой и в чем именно выражалось мое непослушание, но только было мне сообщено, что, если я немедленно не начну слушаться и делать то, что велит мама – меня сейчас же отдадут во-он тому дяденьке-милиционеру. Дяденька-милиционер, в дореформенной еще темно-синей форме, действительно внушительных габаритов, удачно нарисовался рядом.

Дело было с Гришей по прозванию Распутин. Баламут из баламутов, всю жизнь он заведовал. Чем – не имело значения. Выгоняли из обувной – принимал галантерейную, выгоняли из галантерейной – парикмахерскую принимал. А священный долг Распутин отдавал в секретной, за семью проволоками, базе Морфлота. Заведовал и там. Столовой. Нет, не какой-нибудь полевой кухней. Кормил всю базу, тысяч двенадцать ртов. Излишков имел продуктовых – впору эшелонами вывозить. Но куда? На сотни вёрст вкруговую – ни живой души.

Они перманентно находились в стадии расставания. Марк и Лия, друзья-любовники-соперники. Была в их связи какая-то системная ошибка, не позволяющая ни быть вместе, ни расстаться навсегда. Связь выглядела так, словно их соединяла невидимая мощная пружина. Если они слишком сближались, их отшвыривало друг от друга.

Только пройдя путь до конца, можно судить о правильности маршрута.

Первый сон не прошёл бесследно. Сидоров стал бояться приближения ночи. Если предоставлялась возможность подремать днём – он засыпал в любом положении и в любом месте. Бодрствование теперь всегда наполнялось размышлениями. Увиденное во сне непостижимым образом стало внутренним опытом Сидорова.

На отдыхе все люди как люди: отдыхают. А меня накрывают с головой волны воспоминаний, невольных ассоциаций, чередующиеся с периодами полной душевной релаксации — кратковременной ремиссией с последующим, вызванным похожестью ситуации, приступом тревоги.

Бабушка моя считала любую декорацию излишеством, а излишнюю декорацию - пошло-стью. У нее все было пошло: челка - пошлость (серый камень, так она ее презрительно назы-вала), заколка с божьей коровкой - пошлость, жвачка - пошлость (жвачное животное), ходить по подружкам - пошло (как колобковая корова), кружева - пошлость (дочка камеристки), ново-годние костюмы - "тушки-матушки в жопе колотушки", вот так...

Бабушка ломала хрящеватые уши капусты своими большими руками. Руки её были перевязаны узлами сухожилий и вздутых вен, а скрюченные фаланги пальцев, были похожи больше всего на корни старых мудрых деревьев, которых мало уже остаётся в наших лесах. Ногти на руках у бабушки были под стать: крупные, толстые, твердые; когда она стучала Пашку пальцем по лбу за какую-нибудь провинность, это было чувствительно.