ПРОЗА

Ну ничего себе мне на праздник хануке гелт* подсыпали. Вот сейчас вернулась из банка, перевела на свой счет. Я забыла про эти деньги. Не говоря уже о том, что их было намного меньше. Эти деньги - моя корзина абсорбции. Те, что давали одиночке. А вот почему я их столько лет не трогала - это отдельный рассказ.

Жил-был Волшебник, Сказочник и Мастер Игрушек. Это было не три человека, а один. Такое бывает. Своим волшебством он пользовался редко, больше занимался сказками, которые писал целый год, одев свои большие сказочные очки, через которые мог видеть всё, что хотел.

Анечка кричала и во сне. Её тельце было усыпано сочащимися нарывами. Ей было больно голенькой, больно завёрнутой, больно одетой. Суча ножками и ручонками, она расчёсывала, растравляла зудящие, сосущие её, как пиявки, волдыри. Отчаявшись, мама носила её на руках, укачивала, причиняя новую боль. Уставая, мама надавливала ношей живот, где начинал толкаться я.

У всех людей есть выдающие их слова, о которых сами они не подозревают, так глубоко застряли они в подсознании. У Цейтлина одно из таких слов — свет. В стихах Эвелины Ракитской он увидел тревожный отсвет летних пожаров (с. 54). Вспоминая своего выдающегося друга Ванкарема Никифоровича, он написал: «...этот удивительный человек излучал особый свет... то был свет добра... Всё пройдет?  Всё, кроме памяти. Всё, кроме явственного ощущения этого подаренного нам света» (с. 102-103). Один из очерков в книге называется «Свет издалека (Сергей Корабликов-Коварский)», а другой (интервью) — «Выйти из тени (Семен Резник)». Есть и глава «Сквозь далекие огни (Лиана Алавердова)».

Бочком, бочком, прячась за спины зрителей, рост позволяет – чтобы самому всё увидеть и уйти незамеченным. Картинки вполне, на уровне, но что тут нового скажешь, если Петербург – балованное дитя художников, с мирискусстников начиная: Добужинский, Бенуа, Лансере, Остроумова-Лебедева. Повтор неизбежен, но и вневременная какая-то свежесть наличествует – ветерок с Невы, изящное сочетание посеребренных красок, серая дымка, черт знает что, вот он и высунулся, близоруко разглядывая пепельный пейзаж, и нос к носу столкнулся с автором – и отпрянул неузнанный. Зря боялся: годы берут свое. Конечно, если присмотреться, то разгладятся морщины, вернется волосяной покров на голове, потемнеют усы и виски, выпрямится позвоночник, но никто не присматривается и ходить ему по этому разгороженному зальчику в заштатной галерее Сохо более-менее безопасно: его скорее узнает нью-йоркский, чем питерский земляк.

С незапамятных времён они отбивали каждый час, напоминая о времени завтрака и обеда, подгоняя в школу и на работу. Настенные старинные часы с боем, сделанные в Германии ещё в начале двадцатого века, заводились ключиком раз в неделю. Видавший десятки лет корпус был сделан из тонированного дуба, механизм чётко знал свою работу, слаженно считая время  с помощью пружины, зубчатых колёс и стрелок циферблата. От деда перешли они к отцу, а отец подарил их Мише. Но однажды часам пришлось покинуть своё привычное место и отправиться в багажном ящике прямиком в Землю Обетованную.

В продвижении книг год за годом допускается одна и та же ошибка. Одни и те же термины используются для совершенно разных процессов. Понятное дело, есть авторская парадигма, и волнует тут одно – как книгу конкретного автора сделать популярной. Есть работа с брендами, где решаются вопросы любые, но не популярности. Проблема популярности на уровне бренда решена – до начала работы.

Засверкали-заискрились звёздочки-огонёчки, запрыгали во все стороны, словно бенгальские огни, закружились хороводом в белизне потолка. Переливаясь всеми цветами радуги, рассыпались веером и вдруг единой стаей кинулись вбок к стене, влились в неё и угасли без следа. Потолок над моей головой ожил, закружился-закачался сначала медленно, а потом ускоряясь двинулся по спирали всё выше. Мне от этой карусели стало весело и легко; словно осенний лист на ветру, поднялся я и полетел туда же ввысь. Через миг вдруг всё остановилось, замерло, белизна потолка потемнела и обернулась серым небом: без облаков, без солнца, без звёзд и луны. Оглянулся я и увидел за спиной густой тёмный лес, беззвучно шелестящий серой листвой, а у ног моих плавно текли чёрные воды широкой реки. Я стоял на каменистом правом берегу, вглядывался в даль, но другой берег виделся лишь мрачным свинцовым туманом. Красок не было, всё стало бесцветным, сотканным из серого спектра, словно старое чёрно-белое кино.

Запахи сухого осеннего леса. Сначала только запахи. И шорох чьих–то шагов. Маленьких шагов, неуверенных. Старые кроссовки бело-синие, потертые, шнурки – носик у одного оторвался. Завязано намертво, не научилась, как развязывать–то потом… Здесь так все желто, без красного. Нереально, лимонно, будто картина какая–то странная. Чихнула, что ли слегка, и – вновь запах живой осенний и листья те живые уже чуть с крапинками коричневыми на тропинке и на деревьях вокруг. Мальчик какой–то сидит на корточках в куртке зеленой… Оборачивается. Узкое лицо, с большими серыми глазами, бледные веснушки. Нет, она с ним не знакома:
– Варь, вот здесь, смотри!
– Кто ты?
– Не знаю. Ты лучше смотри, просто смотри. Вот сейчас.

Что-то настойчиво снилось, оставляя по себе тревогу и – ничего в памяти.  Это мама никак не могла пробиться. - Какая ты светленькая! – изумился, когда она пришла, одолев завесу. - Я потом потемнела, уже в Харькове… - сказала она, но не та, которую видел, а взрослым голосом последних её лет и откуда-то сбоку – словно бы мы вместе глядели на неё, почти ещё девочку, по-бабьи накушканную, в сером толстом шерстяном платке, старом, в катышках по ворсу, в тёплых «лыжных» штанах и резиновых чунях поверх какой-то обуви, похожих на глубокие калоши, и в ватнике, большом, с мужского плеча, изрядно послужившем спецовкой кому-то, кто работал с железом и смазками. Платформа вся в буграх и колчах от стоптанного в лёд снега подрагивала, как земля под бомбами, и казалось, раскачивает толпу, приступом берущую вагоны.