Виктория НИКОЛАЕВА | Под одним небом

Под одним небом

ЭТО ТАК ПРОСТО

Они смеются, когда узнают о гибели наших детей и младенцев.

Красивые, успешные, социально активные молодые и не очень мамы.

Им смешно. Мужья и любовники вторят им.

Им смешно чуть меньше, у них больше поводов для беспокойства: бизнес, деловые соглашения, связи, связи, связи…

Но они смеются, изображают радость.

Так они снимают своё напряжение и угождают своим красавицам.

Красавицы капризничают и изображают из себя мамочек, откровенно и нарочито заботливо на всех разворотах социальных сетей.

Моя Ева, Николь, Доминика, Лео, Серж…. и иже с ними, всё сплошь славные заморские имена, поддерживающие истинно славянский дух, не хотят кушать!…

Что делать, когда они не хотят?! — новенькие обколотые губы капризно складываются бантом.

— Ой! Я вожу к морю, я поднимаюсь на Эйфелеву башню, я заказываю столик в нашем любимом ресторане, я приглашаю клоунов, а я даю подзатыльник и отправляю к бабушке на загородную виллу…

— Там столько всего! — и так преподносится, что съедается всё.

У меня перед глазами дети, маленькие невинные дети, с невозможным, совершенно не по возрасту, тремором рук.

У меня перед глазами люди, идущие за покупками: жалкими, необходимыми, впрок, навсегда…

У меня перед глазами живая безразмерная цепочка из людей, собирающая воду для города Николаев.

У меня перед глазами тысяча и один кадр чужого горя.

У меня перед глазами люди, с вызовом выстаивающие очередь в ожидании свободного столика в элитном приватном кафе-ресторане.

Да! Предоставьте себе, вся семья стоит в очереди за атмосферой, за ароматом, за заботой другого, за обслуживанием, за осознанием того, что тот, другой, он вполне может любить и ухаживать, и пусть даже за деньги (зарплату, чаевые) пусть!

Но он не причинит вреда.

Вся семья стоит, потому что завтра вся семья может лечь и никогда больше не встать.

Таких семей, на самом деле, немного, тех, кто может позволить себе ресторан на фоне войны.

Бросьте камень в них все те, кто знает, как жить на войне под ракетами больше трёх лет!

Бросьте камень в них все те, кто знает, как жить на войне, в режиме постоянного ожидания терактов и прочей дряни, уже больше 530 дней, под прицелом семи фронтов.

Я воздержусь.

Я знаю, как это. И я воздержусь. И я точно знаю, что каждый находит что-то своё, чтобы противостоять злу и распаду.

И окончательно наступит беда только тогда, когда все находки исчерпают себя, когда каждый из нас поймёт, что больше не работает ничего.

Ни — че — го!

Но молодые, и не очень мамы, в чуждой, чужой стране, красивые и тоже, совсем не очень, но вполне успешные в своей, как им кажется, стабильной и гарантированной жизни, будут снова и снова смеяться над смертью наших детей.

Наверное, это ещё страшнее смертниц — шахидок, которые под паранджой, в складках своих юбок проносят в чужие дома смерть.

Для меня хуже.

Серебряным поплавком болтается в море Луна, качается на аметистового цвета волнах…

Волны волнами, а море вполне безмятежно!

Морю не до нас, Луне, тем более.

Я хочу ухватиться за этот поплавок как за последнюю надежду, как за символ веры и образ безмятежной прошлой жизни.

Только небо, только море, только ты и я.

Планы, надежды, любовь, жизнь.

Огромные глаза трехлетней малышки, в которых плещутся слёзы…

Она ест всего лишь йогурт.

Йогурт и больше ничего. И ложечка в её руке не попадает никуда, она не может набрать в ложку ничего, кроме пустоты зловещего воздуха, с предательски сладким ароматом войны.

Я видела это собственными глазами в подвале своего дома в Одессе.

И я не забуду.

Израиль. Город Тель-Авив. Театр «Гешер».

Перед началом спектакля вежливый голос женщины-режиссера помимо всем известного обращения относительно закрытия рта всем нашим дорогим и не очень телефонам, убедительно просит не волноваться, и в случае воздушной тревоги всем оставаться на своих местах.

Спектакль будет прерван, но затем продолжится.

Здание театра и положение в нём зала предполагают возможность пережить ракетную атаку.

Я на одном из спектаклей со своей подругой, сын которой пришёл из армии на выходные. Ему нужно дать выспаться, всё перестирать, дать возможность восстановиться…

Накануне она готовит, готовит, готовит, и ждёт.

И да, вечером она в театре, она не посыпает голову пеплом, хотя бы потому,

что она уже делала это, и она помнит всегда, что, не дай Бог, возможность повторения вполне имеется

И она не смеётся, когда уходят чужие дети.

Я не смеюсь точно!

Вероисповедание, социальный статус, цвет кожи, кровь, национальность — ничто не имеет значение.

Всё на этой земле рождается, чтобы жить.

Старики, дети, животные — самая уязвимая и хрупкая частица этого мироздания, самая мгновенная.

Смерть — это так просто.

Сегодня снова и снова ракетное, кровавое предисловие к перемирию по всей территории Украины, в Израиле теракт.

Написала этот текст я утром, сразу после собачьей прогулки, когда всё ещё было вполне терпимо, хотя и громко.

Каждое утро я с собаками дохожу до полей, где абсолютная гармония и во всю кипит жизнь, и кажется, что во всём мире мир…

Но это только кажется!

А вот уже вечером, у нас в Ашкелоне, вполне ракеты и реакция Купола.

И никакой воздушной тревоги. А зачем? Буднично, обыденно, элементарно.

***

ПОД ОДНИМ НЕБОМ

Мы с тобой пока под одним небом,

Под одним шатром.

Каждым утром тебе и мне кто-то шепчет: «Шалом!»

Не единым хлебом мы живы,

Не испанским костром сожжены.

Это миф, без любовной неги – мы с тобой не обречены.

Мы с тобой под куполом неба,

Каждый строит свой дом.

Так хотелось райские кущи, оказалось – Содом!

Солнце нехотя выйдет завтра из-за гор Моавы.

И покажет субботний день, как с тобой мы друг к другу неправы.

Что ни сделай теперь, ни скажи – мы с тобою навеки.

Не одобрят никак никогда ни твои, ни мои имяреки…

Нас с тобой магический круг захватил бесконечного неба,

Я уеду, но буду с тобой, где ты есть и где ещё не был.

А пока под одним мы небом.

Хороша как чернильная ночь!..

Невозможны объятья и встреча,

Нет желания превозмочь.

***

ЛЮБОВЬ ПОСРЕДИ ПУСТЫНИ. ОН И ОНА

Песок кружил голову, больно хлестал по щекам, путался в волосах, попадал в рот и в глаза.

Солнцезащитные очки не спасали. Песок проникал повсюду, а глаза были для него таинственным центром притяжения.

Солнца не было, оно не всходило с самого утра.

Вернее, не так. Оно взошло, но тотчас померкло, погасло, утонуло в песке.

С 4 утра по нарастающей начали щебетать дивные птицы, их звучание придавало сну некую таинственность, создавало радостный фон детского восприятия мира, его первозданности и абсолютной защищенности.

К полудню они притихли, затаились, сокрылись, и стало очевидным, что от детской защищённости не осталось и следа, но так или иначе – ощущение иллюзорности и нереальности дня осталось.

Город был затянут пеленой

грязно-охристого цвета, укутан в этот цвет, словно в дорожный плащ вечного странника. Египетский шарав, ветер с пустыни, настиг и заполнил собой всё пространство.

Пахло древностью, испытаниями, судьбой.

Эта страна, где бы и кто внутри неё ни был, пахнет всегда только так. А ещё дорогой, любовью, разлукой, верой, надеждой, попыткой завоевать, потребностью сохранить.

Пахло огнём и мечом, ворожбой и ритуалом.

А перед глазами синее-синее небо, бескрайние поля золотой пшеницы, аисты, кружащие над хатой прабабушки, кабачковое поле в пору созревания и плодоношения, с нежными плодами и хрупкими желтыми волшебными соцветиями новой завязи.

Подсолнухи, царя небесного олухи, так иронично-нежно выпевала прабабушка.

Мальвы, мальвы, мальвы…

Совершенно дивной красоты и богатства цвета. Особенно потрясали всевозможные оттенки красного.

Аромат жизни, любви, надежды настойчиво пробивался сквозь умиротворяющие картинки детства!

Ах, если бы услышать густой запах гречишного мёда, одного из самых уникальных.

Природное, лечебное, естественное варево, аналогов которому нет.

Стоя посреди суфийского кружения пришельцев ветров, в сердцевине древнего города, она отчётливо ощущала всевозможные ароматы любви прошлой жизни.

Они были ошеломительно прекрасны и настойчиво давали о себе знать.

И этот, основной и ведущий запах исходил от мужской энергии и мужской природы.

Она помнила запах отца: солёный, пропахший морем и таранькой, чёрной паюсной икрой и бензином, запах дороги, помидоров микадо и, кто бы мог подумать, псины…

Запах бесшабашной, ускользающей, необузданной любви.

Запах псины, от которого всё внутри немеет от восторга до сих пор.

Запах защищённого детства, охранный запах.

Ей пять лет, она спит на даче у моря, на её кровати покоится служебная овчарка Рекс.

Мама злится, ругает Рекса и её, повелительно отдаёт команды, но всё бесполезно, когда дома папа, всегда и во всём балаган. Всегда праздник!

Запах сада, мокрой земли, винного погреба, запах осени и урожая, мокрых листьев и спелых плодов, винограда «Лидия», запах зрелой любви.

Это один из дедушек.

Второй оставил в наследство запах книг и чернильниц, старых рукописей, хранилищ библиотек. Запах прошлого, без которого нет настоящего, нет ни одного из нас, и быть не может. Запах мудрой и преданной любви.

Мама, бабушка одна, бабушка другая…

Запах строгости и чистоты, свежих, хрустящих на морозе простыней, сладкой сдобы, зелёного борща, чесночных пампушек, восточной кухни, духов ‘Красная Москва» – приоритет двух гранд-дам, а буржуазный Poison Christian Dior, на ходу развращающий всех и вся, – это мама.

Запах упорядоченной любви. Любви легализованной, строгой, выдержанной, законной, прописанной в метрике, которую пытается развратить аромат французских духов.

Женское и мужское.

Мужское и женское…

Женские ароматы тяжелее и фундаментальнее, более предсказуемы, более ожидаемы, но и не без сюрпризов.

Это базис, далее по списку детский аромат во взрослой жизни…

Безграничный, нескончаемый! Запах детской присыпки, камфорного масла, грудного молока, невинно-жёлтых, если всё хорошо, отметок здорового развития на марлевых подгузниках в начале девяностых, не вышедших ещё окончательно из обихода.

Как пахнет любовь за всю прожитую жизнь?

Да по-всякому! Насыщенно, призывно, жизнеутверждающе, воинственно и победоносно. Этот аромат и сулит продолжение, без него всё конечно и одноразово.

Но что мужчины в её жизни? Как пахли они?

Предельно абстрактно и размыто. Были важны фон и антураж, да еще единственный нюанс из вышеперечисленных базовых ароматов детства.

Высокая первая нота, и последняя шлейфовая, так же весьма важна…

А если очень коротко, аромат делился на две категории: отвратительно и невероятно притягательно.

Без характеристик, объяснений, названий.

Какая-то сложносочинённая формула со сложносочинёнными предложениями внутри непростых отношений.

Фон всегда морской, степной, полынный, ароматный, пряный, горький, ванильный, сладкий, как сердцевина цветка акации, и никогда другой.

Но пришла любовь — одна, последняя, самая-самая, неожиданная, непредсказуемая, необъяснимая, необоснованная ничем и никем.

Ничем и никем не оправданная, не заявленная нигде.

Знойная, горячая, жгучая, неистовая, болевая донельзя, трансформационная,

меняющая и преобразующая.

Без запаха, без аромата, не считая всё того же неизменного фона.

Он и она.

Он как продолжение её в мире запаха и вкуса. Она в нём, он в ней. Мистическая связь. Связь без связывания.

Связующая нить между прошлым и будущим.

Без обязательств и без какой-либо нагрузки.

Связующее звено, одно из непрерывной цепочки времени.

Временная связка ключей.

Единое пространство аромата.

Полная идентификация.

Так она вернулась к себе. Так он обрёл себя.

Так она осталась ему верна навсегда, так он временно пренебрёг ею.

– Как мы узнаем друг друга там, в будущей жизни?

– По аромату, вкусу и цвету, по внутреннему и внешнему свету, по особенностям некой вибрации, по особо звучащей ноте. Так же, как мы узнали друг друга здесь и сейчас.

Только в этот раз встреча непременно и максимально рядом на линейке времени.

Вместе приходим и уходим вместе.

***

ЛЮБОВЬ И БЛАГОДАРНОСТЬ

Шум ветра и разноголосица птиц.

Ветер ласкает лицо, солнце ещё щадит и не являет себя в полной мере.

Никого из людей.

Увядает апельсиновый, мандариновый, грейпфрутовый, лимонный и миндальный цвет, завязываются плоды, наполняются живительной влагой и силой.

Медленно-медленно, почти в священном молчании.

Там, где я, там нет людей.

Тишина и покой. Предрассветное солнце, неспешное, бережное, и светит, и греет.

Молодое, юное племя стрекоз парит в воздухе.

Всё проснулось, ожило, всё пришло в движение, всё хочет жить.

Никто никому не помеха, никто никому не препятствие.

Я хочу жить, я благодарна за жизнь, я больше всего на свете хочу, чтобы люди жили, созидали, радовались, чтобы люди были.

Знаете, был повод осознать, в который уже раз, что всё в этой жизни любовь и пришли в этот мир мы исключительно ради неё.

Как мы с ней обойдёмся, видим ли мы, не видим, вмещаем её или не вмещаем, всё зависит от нашей пропускной способности, от наших внутренних разрешений,

от желания сосредоточиться на лучшем.

Я сосредотачиваюсь на лучшем, на самом прекрасном, на свечении любви.

Я могу мусолить внутри себя, как ты не звонил, не приходил, когда я ждала, когда больше всего на свете нуждалась в дыхании твоего голоса, я могу вспоминать и вспоминать, как моя близкая подруга вымещала на мне всю свою боль и страхи, я могу вспомнить, как моя дочь не позвонила и не ответила, а моя мама была не внимательна ко мне, я могу вспомнить тётку в толпе, которая сказала что-то там не так и не то….

Есть всегда, что тащить на себе и внутри себя!…

Есть тысяча и одна возможность упиваться болью и несправедливостью.

И я знаю, как это.

Но утренний солнечный ласковый свет солнца нежно треплет волосы у меня на затылке, целует украдкой.

Самые чистые поцелуи, самой чистой любви.

Абсолют, который возвращает к чудесам в мире реальности.

Сколько нам осталось, кто мы и где мы, как долго всё это будет длиться?

Кто даст ответ?! Не знает никто.

Но ясно лишь одно, всё слишком хрупко, зыбко, недолговечно, не навсегда в этом странном из миров.

Виктория Николаева

Фотоиллюстрация автора