Давид ГАЙ | Средь круговращения земного… Визит на Лубянку

СРЕДЬ КРУГОВРАЩЕНЬЯ ЗЕМНОГО… 

Полтора десятка лет назад в московском издательстве «Знак» вышла в свет  семейная сага Давида Гая «Средь круговращенья земного…». Это не мемуар, не историческое исследование, это роман в чистом виде. В основу положена жизнь двух ветвей семьи Гольдфедеров – российской и американской – за сто лет. В реалиях, пересечениях, взаимосвязях. Героев романа, философски-насыщенного и одновременно остросюжетного, не миновали бури 20-го столетия, и любопытно проследить, как удается им выстоять, зачастую в неравной борьбе, с неизбежными потерями.

Несколько слов из опубликованной полтора десятка лет назад рецензии чикагского журналиста и культуролога Ванкарема Никифоровича.

«Книга во многом необычная. В судьбах героев нескольких поколений отражены основные черты еще недавнего времени с его роковым трагизмом, со всеми его противоречиями, с извечными проблемами соотношения личности и власти, веры и безверия, свободы и рабского подчинения. Еще одна любопытная особенность этого романа связана с тем, что действие в нем происходит как бы по всему шару земному, в разных городах и странах: в России (потом в Советском Союзе и опять в России), в США, во Франции, в Китае… Мы переносимся в Рыбницу, Одессу, Москву, подмосковное Раменское, Нью-Йорк, Шанхай, Сан-Диего, другие города и селения… 

Словно в многосерийный телевизионный сериал, читатель входит в обширную галерею оригинальных, ярко выписанных образов действующих лиц, неотрывно следит за всеми поступками и конфликтами героев романа, их спорами и столкновениями, душевными порывами и размышлениями, за изменениями в их жизни – и желаемыми, и вынужденными.

Те, кого мы встретим в этой книге, надолго останутся в памяти. Вечный труженик Рувим и его жена Эстер, с огромными мучениями уехавшие еще до Октябрьской революции в Америку. Ее брат Яков, прошедший сложнейший путь от голого жестокого практицизма, от американской тюрьмы до возвращения к Торе. Юзик – Иосиф Давыдович, которому довелось пережить сталинскую тюрьму, а в годы войны – участвовать в боях с фашистами в дивизии народного ополчения, в которой почти все погибли, а ему повезло – остался, израненный, жив. Следующее поколение, и в его числе – Натан, искренне поверивший в начале 30-х годов просоветской пропаганде, поехавший в Москву работать на вещавшее на Америку радио, и в итоге расстрелянный как «американский шпион». Его брат Вел, своим талантом и усердием дослужившийся в армии США до высокого воинского звания, проявивший себя в непростых эпизодах, когда американские войска воевали в Европе в годы Второй мировой. Его сын Рон, профессор-лингвист, с которым автор ведет любопытнейшую переписку на русском…»

Высшим комплиментом для автора, известного американо-русского журналиста и писателя, стали слова из письма одной читательницы: «Вы написали о своей семье, а такое ощущение, что писали о моей семье…» 

                                                                ***

Сейчас в одном из американских издательств начинается подготовка к выпуску новой редакции семейной саги. «Новый Континент» публикует фрагмент романа, рассказывающий о поездке Вела и Рона в Москву в 1992-м с целью познакомиться с архивным расстрельным «делом» Натана.    

ВИЗИТ НА ЛУБЯНКУ

1992-й, май

Ехать решили вдвоем: новая жена Вела оказалась бы явно лишней. Он это понимал и соглашался с сыном. Дети приняли Эмили в штыки, воспоминания о матери были еще слишком свежи и болезненны, чтобы одобрить поступок отца. Свадьба, если таковой можно назвать приглашение домой немногих друзей, прошла без участия Рона и Рэчел. Те наотрез отказались приехать.

С течением лет отношения  с детьми более-менее наладились, Вел не требовал от них особого тепла и сердечности, понимая – женитьбой он нарушил некий баланс, однако то, что происходило, его вполне устраивало. Рон, Рэчел, внук и внучки изредка появлялись в Арлингтоне, он ездил к ним, в последнее время с Эмили, что само по себе являлось серьезной подвижкой. Но в Россию решил отправиться с Роном. Должны выполнить обет, данный Эстер, семейное дело не допускает никого извне, в данном случае Эмили оказывается в такой роли и потому остается дома.

Эмили была из породы милых, добрых, уютных созданий, к которым привязываются мужчины, особенно оставшиеся одни. Среднего роста, волоокая, с подсиненными волосами, чуть полноватая, плавная в движениях, она излучала уверенность и спокойствие. Речь ее была неторопливой, слова ложились мягко, словно кошечка переступала подушечками лапок. Рон познакомился с ней в госпитале, где лежала Ксана. Эмили была рентгенологом, давно разведена, взрослый сын жил в Техасе. Между ними промелькнула искра взаимной симпатии, однако большего возникнуть не могло, пока была жива Ксана. Об этом и не думалось. Да и потом пару лет они не виделись и столкнулись случайно в супермаркете: две нагруженные продуктами тележки не могли разъехаться, Вел поднял глаза и увидел Эмили. Она была моложе на пятнадцать лет, с ней он однако не чувствовал себя старым, сексом они занимались почти ежедневно и с охотой, причем темперамент Эмили не соответствовал ее облику: в постели она была не кошечкой, а тигрицей.

После смерти Ксаны жизнь потеряла для него аромат и свежесть. Он резко сдал, работал скорее по инерции, проиграл два гранта, чем вызвал неудовольствие босса. Плевать, он готов был уйти на покой хоть сейчас. Модное слово “депрессия” он ненавидел и презирал, ходить к психоаналитикам считал ниже достоинства кадрового военного. Miserable life (Жалкая жизнь — англ) становилась для него привычным состоянием. Еженедельно бывая на  кладбище, он, если никого не было рядом, давал волю слезам, вовсе не стыдясь. Но время и вправду – лучший лекарь, как ни банально звучит, и постепенно поездки на кладбище стали реже. А потом появилась Эмили, и прошлое, связанное с Ксаной, столь удивительное и прекрасное, заволоклось туманом. Это не было забвением памяти о ней, это была жизнь с ее инстинктами и, оказывается, не потухшими страстями.

В самолете сын вспоминал первую поездку в Россию десять лет назад. Он тогда преподавал в Северо-западном университете в пригороде Чикаго, летом повез группу студентов, изучавших русскую литературу, получил огромное удовольствие от увиденного, особенно в Ясной Поляне, в Ленинграде организовал экскурсию по местам Достоевского – потрясающие впечатления. Удалось даже съездить в Переделкино на могилу знаменитого поэта Пастернака (“ты помнишь, отец, скандал в связи с его романом, изданным без разрешения советских властей на Западе?”). Гид, правда, отказалась сопровождать, сославшись на то, что это не входит в программу, пришлось ехать на электричке, что даже было интереснее. Повседневную жизнь Рон по сути не увидел: в гастрономы заходил от силы раза два, к полкам не приглядывался, единственно, провел несколько часов в книжных магазинах на улице Горького и Новом Арбате, выискивая новые, незнакомые ему  издания, прочее его не слишком интересовало. Толпа показалась ему серой, яркие тона были редкостью, сделал вывод, что женские лица привлекательнее мужских и одеты женщины куда наряднее; жили они в похожем на общежитие отеле возле Выставки достижений, вроде бы так она называлась, – помпезной и безвкусной, студенты посмеивались, когда выяснили, что завтрак в отеле не входит в стоимость номера, его следует оплачивать и состоит он из сосисок, вареных яиц, кусочка масла и твердого, как подошва, сыра. Возивший их микроавтобус постоянно опаздывал, везде глаз натыкался на очереди, однако люди, похоже, реагировали на них спокойно, никто не возмущался, и вообще, русские в массе выглядели вполне доброжелательными и совсем не угрюмыми и не страшными. Вот только пьяных был явный избыток.

Нынешний маршрут был спланирован в зависимости от посещения КГБ, который теперь назывался иначе, и прокуратуры: Госдеп через посольство в Москве договорился о том, что их примут и покажут “дело” Натана. Ради этого они и летят сейчас в Москву. А достопримечательности, это потом, в зависимости от свободного времени. Рон наметил посетить Кремль, Оружейную палату, проехать по Золотому кольцу. Он прислал путеводитель, и Вел тщательно его изучил. Судя по всему, красота неописуемая. Но главное – “дело” Натана.

Девятичасовой полет Вел перенес на удивление легко, удалось даже поспать. Семьдесят семь – не шутка, в последний год при ходьбе появилась одышка, тяжелее стало взбираться по лестнице на второй этаж дома. Чувствовал себя сообразно возрасту, никуда от этого не деться. Номера им были забронированы в гостинице “Метрополь”. Разместившись, пошли обедать. Покормили их вкусно и недорого.

– Номера наверняка прослушиваются, давай не говорить ни о чем существенном, – обронил Вел как бы между прочим.

– Тебе, отец, везде слежка мерещится. Времена изменились, Горбачев, теперь Ельцин, Россия уже не враг нам. Ты мог представить еще пять-семь лет назад, что Лубянка архивы откроет, и для нас, американцев, тоже? Вспомни, о чем газеты наши взахлеб писали в декабре: шеф КГБ передал послу Страуссу документацию о сверхсекретных подслушивающих устройствах в новом здании посольства в Москве. Ты – военный, ты понимаешь, какой это знак?

– Я понимаю… Не верю, что так легко все может измениться. Мы были врагами и останемся врагами, в головах людей прежние представления весьма живучи.

Отдохнув пару часов, они решили прогуляться. Было тепло, свитера остались в чемоданах, надели лишь легкие куртки. Рон  взял карту города, сказав при этом, что в центре ориентируется без подсказок – десять лет назад уже бродил здесь и надеется быстро вспомнить. Завернув за угол, они двинулись направо, в направлении площади, венчаемой прямоугольным семиэтажным зданием молочно-кофейного цвета с темной окантовкой внизу. В каждом из окон горел свет. Спустя несколько минут они оказались у главного входа. Вечерело, сиреневые сумерки окутывали город, машины с включенными фарами огибали клумбу с цветами – похожий на заплату зеленый островок в центре площади. Рон показал рукой в направлении островка:

– Здесь стоял памятник Дзержинскому, главному чекисту во время революции. Народ снес его после путча. А ты, отец, говоришь – ничего не меняется…

Они обошли здание кругом, с тыла оно выглядело более мрачным, из подъездов выходили люди в темных костюмах и галстуках и направлялись к подземному переходу в метро. Вновь оказавшись у центрального входа, Рон вытащил видеокамеру и направил на Вела.

– Исторические кадры: американский полковник на фоне самого страшного советского заведения.

Начать снимать он не успел: в пустом, свободном от прохожих  пространстве возник незамеченный ранее человек в темно-синем плаще и шляпе, он словно выделился из серого облицовочного гранита, с которым еще мгновение назад был заподлицо.

– Товарищи, снимать здесь запрещено, уберите камеру, – приказал он.

– Почему запрещено? Нигде это не написано. Это же не секретный объект, – возразил Рон.

– Кто вам сказал? Еще какой секретный. А вы вообще откуда сами? По-русски странно говорите, акцент вроде не кавказский и не прибалтийский. Можно ваши документы?

– Мы – американские туристы.

– А, вон оно что… Тогда тем более. Прежде бы вас… Ладно, сейчас другие времена. А камеру спрячьте и двигайте отсюда, мой вам совет.

– Почему тип в плаще запретил снимать? – догадливо спросил Вел, когда они перешли проезжую часть и направились в направлении улицы Кирова.

– Понятия не имею. Черт с ним.

– Из серого гранита обычно делают кладбищенские плиты. От этих камней веет могильным холодом. Натана здесь допрашивали, мучили, скорее всего, расстреляли в подвале. Тут ведь наверняка есть подвалы. Куда мы теперь?

– В Потаповский переулок. Идти полчаса, не больше, – Рон сверился с картой.

Вел шел медленно, Москва погружала его в себя и всякий раз выталкивала на поверхность, как поплавок, она казалась такой непохожей на все, что видел в зарубежных поездках, бросались в глаза неухоженность и запустение, некоторые дома то ли ремонтировались, то ли подлежали сносу, не были завешаны синими или зелеными покрывалами, как в Америке и Европе, а бесстыдно демонстрировали свои выпотрошенные внутренности. Он выучил наизусть адрес дома, значившегося на конвертах нескольких писем брата, отосланных из Москвы: Потаповский переулок дом 5 квартира 29. Сейчас он с сыном двигался в направлении последнего земного приюта Натана, где он ел, спал, читал, писал, встречался с друзьями. Теплилась робкая, как пламя свечи, надежда: увидеть хоть толику сохранившегося с той поры, отстоящей более чем на полвека. И когда Рон сказал, что они уже находятся в нужном месте и он сам прочитал табличку на стене дома, в которой разобрал русские буквы, грудь кольнуло, сдавило и внезапно возникший противный ком вызвал непроизвольную отрыжку. Ком исчез через несколько секунд, Вел сделал глубокий вдох и выдох, ничего не болело. Надо показаться доктору, машинально отметил про себя.

Они шли переулком, навстречу попадались редкие прохожие, быстро темнело, фонари не горели, свет из окон с занавесками казался уютно-теплым, умиротворяющим. Похоже, время пощадило постройки, выглядевшие старыми, наверное, такими, какими были при Натане, двух-трехэтажными, в серо-желтой облупившейся штукатурке. Где же дом пять? Вот он, цифра отчетливо видна на табличке, но, Бог мой, что от него осталось… Стены с пустыми глазницами окон, голые железобетонные перекрытия, груды мусора в неогороженном дворе.

Они оцепенело глядели на следы разорения. Проходившая мимо пожилая женщина в короткой спортивной куртке остановилась и пояснила:

– Он уж несколько лет в таком виде. Как перестройка началась. Пришел в аварийное состояние, жильцов по окраинам расселили, а денег на ремонт нет. Вы кого-то ищете? Я рядом живу, многих знала, может, подскажу…

На следующее утро Вел и Рон пришли по означенному в письме Госдепа адресу: улица Дзержинского, дом 20. Нужное им помещение находилось в непосредственной близости от сооружения, которое вчера они безуспешно пытались снять на пленку. Вывеска у входа гласила: “Министерство безопасности РФ” и ниже: “Управление по г. Москве и Московской области”.

– Памятник снесли, а улицу не переименовали, – не преминул заметить Рон. – И КГБ теперь по-другому называется.

– Полагаешь, теперь это другая организация? Посмотрим, как нас примут.

В бюро пропусков, узнав о цели визита, попросили позвонить по внутреннему телефону некоему Василию Петровичу. Тот сказал Рону, что получил команду сверху и окажет американским гостям соответствующую помощь. Он заказал пропуска, сидевший в окошке молодой человек в военной форме бережно и с опаской, будто нечто хрупкое и бьющееся, взял в руки синие паспорта (похоже, видел впервые) и заполнил соответствующие бумажки. Гостей повел внутрь здания другой молодой человек в такой же форме, они поднялись на лифте на четвертый этаж, прошли в конец коридора, где сопровождающий сдал их с рук на руки Василию Петровичу.

Одетый в строгий костюм цвета маренго с ярким, в тон, галстуком, Василий Петрович, среднего роста, полноватый, вальяжный, с седой красивой волнистой шевелюрой, был сама любезность: с улыбкой, открывавшей золотую коронку, пожал каждому руку, усадил Вела и Рона, заметил, что для него большая честь принимать таких гостей, особенно полковника американской армии, участника Второй мировой войны. Вел как-то растерялся от этих слов: надо же, навели о нем справки, выяснили подноготную; интересно, знают ли об участии его в другой войне… Что касается повода, который привел в наше учреждение, то он, Василий Петрович, позвонит сейчас в соответствующий архивный отдел, дело вашего брата уже подготовлено и вы сможете с ним ознакомиться. Можно делать выписки. Само дело выдать он не имеет права, но отдельные документы можно скопировать.

– Нас заверили, что мы сможем получить полную копию дела, – сказал Рон.

Улыбка исчезла, Василий Петрович уже довольно сухо ответил: сие не в его компетенции; кроме того, для ходатайствования об этом требуется справка о реабилитации вашего родственника, каковую вы, господа, не имеете.

– Почему же? У нас есть документ, – и Рон протянул копию некогда присланного Эстер официального ответа Госдепа, основанного на полученных в Москве сведениях. Для верности перед самой поездкой он сделал нотариально заверенный перевод на русский.

Василий Петрович пробежал глазами бумагу и снова заулыбался:

– Понимаете, господа, это не тот документ. Здесь просто сказано, что приговор отменен и дело прекращено за отсутствием состава преступления. Нужна же официальная справка о реабилитации. Реабилитации, – повторил со значением. – Получить не сложно, – и запустил скороговоркой, по-заученному: “Согласно Указа Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года о дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий…” Такие справки, можно сказать, штампуются. Необходимо лишь официальное обращение в инстанции…

Считая разговор завершенным, он пригласил Вела и Рона пройти с ним в архив. В большой комнате с канцелярской мебелью они сели за стол, Василий Петрович вошел внутрь отгороженного от комнаты хранилища и вскоре появился с папкой-скоросшивателем из серого тонкого картона. Вместе с ним вышла пожилая женщина с заколотыми на затылке волосами и кислой невыспавшейся физиономией в бородавках. От нее несло плесенью, как из погреба – сыростью.

– Пожалуйста, господа, ознакомьтесь. В вашем распоряжении целый рабочий день, архив закрывается в пять вечера. Я буду изредка навещать вас. А Калерия Николаевна – приглядывать, – и он засмеялся, довольный собой.

…На титульном листе сверху вниз столбиком шли типографски отпечатанные слова СССР, НКВД и ДЕЛО…, в эту графу красными чернилами был вписан порядковый номер 27444, ниже такими же чернилами значились фамилия, имя, отчество заключенного и даты начала и окончания следствия: 10/5 37 г. и 2/9 37 г.

Они смотрели, затаив дыхание,

Рон приготовил блокнот для записей, Вел придвинулся поближе и попросил сына переводить, хотя бы кратко, самое важное. Важным в папке, которую Рон осторожно раскрыл, для них было все: анкета арестованного, ордер на обыск, два фото: анфас и профиль, протоколы допросов обвиняемого, начинавшиеся все той же анкетой, показания о его деятельности, полученные от нескольких людей. Уже не красные, а черные чернила испещряли страницы, оперуполномоченный капитан Гос. Безоп. Мутовкин (так он обозначил себя в самом низу последнего листа первого допроса) писал только с правой стороны, левая оставалась чистой.

В анкете Натан имел отчество – Рувимович, в графе “социальное положение” указывалось – служащий, графа “социальное происхождение” осталась незаполненной.

Рон без передышки записывал в блокноте, еле слышно, на ухо, шептал отцу отдельные фразы; Калерия Николаевна, сидевшая в отдалении, у окна, и тоже листавшая какие-то бумаги, изредка поднимала голову и бросала в их сторону немигающий взгляд. Вел не мог отделаться от ощущения, что капитан Гос. Безоп  . незримо присутствует в комнате, приняв облик пожилой бородавчатой дамы.

Рон дошел до протокола допроса обвиняемого, отложил блокнот и начал вслух переводить с листа, запинаясь, с трудом разбирая почерк следователя.

– Вопрос. Вы обвиняетесь в том, что являетесь агентом американской разведки, засланным в Советский Союз с целью сбора информации об объектах государственного значения. Кроме того, вы являетесь участником группы заговорщиков, ставивших целью террор и диверсии… Ответ. Я не являюсь агентом… Вопрос. Вы говорите неправду. Вас изобличают в принадлежности к террористической организации и шпионаже граждане… (следуют фамилии). Требуем по этому поводу развернутых показаний… Ответ. Еще раз повторяю, что не являюсь… Вопрос. Следствие располагает данными, что вы…

–  Рон, это же чистая галиматья!

– А что ты хотел услышать?!

– Бедный Натан…

Шел третий час их пребывания в архиве. Они добрались до главного –   показаний тех, благодаря кому Натан оказался на Лубянке. Впрочем, если бы не было этих четверых, нашлись бы другие. Рон записывал и переводил отцу, уже более быстро, привыкнув к почерку следователя. Незнакомые имена, Натан не упоминал их в письмах, но эти люди окружали его в Москве, среди них текла его жизнь, и они же доносили на него, по всей видимости, уже будучи арестованными. Не по доброй воле, нет – Вел читал о том, каким образом выбивались нужные показания, выбивались в прямом и переносном смысле слова. Анна Митрохина, студентка, признается, что состояла с обвиняемым в интимных отношениях. “Гольдфедер в беседе со мной говорил “Мы должны широко разворачивать террористическую деятельность. Нам сейчас надо подготавливать кадры бесстрашных людей для террористической деятельности  и в первую очередь совершить ряд терактов над руководителями партии и советской власти. Он завербовал меня в свою организацию…” Ральф Дугин, переводчик иновещания: “Гольдфедер не скрывал враждебного отношения к советской власти. По роду своей деятельности он был вхож в круги московской интеллигенции, среди которой вел свою шпионскую, подрывную деятельность… Он склонял меня к тому, чтобы в отчетах о политических процессах ясно дать понять слушающим московское радио американцам, что признания обвиняемых фальсифицированы, добыты насильственными методами…” Карл Аболин: “Гольдфедер часто посещал бейсбольные матчи в парке Горького с участием американских команд. Он говорил мне и моему старшему брату: “Международная и внутренняя обстановка сейчас такова, что катастрофа советской власти  в недалеком будущем неминуема. Нам необходимо шире подбирать и готовить кадры для террористических актов. Народ за нами пойдет, советскую власть многие ненавидят, особенно после того, что она совершила с крестьянством… Еще он агитировал американцев-рабочих автозавода в Нижнем Новгороде вредить на местах, сознательно допускать брак на производстве…”

Невозможно было слушать, внутри все переворачивалось, мгновениями охватывала ватная слабость, будто летел на самолете и угодил в воздушную яму. Вел попросил сына сделать перерыв.

Они спросили “надзирательницу”, как прозвал ее Рон, где туалет, Калерия Николаевна взялась проводить. “Похоже, получила команду не оставлять нас одних ни на минуту”, подумал Вел. Туалет находился в конце коридора. Выйдя через пять минут, они увидели “надзирательницу”, поджидавшую их у окна торцевой стены.

– Неплохо бы перекусить, – сказал Рон.

Навстречу шел Василий Петрович, как всегда, улыбающийся. Словно прочитав их мысли, он предложил пообедать. Получив согласие, повел вниз на второй этаж в столовую. Обедали не в общем зале, а в отдельном кабинете, отделанном панелями из орехового дерева, еду набирали на подносы сами, расплачиваться Василий Петрович не дал: “Вы – наши гости”.

Он балагурил, рассказывал довольно скабрезные анекдоты, давал понять, что он свой парень и всей душой расположен к посетившим его ведомство заокеанским господам. Вела раздражало его показное веселье – будто забыл, по какому поводу мы здесь находимся, не понимает, что нам не до анекдотов. Утром по пути на Лубянку он договорился с сыном, что попросит того, кто их встретит, об одолжении. Сейчас самое время.

– У нас к вам просьба: не могли бы по своим каналам навести справки, проживают ли в Москве Гольдфедеры? Возможно, это наши родственники, которых мы не знаем.

Рон перевел. Василий Петрович удивился, посерьезнел, задумался.

– В принципе, возможно. Хотя такие справки дает милиция, а не мы. Попробую помочь. Дайте часа два.

И снова Рон под неусыпным оком Калерии Николаевны листает дело за номером 27444, записывает в блокнот, переводит отцу. Один из доносов за подписью некоей Полины Калюжной, девичья фамилия Воробейчик: “Записано с моих слов верно и мною прочитано…” Начинаются показания с упоминания времени и места знакомства с обвиняемым – 1931-й, Нью-Йорк. И как ожгло Вела: откуда-то знакомо ему имя. Полина. Мечется в потревоженном мозгу отгадка, напрягает память изо все сил – провал. Ведь знакомо, точно знает, но как, где, при каких обстоятельствах?… И лишь услышав от сына “Амторг”, вспоминает, наконец. Рыжая, конопатая, брат привел ее в гости, о чем говорили, разве спустя столько лет вспомнишь… Это она, точно. И какой же ужас, бред, какая ложь чудовищная в каждой строчке ее показаний… Наверняка мучили, истязали. И брат эту чашу испил до дна: все отрицал, а на четвертом допросе сознался: и в террористической организации состоял, и со шпионским заданием заслан… Бедный Натан…

В пятом часу появился Василий Петрович. Огорчил – в столице Гольдфедеры не числятся. А в стране? Кто ж это знает. Надо всю картотеку поднимать, несколько дней уйдет, да и не наше это дело, милиция этим ведает. Так что извините.

Рон попросил снять копии с нескольких десятков страниц.  Фотоснимков в деле не имелось, за исключением двух обязательных при аресте – анфас и профиль, так что копировать было нечего. Василий Петрович обещал исполнить через день. “Позвоните и я вынесу в бюро пропусков”.

Вечером, по возвращении в гостиницу, Рон заказал экскурсию по городу. В бюро обслуживания ему предложили воспользоваться услугами частного англоговорящего гида и одновременно водителя. Утром машина цвета слоновой кости ждала у выхода из гостиницы. Гид, отрекомендовавшийся Генрихом, пригласил сесть в “Жигули” и огласил маршрут. Поездка занимала весь день с перерывом на обед. Названия мест, которые предстояло посетить, для Рона звучали привычно, в прошлую поездку он многое увидел и не прочь был освежить в памяти воспоминания. Сейчас он не думал о себе – хотелось взбодрить отца, вывести из сумеречного состояния, в которое он впал вчера в архиве. Экскурсия должна помочь развеяться, думал он, слушая гида и глядя на насупленного, погруженного в себя Вела, поднявшего воротник куртки и зябко поводившего плечами. Погода и впрямь испортилась, солнце спряталось, похолодало.

Они колесили по Москве, останавливались, выходили из машины, фотографировали, снимали кинокамерой, Генрих толково рассказывал, отвечал на вопросы, английский его был на уровне; узнав, что Рон знает русский, часто переходил на привычный язык, а тот переводил отцу. За всю дорогу Вел проронил считанные слова, ни о чем гида не спрашивал, Генрих недоумевал, однажды у него вырвалось: “Ваш отец странный… Я много работаю с американцами, они веселые, улыбчивые, не угрюмые. Может быть, ему не нравится, как я веду экскурсию? Готов выслушать замечания, пожелания”. Рон успокоил: все в порядке, просто отец неважно себя чувствует. Вчера у нас был тяжелый день…

К пяти вечера они приехали на Патриаршие пруды и обошли их. Генрих поведал их историю, показал памятник сочинителю басен Крылову, сидящему в окружении двенадцати его героев: мартышки перед зеркалом, Моськи, лающей вслед слону, вороне с сыром; подробно остановился на знаменитом романе, чье действие начинается именно здесь, не преминув сообщить, что трамвай, отрезавший голову несчастному Берлиозу, в тридцатые годы тут не ходил, то есть Булгаков присочинил. Рон хорошо знал роман, читал и перечитывал на английском и на русском, поспорил с гидом относительно персонажей: тот уверял, что Воланд – это Ленин, Левий Матвей – Лев Толстой, Мастер – Горький, Маргарита – актриса Андреева, гражданская жена писателя. Явная чепуха, хотя Генрих уверяет, что читал об этом в серьезном исследовании.

Рон захотел посидеть на скамейке под липами, не важно, исторической или нет, тем более что из туч выглянуло робкое закатное солнце, вовсе не жаркое, не раскалившее город, не валившееся куда-то за Садовое кольцо, как тогда, во время роковой для председателя МАССОЛИТа встречи на Патриарших. Он заплатил гиду семьдесят долларов, и они расстались довольные друг другом.

Отец задумчиво глядел вслед юным мамашам, катавшим детей в колясках, шли мимо по своим делам жители окрестных улиц и переулков, город заканчивал рабочий день.

– Тебе нравится Москва? – спросил Рон. Он снял туфли и положил ноги на скамейку, а сам полулег, подложив руки под голову.

– Ничего особенного. Европейские города интереснее. Почти нет памятников, а те, которые стоят, – уродливые.

– Ты не в духе.

– Есть, как ты понимаешь, основание. Послушай… Мне не дает покоя… Помнишь наш разговор в самолете? Почему посольство не искало арестованных, не сообщало в Вашингтон о творившемся здесь? Ведь можно было по дипканалам обратиться в советские инстанции, в МИД, еще куда-нибудь. В конце концов госсекретарь мог отправить ноту. Уверяю тебя, Сталин бы знал об этом. А посольство молчало, словно судьба исчезнувших американцев никого не волновала.

– Может, и не молчало. Мы не знаем. Я высказал свое предположение, ты не согласился. Повторю: во многих случаях, мне кажется, посольство сознательно не било тревогу, когда речь шла о коммунистах и им сочувствующих. Кстати, тебе не доводилось встречаться с Кеннаном?

– С тем самым, с дипломатом? Он выступал у нас в Пентагоне с докладом по поводу концепции сдерживания СССР. Это ведь его разработка. Потом виделись на каких-то конференциях. Лично не знаком. Читал его мемуары. Личность потрясающая.

– Год или полтора он был нашим послом в Москве. Кажется, в самом начале пятидесятых. Неосторожно сравнил жизнь в Советском Союзе со своим пребыванием в нацистском лагере для интернированных в начале войны – он тогда был сотрудником нашей дипмиссии в Берлине. Сталин его выдворил, объявив персоной нон грата.

– По какому поводу ты вспомнил Кеннана?

– Еще находясь в Берлине, в тридцатые годы, он сочинил меморандум и отправил в Госдеп. Тебе, отец, будет любопытно услышать название: “О статусе американских коммунистов, находящихся в СССР”. Кеннан считал: в большевистской стране находится большое количество американских граждан, присягнувших на верность советскому правительству. Они фактически получили советское гражданство. Причем к американским коммунистам он причислял не только членов партии, но и симпатизирующих СССР, критикующих наши порядки, отмеченных в советских газетах передовиков труда, работающих по контракту. Словом, очень многих.

– И что дальше?

– А дальше он приложил “черный список”, примерно сотню фамилий.

– Ты хочешь сказать, что в тридцать седьмом посольство ни за кого не заступалось именно потому, что арестованные в основном были симпатизерами СССР?

– Совершенно верно. Сгинули, пропали, исчезли – и прекрасно, не причинят вреда Америке…

– Как ты узнал о существовании меморандума?

– Журналисты раскопали в архивах.

– Если все правда, то это ужасно… Ты меня окончательно расстроил…

– Перестань. Дела давно минувших дней… Береги свое здоровье. Я волнуюсь за тебя – выглядишь неважно.

К скамейке нетвердой походкой приблизился странного вида человек: в светлом поношенном пиджаке на голое тело, темно-синие тонких спортивных шароварах и кедах, голову увенчивала тюбетейка. На плече у него висела серая матерчатая сумка. Мужчина был небрит, от него попахивало спиртным. Нетерпеливым жестом он дал понять Рону, чтобы тот убрал ноги со скамейки. Незнакомец сел на освободившееся место, сумку поставил между ног.

– Привет, мужики. Аккурат трое. Сообразим? Чего молчите?

– Что хочет этот тип? – спросил Вел у Рона.

– Я не знаю.

– Ну так как, сообразим? – мужчина повторил вопрос и фамильярно ткнул Рона пальцем.

– Скажи ему, чтобы проваливал, иначе мы позовем полицию, – начал сердиться Вел.

– Отец, мы не в Америке. Какая полиция?

– Вы чего там не по-нашему гутарите? Вы вообще кто? Иностранцы? Я вам как людям предлагаю выпить на троих, а вы, блин, кобенитесь.

– Мы не пьем, – наконец-то поняв желание незнакомца, ответил Рон.

– Это почему же? Все пьют, а они, видите ли, не пьют. Дед, ты и впрямь не желаешь? Опять, блин, молчит. Да что же это такое… Дед, я к тебе обращаюсь! Может, ты глухонемой? Да нет, ты чего-то болтал на непонятном языке. Ты – шпиён! Точно, шпиён! И рожа у тебя поганая, не русская…

Рон захохотал. Мужик опешил, Вел недоуменно поднял брови.

–  Отец, с ума можно сойти… Какая аллюзия! Булгаковский роман начинается с того, что Воланда приняли за шпиона. На тех самых Патриарших, на такой вот скамейке под липами, беседовали трое, как мы сейчас. Шпион…, – и перешел на русский, обращаясь к незнакомцу: – Простите мою невольную реакцию и не обижайтесь. Кое-что вспомнилось… Мы – туристы из Америки, осматриваем достопримечательности вашего замечательного города.

– Американцы?! Тогда другое дело, – мужик явно обрадовался. – Меня Пашей кличут, я недалеко живу, в Южинском. Слесарь-сантехник, и еще свой бизнес имею, – с нажимом на, очевидно, недавно приобретенное слово в его лексиконе. – Лампочками торгую, живыми и мертвыми. Во, целую сумку набрал сегодня. Завтра на Тишинке продам. А вы, мистеры, чем занимаетесь?

Так затеялся разговор, который потом в Америке Рон и Вел воспроизводили в точности, делясь впечатлениями о жизни в Москве. В их изложении бизнес водопроводчика Паши вовсе не выглядел смешным, скорее рождал печаль и сожаление, нежели повод для зубоскальства. Слушатели однако хохотали от души, принимая за розыгрыш, дивясь фантазии рассказчиков, в их представлении такого просто не могло быть, и сконфуженно умолкали, когда получали подтверждение в виде снимка содержимого Пашиной сумки (он милостиво разрешил сфотографировать).

Паша говорил диковинные вещи, в них и впрямь не верилось до того момента, пока  он, раскрыв сумку, не продемонстрировал ее нутро. Ровными рядами, один над другим, лежали проложенные ватой лампочки, живые и мертвые, как он выразился. Возможности необычного приработка Паша открыл три года назад, когда “из-за полного бардака” лампочки, равно как и многое другое, исчезли из продажи. На Тишинском рынке ими потрогали поштучно, за десять-пятнадцать рублей каждая, сгоревшие оценивались в трешку. Зарабатывал водопроводчик, по его словам, совсем неплохо.

Во время починки кранов и ремонта труб хозяева квартир часто оставляли Пашу в одиночестве, чтобы не мешать, он мигом вынимал из сумки сгоревшую лампочку и вворачивал в светильник, забирая себе живую. Ту же самую операцию проделывал в подъездах, парадных домов и в учреждениях, куда заходил под видом просителя: следовал в туалет и производил выгодный ему обмен.

– С какой целью меняешь живые лампочки на сгоревшие? – не понял Вел, глядевший на русского с неизъяснимым любопытством.

– Ну, дед, ты даешь… Включи соображалку. Пришел я, к примеру, устранить протечку в кране, остался на кухне один, хозяева пришли через десять минут, а патрон светильника пустой, лампочки нет. Кто стибрил? Сантехник, кто же еще. Скандал! А так с меня взятки гладки: сгорела, товарищи, ваша лампочка…

Вел обескуражено развел руками: в самом деле, как все просто.

– Нынче труднее стало. Народ раскусил умельцев вроде меня, кроме того, лампочки в продаже появились, дорогие, блин, по тридцатнику, люди все равно берут – деться некуда. Я вдвое дешевле продаю, но сбыт уменьшился. Придется, видно, новый бизнес искать, – ухмыльнулся. – Мистеры, коль не желаете со мной выпить на троих российской бормотухи, дайте на бутылку. Вы, америкосы, богатенькие буратинки, вы нас по-капиталистически жить учите, мы ребята ушлые, научимся и вас обштопаем. Вот увидите…

Рон достал из бумажника пять долларов, Паша принял пожертвование с достоинством, встал, церемонно поклонился, водрузил сумку на плечо и зашагал по аллее более твердой, целеустремленной походкой в сравнении с его появлением на Патриарших прудах.

Давид ГАЙ