СОРТИРОВКА: Георгий Кулишкин

Кто-то принес, или он сам приблудился, но у нас на площадке Шарик возник, когда ему было месяца полтора отроду. Пушистая трехцветная шубка, делавшая из него округлый комочек, предопределила имя. Не пятнами, а вперемежку кремовыми, бежевыми и каштановыми кудельками, его шёрстка была необычайно мягкой и выглядела такой чистенькой, что его, выхватывая друг у друга, мы таскали на руках и без устали чмокали в кожаный, как у игрушки, нос и выпуклый шелковистый лобик.  Кто-то из старших помог соорудить для него конурку на нашей лестничной площадке, которая служила местом сбора для десяти детей, обитавших в трех  квартирах.

По переходу, вскинутому над несколькими разной вышины железнодорожными насыпями, я передвигался на равном удалении от правого и левого перил, чтобы не глядеть вниз, и чувствовал, как у меня готовы подкашиваться коленки даже от мелькания высоты в просветах на рассохшемся настиле. Отца, лётчика, болезненно уязвлял этот страх во мне.

Наш с Анечкой низенький детский столик одной стороной своей поверхности касается стены, другой – обшивки рабочего кухонного стола. У двух оставшихся сторон на светлых деревянных стульчиках сидим мы. В тарелках перед нами – остывающий зелёный борщ, приготовленный по всем правилам кулинарной науки. Мелко-мелко искрошенное яйцо и ложка сметаны держатся островками в центре тарелок. Не перемешивая содержимого, мы с кислыми рожицами нацеживаем в ложки жижицы у края, глотаем, пересиливая себя. Маме невмочь присутствовать при этом представлении, повторяющемся три раза на день.

Мама с папой и дядя Володя с тётей Маней ушли в кино, оставив Аню и меня на старших – на нашу сестричку Талочку и привезённых тётей Маней двоюродного Юрика и дядю Валеру. Дядей Валера приходится нам по родственной принадлежности, а так они с Талой и Юркой – ровесники из ровесников. Они родились осенью сорок третьего с разлётом в датах всего на несколько дней. Ещё очень нескоро мы узнаем, что ими наша мама, бабушка и тётя Маня спаслись от угона в Германию, проведав в занятом немцами Киеве, что не тронут больных и беременных.

Анечка кричала и во сне. Её тельце было усыпано сочащимися нарывами. Ей было больно голенькой, больно завёрнутой, больно одетой. Суча ножками и ручонками, она расчёсывала, растравляла зудящие, сосущие её, как пиявки, волдыри. Отчаявшись, мама носила её на руках, укачивала, причиняя новую боль. Уставая, мама надавливала ношей живот, где начинал толкаться я.

Что-то настойчиво снилось, оставляя по себе тревогу и – ничего в памяти.  Это мама никак не могла пробиться. - Какая ты светленькая! – изумился, когда она пришла, одолев завесу. - Я потом потемнела, уже в Харькове… - сказала она, но не та, которую видел, а взрослым голосом последних её лет и откуда-то сбоку – словно бы мы вместе глядели на неё, почти ещё девочку, по-бабьи накушканную, в сером толстом шерстяном платке, старом, в катышках по ворсу, в тёплых «лыжных» штанах и резиновых чунях поверх какой-то обуви, похожих на глубокие калоши, и в ватнике, большом, с мужского плеча, изрядно послужившем спецовкой кому-то, кто работал с железом и смазками. Платформа вся в буграх и колчах от стоптанного в лёд снега подрагивала, как земля под бомбами, и казалось, раскачивает толпу, приступом берущую вагоны.

Неприятности как знают, когда им стрястись, и случаются всегда не ко времени. Я поднимал недавно принятое центральное ателье города – запущенное донельзя, с разбежавшимися мастерами, с единственной из пяти чудом уцелевшей приёмщицей. Ишачил допоздна, засиживаясь, чтобы помочь ребятам, за верстаком. И вот дома, куда попал во втором часу ночи, прочёл записку: «Картошка и кролик в одеяле, поешь. Нас с температурой сорок забирают в больницу».

Ворота, глухая калитка в них, а в особенности звонок-ревун, противно крякнувший на весь двор, нехорошо напомнили мне Куряжскую колонию. Клацнув железом по железу, в калитке, рядом с обрезиненной кнопкой ревуна, образовалась щель, обращаясь к которой мы доложили о цели визита.

Дело было с Гришей по прозванию Распутин. Баламут из баламутов, всю жизнь он заведовал. Чем – не имело значения. Выгоняли из обувной – принимал галантерейную, выгоняли из галантерейной – парикмахерскую принимал. А священный долг Распутин отдавал в секретной, за семью проволоками, базе Морфлота. Заведовал и там. Столовой. Нет, не какой-нибудь полевой кухней. Кормил всю базу, тысяч двенадцать ртов. Излишков имел продуктовых – впору эшелонами вывозить. Но куда? На сотни вёрст вкруговую – ни живой души.

Перво-наперво, переоборудовав приватизированное на ваучеры коллектива ателье в магазин, Вадимыч отказался от услуг пультовой милицейской охраны. В печёнках сидели ночные побудки после срабатывания сигнализации и вояжи на милицейском «бобике» из дому к ателье, открывание никем не тронутого помещения, контрольные обходы, при которых патрульные совали нос к полкам готовой продукции с целью выцыганить что-нибудь из дефицитного в благодарность за неусыпную службу.