Георгий Кулишкин | Соль Земли

Неприятности как знают, когда им стрястись, и случаются всегда не ко времени. Я поднимал недавно принятое центральное ателье города – запущенное донельзя, с разбежавшимися мастерами, с единственной из пяти чудом уцелевшей приёмщицей. Ишачил допоздна, засиживаясь, чтобы помочь ребятам, за верстаком. И вот дома, куда попал во втором часу ночи, прочёл записку: «Картошка и кролик в одеяле, поешь. Нас с температурой сорок забирают в больницу».

Сразу по рождении малыша знакомые Синки… Меня огорошило, когда впервые увидел, что у ней фарфоровые коленки. Потом за полупрозрачность я называл её Рисинкой, из чего вынулись имена: Ри, Синка, Син-Син. Так вот знакомые Синки раздобыли бумагу, будто я железнодорожник. Чтобы наблюдаться ребёнку у ведомственных медиков, обеспеченных побогаче.

Но потому ли, что липовых путейцев набралось сверх меры или в лечебницах общего доступа заболевшим доставалось ещё солонее, однако пять кроваток с детьми, принятыми с подозрением на грипп, стояли впритык друг к другу в тесной комнатёнке, а мамы, которым по чьему-то человеколюбивому распоряжению находиться при малышне запрещалось, но и без которых грудничкам было не обойтись, спали, если удавалось поспать, под кроватками своих чадушек на полу.

Я приезжал вечером, зная, что Синку с мальчишкой на руках найду в коридоре, где было посвежее.

— Он там не спит, — говорила она. – Положишь – сразу плакать. И тут не спит, если не ходить.

Неумелыми руками я принимал спелёнатое существо – бледнющее, с нехорошей синевой вокруг глаз и по бокам крохотного носа, с обиженными, капризными, воспалённо-рассохшимися губами – и вместе, как часовые, мы ходили по коридору мимо ярких картинок с забавным изображением всевозможной живности.

Горделивым шёпотом она сообщала, что он уже знает тут все картинки, бывает им рад и повторяет, как из животных кто делает. Ещё говорили, что прежнее лекарство не помогло и что теперь доктор советует достать такой-то антибиотик – из новых и самых забористых.

Потом она заглядывала мне в лицо, говорила:

— Как ты устал!..

— А ты?

— Я – нет. Мне с ним не тяжело. Я без него бы извелась, а с ним мне даже легче. И обезвоживание – он как пушинка…

Сама она тоже истрачивалась, уменьшалась. Лицо обретало цвет восковой церковной свечки, которые я ставил по её просьбе, неловко и старательно выполняя наставления знающих старушек.

Друг Женька… Великан, красавец. Он числился в хозяйственном магазине грузчиком, где развернул во всю ширь торговлю слегка очищенным или не до конца отравленным денатуратом. Одевался добротно и с шиком, носил ухоженную каштановую бородищу и, имея вид барственного писателя, ходил по городу, как знаменитость.

…Друг Женька через третьи руки добывал хвалёный антибиотик, а ребёнку было хуже и хуже.

У заведующей отделением я, осторожничая в словах, чтобы не задеть её и не навредить своим, спрашивал, не забрать ли их домой. В тесной палате болячки гуляют от ребёнка к ребёнку, несчастные мамы бродят, как тени, а дома они бы выспались… Что же касается уколов, я попрошу медсестричек… Мы всё, что нужно, сделаем дома так же, как делается здесь…

Она сочувствовала, с едва уловимой снисходительностью соглашалась и говорила утомлённо и грустно:

— Дома у вас нет реанимации… Забирайте, ваше право. Но тогда – и ваша ответственность…

Седьмого марта, к женскому дню, я подарил заведующей французские духи, а восьмого поздравлял жену в отдельном, очень просторном помещении, где одинокая кроватка сына была задвинута в уголок, подальше от возможных сквозняков.

Мальчишка, увидев папу, беззвучно смеялся и пританцовывал, держась за деревянное перильце.

Лицо жены, тёмное, из некогда фарфорового ставшее иконописно смуглым и утончённо худеньким, тоже смеялось и тоже немо. И вместе мы умилённо смотрели на живой маленький приплясывающий скелетик.

— По времени ещё рано, но он так похудел, что, видишь, встал на ножки!..

…А мальчик почти не ел. И водичка уходила из него, словно пробежав по трубочке. Словно в нём не оставалось ничего, способного впитывать, запасаться ею для жизни. Темечко покрывали волдырики. Они лопались, становясь гнойничками, и не заживали, а рассаживали вокруг себя волдырики новые.

Врачи прятали глаза и изъяснялись туманно. Они не знали, что у него, и наугад по-вятски силились утопить недуг в лошадиных дозах антибиотиков.

Женька, стремясь убедить, вспоминал истории, одна другой чудеснее, о Виктории Рувимовне, которая лечила его в детстве, и уговаривал съездить к ней, убеждая, что она не откажет, что теперь, на пенсии, она не так занята, как прежде.

Я не решался. Доктора и без того спят и видят, что сбыли нас с рук. И тут повод – недоверие. А их отказа, с ужасом ожидаемого со дня на день, я боялся, как приговора. И что для них какая-то пенсионерка? Полезут в амбиции, обидят человека…

— Рувимовну?! – и бесовская ухмылочка, заочно глумясь над незадачливыми мелкими сошками от медицины, как на любимом диване, разлеглась на Жекиной физии. – Ты будешь иметь удовольствие видеть, как все они танцуют на задних лапках!

Она вышла, осторожно ступая по слякотной дорожке в мягких тряпичных ботинках с расстёгнутыми из-за опухших ног змейками. А пальто её было девчоночьим – с кругленьким воротничком из дымчатой норки. Розовый берет крупной вязки перекликался цветом с тонами её косметики. Молодо улыбаясь, под ручку с силачом Женькой, она то и дело вскидывала на него исполненный юмора и кокетства сверкающий взгляд.

Поздоровавшись, она в одно касание глаз сдружилась со мной и, принимая помощь от нас двоих, чутко прислушиваясь к больным суставам, села в машину.

Дорогой, весёлыми искринками в глазах призывая меня в союзники, трунила над Женькой:

— Жень, дружочек, как ты? Как твои жёны?

— Рискую показаться нескромным, — подыгрывал Жека, — но все они живут полной жизнью и все исключительно счастливы!

Со второго этажа, как на крылышках, слетела заведующая отделением.

— Халатик? – спрашивала она, делая счастливые глаза. – Последние анализы?

— Ируш, спасибо, дружочек, ничего не нужно.

— А присутствовать разрешите?

— Конечно, моя умница! Проводи нас!

Она подошла к маленькому – он расплылся в улыбке и потянулся навстречу, вытягивая стебелёк шеи.

— Ты моя кроха! – сказала она малышу и, обратив к его маме лицо, исполненное света, взятого у глаз ребёнка, с паузами, словно диктуя, произнесла:

— Это стафилококк. Скорее всего, из роддома, а значит, антибиотиков напробовался всяких, не испугаешь. Все препараты отменить. Домой. Кроватку к солнышку. Спать. И с первым теплом – к морю. Чего бы ни стоило – к морю.

Дама со второй половины дня и до утра они проспали как убитые. А на второй день из него, не принимавшего лекарств, перестала уходить водичка.

В июне у моей сестры в Ялте он впервые сам попросил: «Мама, чаю!»

И после из года в год оживал у моря. В гостинице «Ялта» к завтраку в ресторане бывали дрожжевые оладьи. Он уплетал их за обе щёки, и щёчки эти в несколько дней становились кругленькими, румяными, загорелыми.

А лет через пятнадцать его, ведущего маму под руку, встретила в городе заведующая отделением и, глядя на него снизу вверх, не веря глазам, почти с испугом спросила: «Это тот наш мальчик?..»

Георгий Кулишкин