Рита ГРУЗМАН | Поликлиники

Страшновато и холодновато после тёплого приветливого иерусалимского камня в такой знакомой и такой незнакомой Москве! Оказывается, от метро до бывшего дома совсем недалеко. Мы с сестрой решаем пройтись пешком, раз в десять лет мы вновь выполняем «обязательную программу» — проверку чувств по отношению к месту, где родились и выросли. Наш путь помечен поликлиниками — взрослой, в девятом доме, где  аптека, детской в цокольном этаже нашего огромного дома и наконец, платной, прямо под кухней бывшей квартиры.

Вывеска «Аптека» на первом этаже девятого дома мерцает зелёной неоновой молнией почти как в те времена, когда мы покупали там презервативы — влажноватые ленты бумажных квадратиков с расплывчатыми контурами сиреневых печатей. Нет, нет уже, конечно, этих грубых квадратиков, кануло в лету «изделие номер один», нет уже давно и производителя — знаменитой Баковской фабрики резиновых изделий.  Кто б мог тогда подумать, что эта фабрика так поможет нашей семье, когда после моего отъезда в Израиль папа вылетит с работы? Славная история его карьеры контролера на знаменитой фабрике достойна отдельного рассказа. Ох, как хотелось бы описать эту картинку в подробностях! Но вряд ли получится, потому что как только папа начинал рассказывать о процессе проверки презервативов и о приспособлениях, имитирующих фаллосы, мы захлебывались от смеха и никогда не дослушивали до конца.

Через двадцать лет на семинаре по личностному росту я вспомню  папу и Баковскую фабрику — одна из участниц, медсестра,  вытащит из сумки деревянный член и будет рассказывать о себе от лица своего рабочего инструмента: женщина вела уроки полового воспитания и демонстрировала ученикам старших классов правильное использование кондомов. На глазах у меня слёзы, люди думают, что от смеха.

Мы мигом проскакиваем пустынный сквер — стремно, ни души, мы почти бежим и от волнения приглушенно хихикаем. Надо бы поближе к освещенным витринам, иди знай, что нам уготовано судьбой на старости лет в этом родном  городе.

Детская поликлинника на месте, только от неё откусили половину — в другой части адвокатская контора. Теперь в каждом приемлемом помещении какая-нибудь контора — во всех бывших «дворницких» продуктовые магазины, даже в бывшем общественном туалете бутик. В детскую поликлинику я долго ходила к логопеду — и ещё на так называемые прогревания. Процедуру назначал педиатр: меня усаживали в глубокое, казавшееся мне огромным, чёрное кожаное кресло, я укладывала руки на холодные чёрные подлокотники, после чего медсестра приставляли к переносице, а иногда и к гландам, чёрные пластины на двух шарнирных «руках». Звучит как в страшилках  про чёрного-чёрного человека — такие мы рассказывали на ночь в пионерлагере: «…стоит чёрный-чёрный дом, в доме — чёрный-чёрный стол, а на чёрном-чёрном столе …». А тут как раз было совсем не так — хоть и черно, но не страшно, а таинственно, щекотно — и почему-то пахло морем.

Вот и добрались мы до платной платной поликлинники. Там работал Борис Львович, муж румяной тети Шуры, Шурочки, Александры Исааковны, близкой маминой подруги. Оба были врачами — Шурочка окулистом, а Борис Львович — терапевтом. После войны Борис работал в Китае, поэтому весь их дом был украшен изумительными китайскими статуэтками, вазами клуазанэ, покрывалами, бархатными и атласными подушечками-думочками, на которых сидели ослепительные — оранжевые и малиновые, лазоревые и бирюзовые — вышитые гладью павлины.

Борис Львович умер задолго до Шурочки. Сказались его травмы, полученные во время землетрясения в Ташкенте. Тогда его как доктора, ветерана войны, послали в Ташкент лечить пострадавших. Как-то вечером в клинику ворвались бандиты, искали наркотики, и избили его до полусмерти. Он долго восстанавливался — хорошо, что не повредился позвоночник, череп и нос прооперировали, шрамы на лице зарубцевались и превратились в грубые ямки и бугры. Только челюсть осталась немного скошенной, и дышал он плохо. А ещё перестал улыбаться.

Шурочка, женщина «бутонной» породы — пухлые губы с ярко-розовой помадой, щеки, как молодильные  яблочки, усики и копна чёрных волос — разговаривала тихо и вкрадчиво. Я зависала — она меня гипнотизировала. Однажды, когда родители уехали отдыхать, Шурочка за нами присматривала и готовила оладьи с яблоками. Ох, как они пахли! Я много раз пробовала повторить — получалось похоже, но все равно не то…

А потом ее сбила машина, и ноги ей собрали буквально по фрагментам, как мозаику. Но она до конца дней работала доктором-окулистом. Я обожала ходить к ней на приём в поликлинику Академии наук, смотреть на ее густую шевелюру расцветки соли с перцем, нюхать ее заграничные духи и чувствовать прикосновения ее скрипучего белоснежного халата. В день моей свадьбы, в лютый мороз, она накинула мне на плечи свою роскошную вязаную  бледно-розовую шаль.

Среди думочек и резных полочек из розового дерева, в свете лимонного спирального абажура на чернёной бронзовой ноге рос их драгоценный сын Ленечка — умник, будущий профессор и так далее. Шурочка не выговаривала шипящие (фу вместо шу), Борис Львович не улыбался, а Ленечка и не выговаривал, отчаянно картавил и шепелявил, и не улыбался. Задумчивый, губастый, нескладный мальчик такой. О чем он думал? Видать, о цифрах и задачках. Из-за чернявости в сочетании с безнадежно-еврейской фамилией  Шапиро,  Ленечку в нашу элитарную английскую школу не приняли; сказали —  неправильно произносит  «эр». Но зато через несколько лет он поступил в ещё более престижную, знаменитую математическую вторую школу, единственную в своём роде. Про легендарную вторую школу, ее основателей и учеников написаны мемуары, статьи и даже книги. Каждое утро я проходила мимо второй школы с тыльной стороны, где стояли помойные баки — я никогда не заходила с фасада. Было ощущение, что в здании обитают какие-то особенные мальчики и девочки, они меня увидят и немедленно разгадают мой секрет — я совсем не знаю математику. И тогда они строго спросят меня: «Ты куда?! Ты же ничего не соображаешь!».

По утрам, когда ещё грустно чернели школьные окна с поперечными фрамугами, в боковой пристройке второй школы — маленькой квартирке — горел тусклый свет. Там жила семья директора школы, Овчинникова. Я задерживалась у пыльного окна, подглядывая, как его статная дочка собирается  на занятия, заплетает длинную косу и грациозно откидывает ее набок. Его я тоже видела пару раз и запомнила красивым высоким шатеном, похожим на актёра Дружникова. Глядела я туда и сначала жалела себя — бедная я бедная, бреду в утренней морозной темноте в свету знаний — но скоро мне становилось легче и теплее, да и пустынный задник школы с помойками не казался уже таким опасным местом.

Пришло время, и Ленечку послали ко мне домой подтянуть меня по математике. Я смотрела на него с любопытством и с некоторой брезгливостью и терпеливо ждала, когда же он отвалит. С любопытством, потому что не могла поверить, что этот высокий подросток в пубертатном возрасте может серьезно говорить о такой чепухе, как какие-то уравнения. С брезгливостью — потому что что не могла отвести глаз от четырёх его прыщей на подбородке и от скопления белых слюней в уголках рта. На этом наше общение с Ленечкой закончилось навсегда. В девятнадцать лет он стал мужем своей одноклассницы, грудастой девушки-математика. Хотела бы я посмотреть на него сейчас, но как же можно найти в мировой паутине нужного человека с именем Леонид Борисович Шапиро?

В предыдущий приезд в Москву мы поехали навестить Шурочку. Она уже не жила в четвёртом подъезде нашего бывшего дома — Ленечка отправил ее куда- то на выселки, в Бирюлёво, подальше от недовольных глаз своей новой молодой жены, бывшей его  аспирантки. Прошло двадцать лет, а казалось, Шурочка почти не изменилась. Она радовалась — наливала чай в чашки тончайшего фарфора, ласково называла нас «девочками». На диване рядком стояли те же атласные думочки с пионами и птицами, а рядом тот же китайский торшер. У Шурочка тогда уже была лейкемия — она прожила ещё пять лет.

***

Не сговариваясь, мы останавливаемся перед освещенным окном нашей бывшей кухни, что над платной поликлиникой. Там, на фоне богатого, новорусского  интерьера — темные  дубовые  кухонные шкафчики и хрустальная люстра — силуэт пузатого дядьки в белой майке. Мы растерянно переглядываемся.

— «Ну, ёкает?»

— «Не-а… А ты как?»

Я пожимаю плечами — мол, не пойму, но вроде никак. «Не зашло», как теперь говорят в Москве.

Рита Грузман

Фотоиллюстрация Yacky Sechenko