Главная / ПРОИЗВЕДЕНИЯ / ОЧЕРКИ И ЭССЕ / Надежда СУХОРУКОВА | Мариупольцы должны жить

Надежда СУХОРУКОВА | Мариупольцы должны жить

Мариупольцы должны жить

Когда содрогалась земля, мы выдыхали. Но мимо – это не значит, в никуда. Мимо –  это значит, не в нас.

Знаете, как страшно расставаться сейчас даже на несколько минут? Я повторяю себе, что я уже не в аду, но продолжаю слышать гул самолётов, вздрагивать от любого громкого звука и втягивать голову в плечи. Мне страшно, когда кто-то уходит. Там, в аду, не все уходящие возвращались. Пока не разбомбили дом наших знакомых, в нем собирались множество людей. Многие забегали между обстрелами и рассказывали, что видели на других улицах.

Хрупкая девушка Аня из пятнадцатиэтажки приходила каждый день. Ее родители жили возле школы на Кирова, и она очень волновалась за них. Перевести к себе не могла. Для них расстояние в две остановки было непреодолимым. Ее квартира под самой крышей. Самолёты, которые бомбили город, кружили, казалось, над самым чердаком.

Каждый день Аня шла к родителям под обстрелами. Мины свистели вокруг и ложились рядом с ней. Она падала на землю и закрывала голову руками. Ей было очень страшно. Путь был не очень длинным для мирного времени, но во время бомбёжек практически непроходимым. Анна шла по нему дважды, туда и назад, и видела, как все менялось. Ещё вчера целые дома становились за ночь руинами. Они стояли, пробитые насквозь, с черными глазницами выгоревших окон.

Я считала ее героем. Она навещала родителей и приходила в дом на Осипенко, чтобы выдохнуть перед возвращением в свою квартиру. Пила воду, становилась в проёме дверей и молчала. Иногда приносила драгоценные памперсы или крем для недельного Никиты. Младенец жил в подвале этого дома после своего рождения. Был похож на желтенького цыпленка. Ему катастрофически не хватало солнца.

Каждый день Аня менялась, как и город. Она становилась все прозрачнее, а темные круги вокруг глаз все больше. Аня ничего не ела. Говорила: «Не могу ничего впихнуть в себя, не лезет». О том что видела во время своих походов не говорила. С нами было много детей, и Аня не хотела никого пугать.

Когда по нашему району стали лупить без остановки, стала ходить к родителям раз в несколько дней. Я думала, что она настолько хрупкая и прозрачная, что осколки ее просто не задевали. После того как снаряд попал в дом наших знакомых, и мы перешли в другой подвал, больше ее не видели. Она и сейчас в Мариуполе. У нее нет машины, старенькие родители и несколько кошек.

***

11 марта погиб муж моей подруги. За день до этого они приходили к нам и мечтала, что встретятся после войны. Витя, муж моей подруги, оператор от Бога, но молчун, в этот раз твердо пообещал, что обязательно встретимся после победы. А потом не сдержал свое слово.

Через день, когда все гремело и лязгало, как будто гигантское стекло резали железной пилой, близко гудел самолёт, дети были в подвале, а взрослые лежали на длинном диване и закрывали головы подушками. Я ещё и зажмуривалась. До сих пор не понимаю, для чего. Мне казалось, что подушка меня спасет от бомбы. В этот момент в дом вбежал 13 -летний Саша. Он закричал: «Я Саша! В наш дом только что прилетело. Это пипец». Мы спросили: «Где мама, все живы?» Он ответил, что все, только папу засыпало, а мама его откапывает.

Потом оказалось, что папу засыпало навсегда. Лучший оператор, очень светлый человек, любящий папа и муж, спокойный и добрый, лежал с разбитой головой и неестественно подогнутой ногой в собственной квартире на девятом этаже. Похоронить его было нельзя. Достать тоже. Через несколько дней весь подъезд вместе с Витей сгорел. В дом снова было прямое попадание.

Там, в Мариуполе, многое было не важным. Мы ели из одной тарелки, чтобы не тратить воду на мытьё, спали на матрасах все вместе, так было теплее, носили шапочки и кидались к каждому встречному, чтобы узнать новости из соседнего двора. Мы забыли о том, что есть магазины, что можно включить телевизор, пообщаться в соцсетях, принять душ или лечь спать в настоящую постель.

Сегодня стало известно, что из города за все время блокады выехали меньше 40 тысяч человек. В аду по-прежнему сотни тысяч людей. С каждым днём им становится все труднее выживать. Пожалуйста, помогите им. Рассказывайте правду о моем городе.

***

…Я выхожу на улицу в перерывах между бомбежками. Мне нужно выгулять собаку. Она постоянно скулит, дрожит и прячется за мои ноги. Мне все время хочется спать. Мой двор в окружении многоэтажек тихий и мертвый. Я уже не боюсь смотреть вокруг.

Напротив, догорает подъезд сто пятого дома. Пламя сожрало пять этажей и медленно жуёт шестой. В комнате огонь горит аккуратно, как в камине. Черные обугленные окна стоят без стекол. Из них, как языки, вываливаются обглоданные пламенем занавески. Я смотрю на это спокойно и обречённо.

Я уверена, что скоро умру. Это вопрос нескольких дней. В этом городе все постоянно ждут смерти. Мне только хочется, чтобы она была не очень страшной. Три дня назад к нам приходил друг моего старшего племянника и рассказывал, что было прямое попадание в пожарную часть. Погибли ребята спасатели. Одной женщине оторвало руку, ногу и голову. Я мечтаю, чтобы мои части тела остались на месте, даже после взрыва авиабомбы.

Не знаю, почему, но мне это кажется важным. Хотя, с другой стороны, хоронить во время боевых действий все равно не будут. Так нам ответили полицейские, когда мы поймали их на улице и спросили, что делать с мертвой бабушкой нашего знакомого. Они посоветовали положить ее на балкон. Интересно, на скольких балконах лежат мертвые тела?

Наш дом на проспекте Мира — единственный без прямых попаданий. Его дважды по касательной задело снарядами, в некоторых квартирах вылетели стекла, но он почти не пострадал и по сравнению с остальными домами выглядит счастливчиком.

Весь двор покрыт несколькими слоями пепла, стекла, пластика и металлических осколков. Я стараюсь не смотреть на железную дуру, прилетевшую на детскую площадку. Думаю, это ракета, а может, мина. Мне все равно, просто неприятно. В окне третьего этажа вижу чьё-то лицо, и меня передёргивает. Оказывается, я боюсь живых людей.

Моя собака начинает выть, и я понимаю, что сейчас снова будут стрелять. Я стою днём на улице, а вокруг кладбищенская тишина. Нет ни машин, ни голосов, ни детей, ни бабушек на лавочках. Умер даже ветер. Несколько человек здесь все же есть. Они лежат сбоку дома и на стоянке, накрытые верхней одеждой. Я не хочу на них смотреть. Боюсь, что увижу кого-то из знакомых.

Вся жизнь в моем городе сейчас тлеет в подвалах. Она похожа на свечку в нашем отсеке. Погасить ее — нечего делать. Любая вибрация или ветерок и наступит тьма. Я пытаюсь заплакать, но у меня не получается. Мне жаль себя, моих родных, моего мужа, соседей, друзей. Я возвращаюсь в подвал и слушаю там мерзкий железный скрежет. Прошло две недели, а я уже не верю, что когда-то была другая жизнь.

В Мариуполе в подвале продолжают сидеть люди. С каждым днём им все тяжелее выживать. У них нет воды, еды, света, они даже не могут выйти на улицу из-за постоянных обстрелов. Мариупольцы должны жить. Помогите им. Расскажите об этом. Пусть все знают, что мирных людей продолжают убивать.

***

Привет, любименькие, я жива и теперь буду жить долго. А мой город умирает мучительной смертью. Двадцать дней я умирала вместе с ним. Я была в аду. Я не герой, я обычный человек и мне было страшно умирать. Последние три дня по моему городу лупили каждую минуту. Без перерыва.

От гула самолётов внутри меня все леденело. В нашем подвале молились все и просили, чтобы бомба пролетела мимо. Когда содрогалась земля, мы выдыхали. Но мимо — это не значит в никуда. Мимо — это значит, не в нас.

Знаете, как это, когда в подвале всегда темно и горит тусклая свечка, а ты не уверен,  день сейчас или ночь? Когда, чтобы выйти из подъезда нужно иметь особенное мужество. И ты кидаешься к каждому, кто вернулся снаружи с вопросом, какие там новости?

Тебе монотонно рассказывают, что прямое попадание сегодня было в 105 дом. Второй подъезд, начиная с третьего этажа горит, и скоро пламя сожрёт следующие этажи, а вокруг сплошной пепел, стекла и пакеты из, заполненных до темного дымного неба, мусорных контейнеров, которые никто не вывозил уже больше двух недель.

А и хрен с ними, с контейнерами. Трупы твоих соседей и знакомых никто не вывозит. Погибшие лежат в подъездах, на балконах, во дворах. И тебе ни капельки не страшно. Потому что самый большой страх — это ночные обстрелы.

Знаете, на что похожи ночные обстрелы? На смерть, которая вытягивает из тебя все жилы. Ночью нельзя спать. Потому что снятся мирные сны. Ты выныриваешь из них и погружается в кошмар.

Сначала идут звуки. Металлические мерзкие звуки, как будто кто-то поворачивает огромный циркуль и измеряет расстояние до твоего убежища. Чтобы поточнее ударить. Потом летит снаряд. Ты слышишь, как огромный молоток колотит по железной крыше, и затем страшный скрежет, как будто огромным ножом разрезали землю, или громадный железный великан идёт в кованых сапогах по твоей земле и наступает ногами на дома, деревья, людей.

Ты сидишь и понимаешь, что не можешь даже двигаться. Ты не можешь убежать, нет смысла кричать, нет смысла прятаться. Он все равно найдет тебя, если захочет.

А потом наступает тишина. Она мертвая. В это время мы ждём, что же ещё прилетит. И если появляются новые звуки — цепенеем. Потому что не понимаем, что они означают. Какую смерть: быструю или страшную и мучительную?

Кажется, за несколько недель на нас испытали все виды оружия. Какая им разница, из чего нас убивать? Но нет, к процессу убийства они подходят творчески и разнообразно. Хочется стать горошинкой и закатиться в щели подвала. Может быть, так есть шанс выжить?

Я научилась жить без света, газа, электричества. Есть не хотелось, воду старалась пить экономно. Потому что даже подумать было страшно, что нужно выйти за водой наружу. Ее привозили обыкновенные люди и раздавали бесплатно. За ней выстраивались сумасшедшие очереди странно одетых людей, которые разбегались от воды только в том случае, если над ними свистели мины.

Мне кажется, никто из нас все это время не смотрелся в зеркало. Если честно было пофиг на свою красоту. Это стало совершенно не важным. Потому что был очень большой процент, что через минуту ты будешь мертвым и уже без разницы, как выглядит твое отражение.

Мои волосы стали ужасными. Они превратились в паклю. Но это тоже не волновало. Все ходили в шапочках. Их натягивали до глаз, потому что на умывание драгоценную воду тоже никто не тратил. Я мечтала о двух вещах, чтобы не стреляли и принять горячий душ перед смертью.

Знаете, что я увидела, когда меня забрали друзья и везли из Мариуполя? Я не узнала свой город. Слишком долго сидела в подвале, а его за это время уничтожили окончательно.

Я увидела мертвые дома, обугленные стены, вырванные с корнем деревья, оборванные провода с флагом и убитых людей на дороге. Но самое страшное было не это.

Мы ехали мимо пятнадцатиэтажки с выбитыми стеклами. На улицу развевались шторы и гардины. Мне показалось, что этот дом почти не пострадал. Но мы его объехали.

Позади дома была вырванная стена и изрезанные осколками балконы, вынесенные взрывной волной окна. Это был дом-перевёртыш. Как загримированный покойник. Издалека живой, а вблизи мёртвый. И таких домов было сотни.

Я хочу сказать, что от страха предала своего рыжего Йосика. Я оставила его дома. Не успела забрать с собой. Побоялась подняться в квартиру. Накануне не стала брать его в убежище, потому что он мог там потеряться. Лучше бы он потерялся там. Я оставила нежного и доброго котика в аду. Потому что сломалась. Мне страшно представить, каково ему там. Я трусливый предатель. И мне нет прощения.

В этом аду остались люди. Они не могут выехать. Их бросили все. Люди ни в чем не виноваты, как и мой рыжий Йосик. Не будьте трусливыми предателями. Пожалуйста, даже если мы не можем спасти Мариуполь, помогите спасти мариупольцев. Это сотни тысяч человек. Они хотят жить.

***

Я все ещё не могу понять, как люди могут переживать о чем-то, кроме жизни. Когда мы выбрались в первое безопасное место и увидели киоск с хлебом, мы его скупили весь. Мама моей подруги требовала у меня купить батонов и кирпичиков, как можно больше. Она говорила: «Вдруг мы поедем дальше и его не будет? Мы опять будем сидеть в подвале без хлеба».

Я до сих пор не могу понять, как люди могут волноваться из-за такой чепухи, что у них старый телефон или недостаточно большая зарплата. В нашем подвале мне не пригодилась ни одна гривна. А телефон умер через день после отключения света. Мои маленькие племянники спали одетыми. И не только потому, что было адски холодно, но и потому что если упадет бомба, нас засыплет, а мы останемся в живых, то выбираться из-под завалов лучше в обуви и куртках.

Знаете, спустя десять дней постоянных обстрелов я стала чувствовать их начало. У меня противно пустело в груди и не хватало воздуха. Я лежала на двух стульях, в отсеке с серыми ледяными стенами. Надо мной и подо мной были трубы, рядом на досках и матрасах моя семья с белобрысыми маленькими племянниками, семья моей подруги и собака Энджи, которую мы затаскивали и вытаскивали из подвала насильно. Она категорически не хотела гулять на засыпанном пеплом и стеклами дворе, ни минуты.

Выгуливать собаку — был адский ад. Потому что бомбили не переставая. Я приоткрывала дверь подъезда, выталкивала собаку и обречённо смотрела, как она сначала бежала со ступенек, пытаясь найти место среди осколков на выжженной земле, потом ушастая приседала, но тут противно пищала и взрывалась близкая мина и она бежала назад. Мы пережидали минуту и начинали по новой. Я стояла в проёме двери и плакала. Мне было очень страшно. Энджи тоже было очень страшно, но она не плакала, а смотрела на меня снизу страдающими карими глазами. Она не могла понять, что происходит.

Наш подвал состоял из множества отсеков. Во многих были люди. В одном даже совсем крошечные дети. Рядом с нами располагалась семья — взрослый сын и его пожилая мама. Они были очень спокойными и сдержанными, угощали наших детей конфетами и печеньем, отдали нам масло и сало, потому что собирались уезжать. Наши дети были настолько напуганы, что почти ничего не ели. Но конфеты и печенья слопали сразу. Это было настоящее сокровище и маленькая радость в мрачном гудящем от взрывов подземелье. Они даже повеселили.

Семилетняя Варя впервые с начала войны попросила рассказать про свинку Пеппу и даже поверила мне, когда я пообещала купить ей любую куклу сразу как выйдем из подвала. Малявка только уточнила: «Магазины же все обворовали, как ты мне купишь?» Я ответила, что ни один игрушечный магазин не тронули и все куклы на месте.

Я смотрела на ее круглое личико, спутанные волосы, маленький носик, замотанную шарфом шейку и думала: «А вдруг я ее обманываю?» Я целовала её щёчки и грязные ладошки, и у меня от боли заходилось сердце. Я не была уверена, что мы переживём сегодняшнюю ночь. Варюша требовала и уточняла: «Честно купишь? Когда?»

Ее брат Кирилл почти не разговаривал с нами. Он очень испугался, когда мы были в другом подвале в частном доме и туда было прямое попадание в крышу. Крыша загорелась и надо было всем уходить. Мы бежали в гараж под страшным обстрелом. Вокруг все выло и взрывалось, а Кирюха кричал, перекрывая мины: «Мамочка, пожалуйста, мамочка! Я хочу жить! Я не хочу умирать!»

Пожалуйста, все кто может, расскажите о Мариуполе всему миру. Мариупольцев убивают. Вместе с моими племянниками в подвалах были сотни детей. Многие там сидят до сих пор. Они хотят жить. Им очень страшно.

Надежда Сухорукова

Фото – Павел Гомзяков