Юлия Пятецкая | Маэстро, урежьте марш!

Маэстро, урежьте марш!

Случайно прочла опус Макарова про Булгакова «Евангелие от Воланда». Он там объясняет, почему Булгаков нам не друг, колонка в «Тижні» вышла, я так понимаю, в связи со скандалом вокруг якобы запрета «Мастера и Маргариты» в Украине. (Если кто не понял, книжку не запретили, как таковую, а какие-то две конкретные). Про то, что Булгаков нам не друг, я читала приблизительно раз сто в изложении разных авторов, что-то особенно запомнилось – например, «про Мишку-венеролога» от Оксаны Стефановны. Но Юрий Владимирович пошел дальше Забужки и прям-таки размахнулся. Я один фрагмент трижды прочла, пытаясь осмыслить. Пишет, что когда первые читатели и исследователи романа напрямую спрашивали Булгакова, уж не Сталина ли он вывел под видом Воланда, так «автор дипломатично морозился». «Тиждень» это даже выделил красным. Маэстро, урежьте марш!

Я себе живо представила, как к умирающему Булгакову, который правил свой роман до последнего дня, диктуя Елене Сергеевне, спеша закончить корректуру, вдруг пришли исследователи. В 40-м году. И спросили напрямую про Воланда-Сталина. А автор лежит и дипломатично морозится. Я не я, и хата не моя. Исследователи в это время у Булгакова могли быть только из ОГПУ. Его жена 20 лет дорабатывала рукописи, роман в сокращенном виде вышел в 1966-1967-м в журнале «Москва». Читатели «ММ» появились, когда автор уже четверть века дипломатично морозился в могиле. Если Макаров вслед за Радзинским и другими умниками считает, что Воланд – это Сталин, то Михаил Афанасьевич тут ни при чем. Он об этом знать не мог. У него не было возможности ознакомиться с читательскими откликами на свою книжку ввиду своей кончины. И ответить на их мучительно актуальные вопросы.

Особенно смешно, что Макаров выдает себя за бывшего ценителя Булгакова. Раньше, дескать, увлекался и цитировал, а потом прозрел. Благодаря в том числе Оксане Стефановне. Вовремя прозреть — тоже талант. Не каждому дано. Вот Юрию Владимировичу явно дано. Он, судя по всему, уже успел выбиться в первые ученики. Ему бы еще читать научиться. Без помощи Оксаны Стефановны. «Интереснее всего в этом вранье то, что оно — вранье от первого до последнего слова».

Версия о том, что Воланд – это Сталин, появилась сравнительно недавно, и уж никак не при жизни МА. Одним из первых, кто эту версию закинул, был Эдвард Радзинский, который если где-то не увидит Сталина, так не сможет заснуть. «Под палящим летним солнцем 1937 года, в дни московских процессов, когда другой дьявол уничтожал дьявольскую партию, когда один за другим гибли литературные враги Булгакова, писал Мастер свой роман… Так что нетрудно понять, кто стоял за образом Воланда».

Радзинскому не трудно понять, но он хотя бы оформляет свой бредовый вывод как частное мнение, а не врет про читателей и исследователей. Другое дело, что его частное мнение дало буйные всходы и сильно ударило по голове ту часть публики, которая читает по диагонали и обо всем знает понаслышке. Вот эта часть просто обожает всякие сенсации.

Любая аналогия должна на чем-то держаться. Ну хоть на чем-то. А тут на чем? Булгаков писал свой роман не в 37-м. Он его задумал еще в 20-е. Тогда и появился Воланд-Фаланд с эпиграфом из Гете. А не Воланд-Сталин. В дни московских процессов гибли не только враги Булгакова, но и друзья. За каких-то друзей он заступался, например, за Эрдмана, в конце концов, гиб сам Булгаков, которого советская пресса травила и шельмовала с конца 20-х. Которого не печатали, а спектакли по его пьесам запрещали или снимали. И травля началась как раз с отмашки Сталина, назвавшего «Багровый остров» макулатурой. Булгаков был одним из немногих советских писателей, кто вел борьбу с режимом в открытую, отстаивая право думать, чувствовать и писать так, как он хочет, а не как ему навязывают. Его письма правительству давно опубликованы. «На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя». (Из письма правительству, 1930)

И вот, значит, он, единственный литературный волк, который рубился за себя всю жизнь со всеми — и с театрами, и с газетами, и с цензорами, и с критиками, и с высоким начальством, настолько влюбился в Сталина, что сделал его главным героем своей главной книги? Привлекательным и обаятельным Сатаной, который вершит справедливость? У вас ус отклеился. Это ж когда он влюбился? Когда к нему с обыском пришли, чтоб забрать «Собачье сердце»? Когда таскали на допросы, когда он сидел без работы, не имея возможности опубликовать ни строчки? Я уже молчу об аналогиях. О том, что Воланд – иностранец, что нет ни малейшего портретного сходства, что мессир посетил, блин, Москву, посетил. А не жил в ней и властвовал. Я молчу о том, что Воланд – это вообще маска. Он такой же Сатана, как Бегемот – кот. А Коровьев – бывший регент.

Эта чудесная банда, обладающая сверхспособностями, резвится в кошмарной Москве, помогая униженным, обманутым и отчаявшимся. Издеваясь и насмехаясь над дураками и проходимцами. Та чудесная банда, которой очень не хватало отчаявшемуся Булгакову. Ну должен же кто-то помогать порядочным людям в мире коммунистической добродетели. Настоящие бесы тут не Бегемот и Воланд. А Степа Лиходеев, Латунский, Римский, Берлиоз, Алоизий Могарыч и скопище всевозможных жлобов. Вот где зло. Подлинное, беспримесное, хитрожопое. И при всей сложной булгаковской дихотомии добра и зла никак не получится перетянуть на кромешную сторону Воланда и компанию. Не они тут мрак. Ну неужели это не очевидно? Надо умудриться подогнать под высокого, вальяжного, роскошного иностранца в берете, под этого искрометного волшебника и защитника, злобное партийное чучело в сером френче. Если Воланд – это Сталин, то Азазелло – Климент Ефремович Ворошилов. Почему нет? Все ж сходится. И Ленина при желании можно найти. Главное – иметь пытливый ум.

У Булгакова не было никакой любви к Сталину, откуда бы она взялась, в связи с чем? У него с ним был долгий поединок, закончившийся «Батумом». Последней вещью МА. И это не позорная агиография, как пишет Макаров, вторя тем, кто с видимым удовольствием обнаружил у Булгакова стыдный грешок. Не ода, не панегирик, не пьеса во славу вождя, которой от него ждали, прежде всего, Сам. Это ответка. В «Батуме» вообще нет никакого вождя. Там есть 19-летний Сосо, которого исключили из семинарии за вольнодумство, юный подпольщик, бунтарь, революционер, выступающий против угнетения, произвола и тюремной жестокости. Есть его товарищи, противники, и ни одной авторской положительной ремарки. Ни одной. Есть библейский подтекст, прозрачные намеки, исторический контекст, история молодого Сосо, и связанная с ней тема пророка-лжепророка. Пастыря (в первой редакции пьеса так и называлась), который готов вести за собой. Но куда он приведет, не известно. «Батум» — это рассказ о молодом Джугашвили. А в 39-м, когда пьеса писалась, вместо молодого вольнодумца на троне сидел отменный упырь, превративший страну в лагерь. Вот это Булгаков хотел донести тому, кто пытался сделать его своей игрушкой. Вот этот контраст между семинаристом-революционером и кремлевским душегубом, наделенным абсолютной властью, является в «Батуме» смыслообразующим. Говорят, Сталин отложил рукопись пьесы со словами: «Все молодые одинаковы», тем самым объяснив, почему «Батум» не имеет смысла ставить. Он все правильно понял. В отличие от многих критиков, Сосо читал внимательно. С карандашом. И весь этот замес про пророков-лжепророков, как бывший семинарист, просек мгновенно. Он не хотел, чтобы ему напоминали, кем он был и кем стал. Он ожидал другого. Великолепной пьесы о своем великолепии. В 39-м он жаждал поклонения, благодарности, раболепия и восторга. И тюрем, тюрем, тюрем за любое слово поперек. А не напоминания, что ему когда-то не нравилась тюрьма. «Батум» был конкретным, адресным выпадом в пику тирану со стороны умирающего человека, а не «жития святых». Это было не так прямолинейно, как «мы живем, под собою не чуя страны». Это было тоньше, и потому обиднее. Сталин запретил пьесу тут же, и она ни разу не была ни поставлена, ни опубликована при его жизни. Булгакову оставались месяцы, и Сталин дал ему умереть. А читателям – забыть, что был такой писатель.

«Хорошую коммунистическую пьесу о Сталине» МА предлагали написать с конца 20-х. Это могло бы изменить к нему отношение, он бы вошел в круг избранных придворных, прекратилась бы травля. Но он отказывался. Причем, как всегда, в открытую, в письмах правительству. Не хочу и не умею. Он захотел перед смертью, надо было закончить разговор. Как писал Маяк в предсмертной записке: «Надо бы доругаться». Они вроде бы никогда не встречались, но на булгаковские письма правительству Сталин реагировал, а после самоубийства Маяковского, после того, как Булгаков написал письмо с просьбой выслать его из СССР, позвонил. «Мы вам так надоели?» Большой психолог был. Любил кошки-мышки. Особенно с писателями.

Булгаков не мог не понимать, что «Батум» не будет поставлен, едва Сталин прочтет. Он не то чтоб ожидал провала, он на него рассчитывал. Хотя в театре уже начались репетиции, и труппа с Булгаковым даже выдвинулась в творческую командировку в Батум. В Серпухове в коридоре вагона вдруг раздался женский крик: «Булгахтеру телеграмма! Булгахтеру телеграмма!». «Не булгахтеру, — поправил он, — а Булгакову». Телеграмма была о том, что пора возвращаться.

О том, что нелепо воспринимать «Батум» как оду вождю, что такая трактовка — сплошное недоразумение, писал когда-то Мирон Петровский, светлая ему память. Одинокий голос подлинного читателя и исследователя в хоре невежд. Но невежд слушают охотнее.

Я понимаю чувства местных патриотов, особенно переобувшихся, которых МА раздражает. Булгаков в упор не видел никакой Украины, не верил в ее государственность, не понимал, не чувствовал, не знал украинского языка и культуры, но, кроме этого, ему предъявить больше нечего. Ну так и предъявляйте это, если считаете, что вправе. Но предъявлять только это из независимой Украины 21 века киевлянину, не пережившему сталинский совок, – инфантильно, смешно и мелкотравчато. За всеми этими выпадами стоит вполне внятный ресентимент. Поэтому нужно придумать его любовь к вождю, имперскость и романтизацию «белой гвардии», которая, с точки зрения Макарова и Забужки, была отнюдь не белой. У МА нет никакой романтизации чего бы то ни было. Он вообще не был романтиком, а был сатириком, философом, большим писателем и нетрусливым человеком. И читать его наслаждение. Он до последнего верил в интеллигенцию как мыслящий класс, просто ему было из-за чего огорчаться. То, что Макаров считает интеллигенцию «Белой гвардии» фейком, характеризует его, а не Булгакова. Кто на что учился. Закидывать же имперскость тому, кто написал «Собачье сердце», «Багровый остров», «Жизнь господина де Мольера», «Мастера и Маргариту» и, конечно же, «Батум», можно в трех случаях. Либо ты тупой и не в состоянии понять художественный текст, либо не читал и тебе надули в уши (Пастернаканечиталноосуждаю), либо у тебя сенсационная концепция (Воланд – это Сталин), с которой нужно вписаться в модный дискурс. Иногда модный дискурс может быть вполне патриотическим.

Булгакову удалось сохранить себя в социалистическом аду, не вляпаться ни в какие славословия и гимны, компании и кампании, процессы и подметные письма, не сесть, не предать, не стукнуть. Не получить пулю в затылок на Бутовском полигоне. Не вступить в партию. Не подружиться с гебней. Но его опять травят. Бывшие комсюки и членкини. «По всем правилам литературной садки в огороженном дворе». Макаровское «дипломатично морозился» можно подшить к тем рецензиям, которые МА коллекционировал.

«Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных было 3, враждебно-ругательных — 298. 298 представляют собой зеркальное отражение моей писательской жизни. Героя моей пьесы «Дни Турбиных» Алексея Турбина печатно в стихах называли «сукиным сыном», а автора пьесы рекомендовали как «одержимого собачьей старостью». Обо мне писали как о «литературном уборщике», подбирающем объедки после того, как «наблевала дюжина гостей». Писали «о Булгакове, который чем был, тем и останется, новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы». И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах «Дни Турбиных», «Бег» и в романе «Белая гвардия»: упорное изображение русской интеллигенции, как лучшего слоя в нашей стране… Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией. Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР, наравне со своими героями, получает — несмотря на свои великие усилия стать бесстрастно над красными и белыми — аттестат белогвардейца, врага, а, получив его, как всякий понимает, может считать себя конченым человеком в СССР…» (Из письма правительству)

***
«Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший». («Мастер и Маргарита»)

Юлия Пятецкая