«Новый Континент» Американский литературно-художественный альманах на русском языке
Мне нравится бар отеля Montien. Чем? Подбором исполнителей живой музыки и видом на камерный парк за огромной стеклянной стеной. Крупнолистные тропические растения смотрят на развалившихся в креслах, захмелевших посетителей. С наступлением темноты, в огнях разноцветных прожекторов, растения особенно загадочны. Они качаются на ветру, то прячась от света, то возвращаясь к нему, словно играют в прятки. Тихо шелестя, деревья разговаривают с порхающими мотыльками и стремительными летучими мышами. Они сплетничают о чём-то своём, непонятном людям. А, может, просто восторгаются ароматом ночных цветов и плавным течением реки Чаопрайя.
«Welcome to the hotel California, such a lovely place, such a lovely place, such a lovely face», – летят с эстрады слова старой песни «Eagles».
Миниатюрная официантка в национальной тайской одежде обслуживает гостей с подчёркнутым вниманием, принимая заказы, стоя на коленях. Но работает непрофессионально, что присуще сервису Юго-Восточной Азии. Если официанты не понимают вашего заказа, они приносят то, что в их представлении может желать большой круглоглазый европеец. Показать клиенту плохое знание английского или часто переспрашивать, считается неуважением.
Все просчёты сервиса компенсируют бесконечные улыбки, поклоны и низкие, по европейским понятиям, цены. Качать права не поворачивается язык. Ну, принесла девушка более дорогую, чем мы заказывали, бутылку австралийского вина. Ну, сказала, наливая вино, бессмысленную фразу: «why for me» (почему для меня), вместо «wine for you» (вино для вас), зато подарила хорошее настроение.
Вообще, если вы «зачастили» в Юго-Восточную Азию (Китай, Таиланд, Вьетнам, Индонезия), смиритесь с взаимным непониманием. Когда при входе в спортивную зону отеля, вам говорят «лентасу», то это не значит, что речь идёт о ленте, уровне, линии, и совать куда-то, что-то тоже не нужно. Вам предложили взять в аренду спортивную обувь (rent shoes). Когда таксист, вежливо уточняя заказ, произносит вслед за вашим «river side», привычное ему «левасай», то не вздумайте отказываться. Иначе поедите не к реке, а от реки. В бытовой речи тайца буква «р» меняется на «л». Россия – Луссия, а почему бы и нет, тоже звучит красиво.
Я сижу за столиком с супружеской парой из Литвы. Мы познакомились сегодня за завтраком, накрытым у бассейна. До завтрака литовец обыграл меня в теннис и посему проникся дружескими чувствами. Приятно потягивать охлаждённое вино и одновременно пощипывать дольки папайя и ананаса. Под лёгкое вино легче вспоминать совместную жизнь в Союзе: то с горечью, то с ностальгией. Сходимся на том, что лучше дружить отдельными домами, чем лаяться на кухне коммунальной квартиры.
По лестнице, ведущей в бар, спускается группа европейцев. Они слишком шумны для скандинавов, но слишком тихи для итальянцев. Да, судя по разговору, это подданные Её Высочайшего Величества Елизаветы Второй.
В компании выделяется бальзаковского возраста блондинка среднего роста с развитыми формами фигуры, вызывающими традиционный интерес у мужчин. Когда британцы попадают в полосу яркого света, у меня начинает так сильно биться сердце, что снять кардиограмму можно дистанционно в самой дальней бангкокской больнице. Захотелось, как в юности, встать и крикнуть: Ленка, привет! Наши взгляды встретились. Мой – полный удивления и радости, её – спокойный и незаинтересованный.
– Не может быть? Обознался?! – Пролетает мысль со скоростью пули. Дама отводит глаза и продолжает разговор со своими собеседниками.
Литовцы прощаются, утром они уезжают из Бангкока на восточное побережье Сиамского залива, в шумную, сексапильную Паттайю. Произношу обычные в подобной ситуации слова и остаюсь за столом один. Мне трудно отвести взгляд от Лены, а точнее её копии, человека-двойника, с поправкой на годы, что мы не виделись. Та всегда была белокожая, эта загорелая. Та была более домашняя и простая, эта холёная, подтянутая и знает себе цену. Да, теперь вижу – не она.
Мне приходилось сталкиваться с фактами невероятной схожести людей в Израиле. И это объяснимо, древний народ пронёс свою приверженность иудаизму через десятки стран и народов, через войны, рабство, революции, массовое уничтожение, богатую научную и духовную жизнь. В Израиле легко встретить еврея блондина, предки которого проживали в Дании. И темнокожего от колена Дана, ушедшего в Эфиопию, а может достигшего африканских земель с Менеликом I, сыном царя Соломона и царицы Савской.
Наш экскурсовод по Иерусалиму являл собой точную копию Романа Карцева. Администратор отеля так походил на президента России, что в случае неудачного размещения или других проблем, туристы шутили: «Иди, пожалуйся лично Путину». А двух крепких парней, работавших на Мёртвом море спасателями, иначе как братьями Запашными, никто и не звал.
Молодая певица на высоких каблуках, переливаясь в огнях эстрады блёстками платья, приветствует группу британских гостей. В её обязанности входит привлекать посетителей, увеличивая выручку заведения. И вновь звучат старые мелодии. Под песни Аббы и Джо Дассена память, словно фокусник, вынимает забытые образы. Господи, и откуда эта пигалица знает, как исполнять песни, сочинённые до её рождения? Она едва понимает их смысл. Из чего же рождаются эти не придуманные эмоции?
Я впервые увидел эту девушку, так тонко чувствующую настроение музыки, год назад на частной вечеринке в пригороде Бангкока. Было это предусмотрено условиями контракта или нет, не знаю. Но тогда после исполнения нескольких песен, гости, окружив, стали раздевать её, возбуждённо хватая за интимные места. Молодая певица не кричала, это было бесполезно, но выглядела явно испуганной. Я попытался прийти ей на помощь, но был остановлен частной охраной хозяина виллы, и сразу покинул party. Отношения с местным коммерсантом больше не поддерживал, несмотря на объяснения, что был обычный мальчишник перед свадьбой, и он не знал программу, подготовленную друзьями. Нет, я не ханжа, но коллективное овладение женщиной не вызывает у меня экстаз или катарсис. Погружаясь в быт Востока, видишь, как много похоти и страсти спрятано под внешним слоем буддистской нирваны или исламской степенности. С тех пор для певицы открылись двери солидных отелей.
Я и юная исполнительница, мы плывём на разных волнах. Меня море уже выбрасывает на берег, словно старую медузу, а её уносит течением в бескрайние просторы, как повзрослевшего малька. Но в какой-то миг наши волны прилива и отлива совпали. Появилось то общее чувство, дарящее ей смысл творчества, а мне далёкие воспоминания, пролитые дождём на пустынную душу. Потом наши волны вновь разойдутся, но миг соединения останется в моей памяти надолго.
Ещё раз взглянул на женщину – двойника Ленки. И, вновь встретив безразличный взгляд, нырнул с головой в прожитые годы, вспомнил ту – настоящую Ленку. Ели бы я был конферансье, то вышел бы сейчас на сцену и объявил: – Дамы и господа, все свободны, сегодня вечер воспоминаний меня самого со мной самим.
*****
Это отдельная история. Мы с Леной учились в одном классе: я, как попало, она – на пятёрки. Отметка «хорошо» вызывала бурю негативных эмоций: на щеках появлялись красные пятна, на глазах наворачивались слёзы, и во время перемены она называла себя набитой дурой. Ленка шла на золотую медаль и любую отметку ниже пяти пыталась пересдать. Некоторым педагогам импонировала такая целеустремлённость, других она раздражала. У неё не складывались отношения с «историчкой – истеричкой», любившей намекать на свою потомственную интеллигентность и наличие голубой крови.
Помню гордое социалистическое самоопределение тех лет: «Интеллигент в третьем поколении». С точки зрения говорящего, подразумевался личный «знак качества» по части интеллекта. На самом деле это означало, что предки этого человека активно участвовали в революции, благодаря чему дед или прадед первый в роду сумел получить высшее образование. Это означало так же, что наши праотцы перебили всех, чья родовая интеллигентность превышала хотя бы одно – два поколения. То есть уничтожили почти всю мыслящую прослойку, существовавшую до 1917 года. И начали отсчёт интеллигентности с нуля.
А у Ленки отец был слесарь, мать – дворничиха. И ладно бы где-то, далеко от любопытных глаз. Нет, они оба трудились в нашем доме: мать убирала двор, а отец ходил по квартирам, занимаясь ремонтом ванн и туалетов. Дом, на благо которого они работали, был шестнадцатиэтажным из жёлтого кирпича, с башнями, гранитной облицовкой первых этажей и прочими строительными излишествами. Понятно, что здание такой архитектуры было ведомственным. Что я имею в виду? А то, что в этом пузатом и важном доме жила не менее важная и пузатая чиновничья публика – выше среднего уровня в «табели о рангах». Все друг друга знали, здоровались, не хулиганили, не мусорили, и, конечно, никто не ходил прилюдно пьяным. Поэтому на Ленкину семью уже изначально смотрели снисходительно, как на работяг, не обременённых чинами и званиями.
А если к этому добавить, что свои семейные конфликты Ленкины «предки» выносили на всеобщее обозрение, то получалась картина маслом. Её родители стали персонажами дворовых анекдотов. Мало того, некоторые жильцы специально наливали слесарю водки, расплачиваясь за его работу. А потом ждали, что он будет «отмачивать». И он не заставлял себя долго ждать. Вначале, входя в роль, тихо и мирно мотался по двору, заговаривая с детьми и бабушками, обитательницами скамеек. Потом, непонятно с которого «буля», на него снисходило вдохновение. Он менялся в лице, чем-то напоминая Отелло в белобрысом варианте, и шёл «строить» жену за «супружнюю неверность».
В кульминации дворового представления, Ленкин отец нетвёрдыми прыжками моряка во время шторма, бежал с предметом в руках (по обстоятельствам, иногда с лопатой, иной раз с молотком). Его воинственный, почти индейский клич: «Убью сука!», – отлетал эхом от стен дома. При этом и мать не отставала, визгливым голосом вторя ему: «Помогите, убивают!». В третьем акте драмы на сцене появлялся «злодей» в лице участкового, вызванного кем-либо из зрителей – обитателей шестнадцатиэтажки. Но любовь в финальной сцене всякий раз торжествовала, и Ленкина мать отказывалась писать заявление в милицию.
Мы, старшеклассники, однажды, скрутили дворового пьяницу, желая воспитать по-своему, он уже надоел со своими «подвигами». Но её мать, с большим бланшем под глазом, просила отпустить его. Мы ещё размышляли, как поступить со слесарем, когда подошла Лена, подняла брошенную им лопату и грозно двинулась на нас. – Отпустите моего отца, – решительно сказала она, не оставляя нам выбора.
Конечно, напрямую Ленке никто ничего не говорил. Только «историчка» не пыталась скрыть свою неприязнь к ней, прикрываясь цитатами из латыни: «o tempora, o mores!» («о времена, о нравы!»). Но, если называть вещи своими именами, – Лена была изгоем. Её не приглашали на домашние тусовки или, как тогда говорили, «на сейшен». На танцевальные школьные вечера она не ходила сама, зная заранее, что её будут рассматривать и обсуждать. А нарядов у неё не было. Не пойдёшь же на танцы в школьном платье, засмеют. Я считал такое отношение несправедливым. «Дети не отвечают за поступки своих родителей», – горячился я, споря со сверстниками.
В противостоянии «исторички» и Лены я был союзником последней. Однажды, зная, что её будут спрашивать, я из окна кабинета истории вылез на обледеневший металлический подоконник. Пришлось ждать её вызова к доске, стоя зимой на морозе и рискуя соскользнуть вниз с четвёртого этажа. Учительница задавала и задавала новые, всё более сложные вопросы. Перед оглашением отметки, я оторвал от стены примёрзший пиджак и громко постучал по оконной раме: – Можно мне войти? – Спросил я с улыбкой, действующей на «истеричку», как красная тряпка на быка.
Мне казалось, из неё пошёл пар, и минуты две она кричала только «вон»! Мои объяснения, что на подоконнике, где я дышал свежим воздухом во время перемены, плохо слышен звонок, – не принимались. Тогда я повернулся и пошёл в сторону окна, то есть туда, откуда вошёл в класс. – Нет! – Кричала она, – Вон в дверь, а не в окно! – Лена и желание испортить аттестат были на время забыты.
Я нередко устраивал «сюрпризы», к общей радости одноклассников, и учителя к этому привыкли. На фоне выстрела Гурама из поджиги в военрука, ограбления табачного киоска Лёшкой–Царём, и перманентного побега от злого отчима в дальние города Сани-Клима, мои проступки казались шалостью. Но урок всё равно был сорван. Историчка, со словами «дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие», пошла за директором.
После занятий, Лена ждала меня у школы: – Спасибо, ты сегодня спас меня от «тройки», – сказала она, – но больше так не делай, я сама могу за себя постоять. И потом, если ты гуляешь с Риммой, то, причём тут я, защищай её.
Ей было неуютно в личной жизни, и она реализовала свой потенциал на комсомольской работе и в учёбе. При этом, чувствуя на себе груз «славы» родителей, ей приходилось вести себя безукоризненно, не давая повода для сравнения с ними. Быть всё время под микроскопом общественного мнения, задача не из лёгких, даже для взрослого, а уж для семнадцатилетней девушки – вообще непосильная. Нельзя сказать, что её полюбили, но уважать стали – это точно. Ленкиной принципиальности и рассудительности побаивались не только учителя, но и директор.
Она и я выступали против, навязанного директором, общего осуждения Бориса Рубинчика за ношение на цепочке «Звезды Давида» и желание покинуть Страну Советов. В первый раз, когда на уроке литературы в присутствии раскормленных дам из РОНО, он прочитал стих со словами «всё мне чудится страна прекрасная, где небо синее, а море красное», его спасла наша фронтовичка литераторша. Она сделала вид, будто не поняла и назвала Борин стих слишком авангардным, перепутавшим все цвета. Класс хихикал, а «куры» из отдела образования так ничего и не поняли. Правда, Борису выраженной симпатии к Земле Обетованной показалось мало. На районные соревнования по лёгкой атлетике он пришёл с шестиконечной звездой, сверкавшей на шее в лучах солнца.
Лена, со свойственным ей запалом доказывала, что Борис имеет право жить в стране, где проживали его предки, и где находятся святые для него места.
– Сама я никогда не покину Советский Союз, даже под страхом смерти, – волновалась она, – но если Борис чувствует, что там его корни и его Родина, то пусть спокойно едет без всяких осуждений. Тем более, что он не ищет лёгкого пути, а собирается жить с семьёй в кибуце.
В другой раз она, в гордом одиночестве, ругала нашего одноклассника Серёгу Рукасуева за постоянные драки со студентами из африканских стран. Нам тогда казалось, что здоровяк Сергей, входивший в молодёжную сборную страны по вольной борьбе – настоящий герой. Тем более, инициатором драк всегда выступал он сам.
Лена легко помирила меня с учительницей по географии, плохо знавшей свой предмет. Я доводил «географичку» по прозвищу Анти Паганель, то запирая её в классе, то пряча классный журнал. Она отвечала мне двойками и тройками за материал, которым я владел лучше её. Сейчас трудно вспомнить, где была лошадь, а где телега. Может быть, она мне мстила «неудом» за критические замечания на уроках, а я в ответ её доводил.
– Понимаешь, – объясняла мне Лена, – ей некогда учить свой предмет. У неё трое детей и муж запойный алкоголик. Да, география не её конёк, ей ближе домашнее хозяйство. Но кто будет кормить детей, если ты с друзьями вытравишь её из школы. С другой стороны, она уговорила учительницу дать мне самостоятельно провести весь урок по новейшей географии, о чём долго говорила вся школа. С тех пор я тихо сидел на уроках, читая книги и не получал отметок ниже пятёрки, даже не готовя домашнее задание.
После выпускных экзаменов весь класс поступал в институты. Только про Лену, окончившую школу с «серебром» (у «истерички» так и не поднялась рука поставить «пять»), говорили, будто она завербовалась работать на Север.
Прошло семь лет с окончания школы, и в один из дней я оказался в здании московского комсомола, пришёл к другу за билетами на концерт модной поп-группы. Все кабинеты «жужжали», как растревоженный улей. Я спросил, что случилось?
– Ты не поверишь, – объяснял он, – недавно избрали нового секретаря по идеологии. Девушка с солидным послужным списком работ на молодёжных стройках, награждённая медалями за ударный труд. И сегодня ей передали на подпись постановление о группе комсомольцев, направляемых на месяц в Англию, по обмену студентами. Она оттуда вычеркнула всего две фамилии (он сделал ударение на слове «всего»). Кого бы ты думал? Внучек членов Политбюро ЦК КПСС с формулировочкой: «В стране есть много более достойных». – Девица просто не поняла, куда она попала. Ей объяснят, что к чему, и она вынуждена будет отменить собственное решение, – горячился мой товарищ.
– А как её зовут? – Поинтересовался я.
– Елена Д.
– Тогда готовьте кандидатуры на замену, решения своего она не изменит, – уверенно сказал я.
Мы пару раз пересекались по работе, у неё была репутация очень принципиальной и бескомпромиссной. Её не увольняли по одной причине – только она могла поехать на любую стройку, в любой рабочий коллектив и быть там своей, как говорится, «в доску».
Потом её перевели на партийную работу. Она стала самым молодым первым секретарём одного из центральных райкомов. В империи, идущей к распаду, усиливались анархистские настроения. Компартия, являясь управляющей структурой страны, или, как сказали бы сейчас – вертикалью власти, подвергалась ударам со всех сторон. Кто-то выступал за коллективный выход из рядов КПСС, кто-то не хотел платить взносы, кто-то хотел платить, но в другую структуру и т.д.
Лена, будучи районным партбоссом, с молодёжной энергией металась между митингами и собраниями. Одно ЧП сменяло другое: работники таксопарка решили коллективно выйти из компартии, собрали партбилеты и отправили их в райком. Лена так сумела поговорить «по-свойски», что таксисты разобрали партийные билеты, со совами «бес попутал».
Личная жизнь, под которой в те годы понимали семью или попытки её создать, у Лены отсутствовала. Это выражалось и во внешнем облике, напоминавшем провинциальную учительницу 30-х годов. Строгое выражение лица при отсутствии косметики, волосы, собранные в пучок, одноцветные, консервативные костюмы, чёрная сумочка… Только одно, роднило её с женской модой – запах дорогой французской парфюмерии. Короткий досуг заполнялся походами в театр и чтением книг. Я как-то летел с ней в одну кавказскую республику. Там назревала межнациональная резня. И наша группа экспертов должна была предотвратить конфликт.
Лена всё время полёта рассказывала мне о балете. Она знала всех танцоров и балерин не только первого, но и второго эшелона. При этом, ничуть не страшась трудной командировки, хотя ей предстояло посетить опасные районы. Ленка верила, что «пролетарское чутьё» её не подведёт.
Во время поездки меня одолела депрессия. Одинокий, заброшенный в чужие края, с устоявшейся ксенофобской ментальностью. Никто не хотел признавать близость водопада, который разобьёт хрупкий мир о камни. Национальные обиды не забываются веками. В какой-то вечер мы оказались с Леной в одном городе, в одной гостинице, и я отправился в её номер, запить меланхолию чаем. Горячо обсуждали поездку. И подспудно росло желание остаться в её номере на ночь. Мы были молоды, в крови бурлили гормоны, и потом, как пелось тогда в популярной песне, нельзя ответить нет мужчине в тридцать лет. Фантазия уже нарисовала долгие поцелуи, сплетенье тел. А, главное, хоть на ночь убежать от реальности, растворившись в чувствах. Нырнуть в тёплое тело, как в тёплое море, и не всплывать, желательно, никогда. Трудно было не прочесть по глазам о моих намерениях.
Смутившись, она сказала: – Не поверишь, но я всё ещё девушка. И не очень уверенно добавила. – Берегу себя для будущего мужа.
Я был действительно сражён: – Как, проработав столько лет на молодежных стройках, ты осталась девушкой? Не верю. Что там у мужиков, глаза на ж…пе что ли!? У тебя хорошая фигура, выразительные глаза, большая грудь, африканская попа, да ещё и интеллект, вопреки натуральной блондинке.
– Спасибо, что не забыл отметить интеллект. – Грустно улыбнулась она. — Понимаешь, я была всё время на виду: молодёжный лидер среди строителей, секретарь московского горкома комсомола, московского райкома партии. Я должна была иметь моральное превосходство над всеми. Что такое всесоюзная комсомольская стройка? Кадрёж, гудёж, сплетни, многонациональные обычаи людей собранных со всей нашей необъятной… и, конечно, ударный труд. Если бы я развела там бля…ство, об этом узнали бы все. Не смертельно, но репутации конец. А кстати, что такое африканская попа, таких комплиментов я ещё не слышала?
– Ну, это попка, на которую можно сверху положить ладонь под углом в 90 градусов по отношению к позвоночнику или поставить стакан, не расплескав его. Такая рельефная, конкретная задница, в отличие от плоских европейских. – И после паузы добавил. c Ты перфекционистка, максималистка ещё со школы. Ладно, как сказала бы твоя любимая «историчка», «Abiens, abi» (уходя, уходи). – А про себя подумал: – сейчас со мной говорила ни симпатичная молодая женщина, а та семнадцатилетняя девчонка, закомплексованная репутацией родителей. Она все годы доказывала кому-то невидимому, что умнее, сильнее, нравственнее других.
– Знаешь, а я ведь в школе была влюблена в тебя, но ты кроме Риммы никого не видел, – бросила мне вдогонку Лена.
Потом мы долго не виделись. Она мелькала то в числе защитников Белого Дома, расстрелянных танками по приказу Ельцина, то в аппарате Думы, среди оппозиции.
Встретились только в 2002, на какой-то презентации. Лену трудно было узнать: модная причёска, дорогая косметика, нежный запах духов, стильный костюм, на расстоянии сообщавший о доходах хозяйки, туфли из тонкой кожи, фирменная сумочка, бриллиантовая брошь.
Ну, как всегда, в начале разговора комплименты, потом выяснения: где ты, как ты, с кем ты? Оказалось, она трудится в фирме известного олигарха. Меня так и подмывало задать ей вопросы: куда же пропала её пролетарская скромность, и лишил ли её кто-нибудь девственности?
Второй вопрос вскоре прояснился. Она представила меня своему непосредственному начальнику, который последние годы вёл её по жизни за собой. Он тоже работал в компании этого олигарха на высоком посту и Лену пригласил на должность своего зама.
– Поздравляю, – шепнул я ей на ухо, – очень солидный мужчина, такому можно доверить посторожить чемоданчик на вокзале. А вообще, я рад за тебя. Ты излечилась от пролетарской идеологии, теперь ты здорова.
– Не знаю, – сказала она, внимательно посмотрев мне в глаза, – может тогда я была здорова, а теперь больна.
Жизнь, она как зебра африканская, то белая, то чёрная полосы. Судьбу, как и зебру, невозможно приручить, а тем более оседлать. Любое хорошее начало может завершиться плохим концом. Вот и Ленкин олигарх попал в опалу, а потом в тюрьму. Следственные органы полагали, что интеллигентный олигарх, лишившись привычного образа жизни, скиснет и потечёт. Но нельзя судить о других по себе самому. Олигарх не сломился, не стал писать «чистуху» и не стучал на других. Методы физического воздействия на него, с помощью подученных заключённых, результатов не дали. Следственные органы (Меня всегда удивляло это слово. Почему не «тела», не «мускулы», не «умы», а загадочные органы – то ли половые, то ли анальные) потянулись ко второму эшелону менеджмента кампании. В надежде, что кто-то не выдержит и дрогнет, высыпав для следствия необходимый компромат.
В один из дней был раздался ночной телефонный звонок. Я услышал взволнованный голос Лены: – Игорёк, я попрощаться, прости меня, если что не так было. Мне и моему начальнику дали коридор на 48 часов, пришлось отдать прокурорским всё, что накопила.
– Ты уезжаешь за рубеж? – Я ещё не совсем проснулся. – Навсегда? А куда? Ах, да, извини, не телефонная тема. А как же родители? – На последний вопрос имел право только я, знавший её семью.
– Уезжаю, да, – быстро говорила она, – отец умер, ты догадываешься от чего. Мать – крепкий орешек. Отвезла её как-то к известному отоларингологу, выходит из кабинета грустная, чуть не плача. Что случилось, спрашиваю? Оказывается, слуховой аппарат четыре года носила не на том ухе и при этом хорошо стала слышать.
Я почувствовал её улыбку, может быть единственную за последние месяцы.
И, вдруг, вспомнил пламенную и, безусловно, искреннюю клятву на том далёком школьном собрании, не покидать Родину даже под страхом смерти. Я её не осуждал: изменились правила игры, да и Родина поменяла название, границы, социальный статус…
Она, как будто прочла мои мысли: – Ты знаешь мой твёрдый характер, я бы осталась и прошла всю следственную экзекуцию вместе с руководителем фирмы. И, будь уверен, ни кого бы не сдала, даже если пришлось бы отсидеть срок. Но мой непосредственный начальник не сможет выдержать испытаний. Во-первых, у него плохое здоровье, а во-вторых, он голубой. Ты представляешь, что его может ждать, и как следаки постараются скомпрометировать фирму. Бросить друга тоже не могу, я его единственная опора.
Я видел его только раз: педант, одет с иголочки, всё отглажено, всё сверкает чистотой. Помню, был удивлён продуманностью дорогих аксессуаров. Мне стало жаль его, спрятавшего за Лену свою нетрадиционную сексуальную направленность. Наше ханжеское общество преследует людей за злые «шалости» природы. В данном случае жребий не выбирают, он выпадает в виде генетического набора.
– Думаю, ты поступаешь правильно, с Богом, девочка, береги себя.
– По наши души прокуратура обратится в Интерпол. Да и российские службы будут преследовать. Не знаю, когда объявлюсь, прощай, Игорёк.
Спустя время, общие знакомые сказали, что она, покинув родину Пушкина и Достоевского, прибыла на родину Шекспира и Байрона.
*****
Музыканты уже убирали в чехлы инструменты. Певица, рвавшая душу весь вечер, послала мне воздушный поцелуй. Я засиделся в баре и выпил лишнего. Рассчитавшись с официанткой и оставив, как всегда, солидные чаевые, поднялся из-за стола. Девушка достала из кармана сложенную салфетку и с поклоном передала мне, сказав привычное: «For me», вместо «For you».
«Ну, я это, я, Игорёк, не смотри так пристально. Заходи, мой номер…», – далее стояли цифры, указывающие на какой этаж подняться и в какую дверь постучать.
Её аккуратный, красивый почерк не изменился со школы.
Она была участником Международного конгресса переводчиков. Но все три дня его работы прошли без Лены. Увы, мы были уже не молоды, но я видел в ней ту молодую женщину, которая когда-то смущённо призналась мне в своей девственности, а я ей, наверное, напоминал первую влюбленность в школьного хулигана.
Нам хотелось, чтобы время медленно парило, как орёл, но оно летело со скоростью стрижа. Я пытался обмануть часы, экономя на сне. После бурного дня, с первым намёком на ночное дуновение ветра мы спускались в потаённую жизнь Бангкока с его стриптиз клубами, эротическим массажем в четыре руки, казино, ресторанами экзотических даров моря. Она взяла дополнительно трёхдневный отпуск, который мы провели у моря, на безлюдных бело-песчаных пляжах Пранбурри. Горе может длиться годами, а счастью конец наступает быстро.
Она вернулась в Лондон, всё к тому же голубому начальнику, с которым несколько лет назад оформила брак. Брак, основанный на взаимном уважении и сотрудничестве, при раздельной сексуальной жизни. Она знает и принимает в доме его секс партнёров, а он её.
Как-то по скайпу она сказала мне: – Если бы в те далёкие советские годы, когда я без отпусков вкалывала на строительстве БАМа, кто-то предсказал мне мою судьбу, я бы его убила лопатой, ей бы и закопала. А теперь даже счастлива! – И, подумав, добавила, – по-своему.
– Мы с мужем ждём тебя на Рождество в Лондон. Я ему подробно рассказала о тебе, о нашей случайной встрече в Бангкоке. Он – преуспевающий юрист, но по-прежнему болен русской литературой и будет счастлив, если ты вручишь ему свои книжки с дарственной надписью.
– Книги – книжонки, – хмыкнул я, – что касается прозы …От Достоевского, Толстого был достойный переход к Бунину, Булгакову, а далее дорога разбивается на тропы имени Ильфа и Петрова, имени Солженицына. Потом пропасть, в которую мы летим и дна не видно. Уровень дна опускается быстрее, чем длится наше падение. Известное выражение «… бабы ещё нарожают», уже не срабатывает. Высокое качество образования и культуры выезжающих из России, никак не компенсируется отсутствием образования и культуры, въезжающих в страну. В итоге базарно-кухонный спрос публики порождает базарно-кухонную литературу. Шаг в сторону философии или культурологии карается забвением. При социуме, погружающимся в социопатию, не сможет «собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать».
– Прекрасно, – оживилась Лена, – я уже вижу тебя и мужа спорящими за бутылкой согревающего душу португальского портвейна в лондонскую непогоду.
– Ну предположим… А зачем я тебе? Ежу понятно, что молодой мулат значительно темпераментнее меня, с моим грёбаным возрастом.
– Дурак, – спокойно сказала она, – а с кем, покурив травку и расслабившись у камина, я вспомню, как в десять лет с Воробьёвых гор мы переплывали Москву-реку, рискуя быть разрезанными прогулочным пароходом или летящим по воде катером? А детские мечты о том, сколько прекрасного нас ждёт после школы. А наши с тобой жуткие командировки в погромный Сумгаит, разграбленный Ош? Кому ещё я расскажу, как мы скрывались здесь, как нас пытались насильно вернуть в Россию, которую я клялась в юности никогда не покидать?
– Да уж, во истину, «если вы хотите рассмешить Бога, расскажите ему о своих планах», – вспомнил я крылатую фразу Вуди Аллена. С тех пор мои визиты приобрели регулярный характер.
THE END
С уважением к читателю, член Союза писателей России, Владимир Брисов