Виктор ГИН | Неотправленное письмо Илье Эренбургу

 Неотправленное письмо Илье Эренбургу

Разбирая архивы моей мамы, я нашёл несколько пожелтевших от времени листков бумаги, исписанных торопливым почерком. Видно, что мысли теснились, подгоняли пишущего, железное пёрышко царапало бумагу, оставляя мелкие чернильные брызги. Это было письмо Илье Эренбургу, письмо, в котором мама пыталась освободиться от одолевавших её воспоминаний, кошмаров, мучивших её по ночам. Я хорошо помню, как вся наша семья, в послевоенное время жившая в одной комнате большой коммунальной квартиры, просыпалась от внезапного крика, разрывавшего тишину ночи. Это мама опять «была на войне», опять убегала от гнавшихся за нами эсесовцев с собакой. А бежать было нелегко: мне два года, брату около четырёх, быстро бегать мы ещё не умели. Я прочитал это письмо, и мне показалось, что я многое помню, хотя что я могу помнить… Мама никогда не рассказывала нам подробности нашей жизни (если можно так назвать наше существование в те годы) в оккупации. Она только говорила, что мы – выходцы с того света, что таких счастливцев, как мы, не больше двух десятков в стране. А ещё с тех времён сохранился у меня маленький алюминиевый крестик, который должен был символизировать моё русское происхождение. Убеждал он не очень, и когда мама была на работе, меня с братом неоднократно увозили в комендатуру на «проверку»: не жиденята ли, так как мой внешний облик не вызывал тогда (а тем более, сейчас) никаких сомнений в подлинном происхождении. Но фактов у них не было. 

   Я почти ничего не изменил в мамином письме, разве только грамматически «причесал» несколько предложений. Я даже не убрал из письма «дорогого и любимого Сталина», без которого невозможна была бы любая публикация в то время, и мама это знала. Пусть это неотправленное письмо станет «отправленным»: ведь оно – ещё один документ, ещё одна песчинка в море страданий моего еврейского народа в годы Второй Мировой. 

Виктор Гин (Гинзбурский)

Уважаемый товарищ Эренбург!

К Вам обращается простая советская женщина с просьбой описать Вашим художественным пером всё пережитое мною и моими сыновьями в период мрачных дней оккупации, в которой мне пришлось прожить с фиктивными документами, скрывая свою национальность. В знаменательные дни победы, когда фашистская Германия уже не существует, когда весь советский народ торжествует и вспоминает прошлое в обстановке светлых и радостных дней, мне также хочется поделиться воспоминаниями о том, как во время оккупации я боролась за жизнь, которая мне, как еврейке, была запрещена. Но описать сама я не в состоянии, а поэтому прошу Вас помочь.

Это было 22-го июня 1941-го года в 4 часа утра, когда мы услыхали первые немецкие бомбы над Белостоком, где я жила с мужем. Муж был директором средней железнодорожной школы и по вызову народного комитета просвещения уехал в  Ленинград ещё 19-го июня. Я осталась одна с двумя детьми двух и четырёх лет и больной матерью мужа. 22-го июня нас погрузили в эшелон для отправки в эвакуацию, но по чьей-то вине он весь день простоял под паром под обстрелом самолётов противника и был отправлен только ночью. На станции Волковысск наш эшелон попал под бомбёжку, мы еле успели выскочить и «спрятались» в огороде. Это было уже 23-го июня в 6 часов утра. Вещей у нас не было, а также продуктов. Всё горело кругом. К вечеру мы всё-таки выбрались из огорода, так как младший мальчик буквально кончался от голода. Спасла ребёнка случайно проехавшая машина с нашими бойцами, которые выбросили несколько кусочков сахара. Я не намерена была оставаться здесь и ждать прихода немцев, и  двинулась в путь, держа одного ребёнка на руках, а другого за руку, скитаясь по деревням, побираясь, имея одну цель: прорваться к родным местам Белоруссии, в Гомель.

Цели нам достичь не удалось: в начале июля 1941-го года под Барановичами нас окружил проклятый немец. Все свои документы я уничтожила, ежедневно мы ждали смерти или от огня, или, что ещё страшнее, от немцев, окружавших нас. На станции Барановичи собралось много беженцев. Здесь в польской комендатуре я получила пропуск на продвижение пешком в Гомель под фамилией Гидурская. Под грохот снарядов, бомб и мин я с малыми детишками прошла всю Белоруссию. Я видела издевательства над советскими людьми, и в особенности над евреями, в Слониме, Столбцах, Минске, Пуховичах, Бобруйске, Жлобине и в других местах, где мне приходилось останавливаться на отдых. Иногда на неделю-две, так как ноги опухали. Я боролась за существование всеми средствами, стирала проклятым извергам  бельё за кусочек хлеба, но всё во имя спасения детей и старой матери. Моя задача была – не поддаться подлому зверю, только жить и спасти детей. С большими трудностями мы добрались до Гомеля 28-го августа 41-го года. Я надеялась встретить родных, но увы!.. Никого нет. Мать мужа узнала, что в Буде Кошелёвской (40 километров от Гомеля) остались её родственники и пошла их проведать. Там она была невинно расстреляна вместе со всеми евреями местечка. В Гомеле я встретилась с одной женщиной 28-ми лет, тоже с двумя детьми. Она была еврейка, но скрывала от меня до тех пор, пока я не завоевала у неё доверия. Мы вместе с ней стирали бельё гадам, за наш труд получали кое-что на пропитание и делили пополам.

В Гомеле было гетто. Все евреи жили в самом ужасном отдалённом месте города, там над ними издевались. Мы с подругой решили не надевать жёлтые латы, не идти в гетто, а лучше скитаться по разрушенным домам, прятаться в ямах, но сохранить жизнь. Однажды мы находились в квартире незнакомой гражданки. Вдруг ворвались два фашиста с собакой-ищейкой и переводчицей. С вопросом «где здесь жидовка с жиденятами?» они обратились не ко мне, а к моей подруге, у которой заранее была заготовлена справка на имя Лисицкой. Но это не помогло, её для расследования увели в полицию. Я тут же с моими малышами удрала на вокзал, там оставила ребятишек одних в полуразрушенном здании, а сама побежала узнать что-либо о судьбе подруги. Но узнавать было не у кого.

Душа разрывалась на части, а тут ещё дети плакали от голода и холода. Поздно вечером я вновь побежала на квартиру и встретила свою измученную подругу, которую после долгих допытов и издевательств выпустили, так как она твёрдо отрицала свою национальность. Её отпустили и сказали, что теперь она всё равно в их руках, пусть ещё день поживёт. Я тут же потащила её с детьми скорее на вокзал, и мы в эту минуту снова были счастливы. В Гомеле уже не было ни одного еврея, не было и гетто… Да, мы счастливицы! Мы удрали из Гомеля. Мы сели в эшелон с лошадьми, направляющийся в Орёл. Нам было безразлично куда, лишь бы удрать, так как доносчик утверждал, что забрали не ту женщину, и меня искали с собакой по всему городу. Но вот двинулся поезд. Мы были спасены. Дети в пути отморозили ноги – это было в ноябре. Мы голодали, но считали счастьем, что уже нет собаки с немцами за нами. Приехали в Орёл 21-го ноября 1941-го года ночью, высадились на сортировочной станции Орёл. Шёл дождь. Дети босые, холодно. Куда идти, неизвестно. С рассветом мы постучались в первый попавшийся домик. Там жили старик со старухой, они впустили нас и согрели наших детей. Старикам мы сказали, что добираемся до Тулы.

Обстановка в Орле была напряжённая. Уехать, или уйти из города не было никакой возможности. Наши попытки прорваться за линию фронта к нашим не увенчались успехом, только рисковали жизнью и несколько раз попадали в комендатуру. Нужно было оставаться в Орле. Мы с подругой уходили на поиск работы и квартиры. Это были самые тяжёлые дни оккупации: документов нет, работы нет, жилья нет, дети умирают от голода, а на дворе зима. Главный вопрос был – документ, паспорт. Для того, чтобы получить временное немецкое удостоверение, нужно было найти двух поручителей. Долго мы скитались и прятались, побирались, и то не каждый день, так как боялись без документов ходить по улицам. Но мы – счастливцы! Мы встретили в Орле других беженцев, у которых не было документов. Мы поручились за них, а они – за нас, и, таким образом, документы были получены. По временному удостоверению моя фамилия была Гидурская, православная, имена родителей придуманы. Детям мы надели крестики на шею. Итак, начались наши мытарства в обличии «русских». С трудом нашли полуразрушенную квартиру, жили без топлива, только иногда доставали щепки и немного обогревались. Мы устроились уборщицами, стирали бельё, мыли полы и выполняли разную тяжёлую работу (пилка дров, уборка камней). Всё это за кусочек хлеба. Страх, голод и холод нас не оставляли два года и два месяца, вплоть до радостного освобождения Орла 4-го августа 1943 года.

Иногда по две недели мы сидели в подвалах, меняли адреса проживания, так как нас неоднократно выдавали предатели. Десятки раз угрожали смертью за сокрытие национальности, но спасало отсутствие веских доказательств. Вплоть до дня освобождения города мы ежедневно ждали виселицы. Каждый неожиданный стук в дверь, каждый шорох, каждый взгляд инстинктивно говорил – вот сегодня смерть. Впервые за годы оккупации мы вздохнули радостным, счастливым воздухом 4 августа 1943 года. Со слезами и поцелуями мы встретили наших освободителей, встретили, выйдя на свет из сырых подвалов. Наши дети уже не боялись выйти на улицу, они радостно смотрели в глаза тем, кто дал им свободу и счастье. В этот день мы вновь родились. Страх и ужас остались позади, но никогда не уйдёт из памяти всё пережитое. Мы счастливцы! Это счастье нам дала наша Красная Армия-освободительница, это счастье нам дал наш родной и любимый Сталин! Теперь мы будем жить!

Так коротко можно описать дни в фашистской неволе. Я горжусь тем, что победила, победила потому, что сохранила Родине двух сыновей, один из которых перешёл во второй класс с отличными оценками, а второй готовится к нынешнему учебному году; победила потому, что напрасно коварный зверь пытался уничтожить всех евреев. Мы жили, живём и будем жить назло врагу. Даже в его хищных когтях мы сохранились, а проклятый изверг займёт место многих несчастных, невинно погибших от его кровавых рук.

Теперь я живу с мужем, который разыскал нас по возвращении из Армии. Моя подруга Глатман С.З. с детишками также осталась жива.

Уважаемый товарищ Эренбург! Прошу Вас всё это художественно оформить. Если Вас интересуют подробности, могу дополнить. Но очень хочется поместить это в прессе.

Гинзбурская София Михайловна. 1945 год.