СОРТИРОВКА: проза

В гостиной кувшин оказался случайно. Прежний хозяин любил угощать из него виноградным суслом почётных гостей — настолько превосходно обозначал сосуд ароматы муската. Но со временем его стали держать на кухне или во дворе, чтобы угостить вином менее значимых визитёров. Безжалостное время коснулось керамических стен, покрыв их паутиной трещин. Изогнутую ручку уродовал скол, а пузатое туловище обезображивали въевшиеся винные пятна. Новые хозяева будто стеснялись его невзрачности и кособокости, но почему-то не выкидывали. То ли не позволяла скупость, то ли он действительно был удобен в использовании, но верой и правдой старый сосуд прослужил три десятка лет отцу и перешёл к наследнику-сыну. 

Надо вам сказать, что совершить подвиг Павел Андреевич Мурашко мечтал всегда. Сколько – себя помнил. Ещё – с детского сада. Например, дёрнуть за рыжую косичку голубоглазую, пухленькую – с личиком, сплошь усыпанным веснушками, Дашку Морозову. Ну, очень нравилась пятилетнему Пашке шестилетняя Дашка. Даже Дашкины тёмно-бежевые шерстяные колготки нравились. И – обгрызенные ногти на пальцах рук. Но не мог. Едва рыженькая Дашка с диким визгом врывалась в игровую комнату садика, Павел Андреевич бледнел, краснел и замирал. Недвижимо. И лишь после обеда с ненавистными холодником, пережаренной котлетой, водянистым пюре и компотом из сухофруктов, во время тихого часа, Пашка вставал с кроватки, подходил к спящей Дашке, осторожно брал в руку тонкую косичку с бордовым бантом и… Нет, даже не дёргал. Просто смотрел на переплетённые шёлковые волосы. Дашка открывала васильковые очи. Улыбалась Пашке. И вдруг с размаху била его тугой, накрахмаленной подушкой прямо по голове. Пашка просыпался. Весь мокрый. Поворачивал голову, смотрел на сопящую Дашку и, подтянув влажные трусики, вылезал из постели. Трусики Пашке меняли. На дежурные, казённые. Постельное бельё – тоже. А Пашкиной маме вечером тихо говорили: «Ваш-то… Опять нынче обоссался… Ну, сколько ж можно, мамаша? Никаких простынь не хватит…»

«Кто никогда не лжёт, того и судьба бережёт», - говорят в народе. А ещё говорят: «На чужой каравай рот не разевай, пораньше вставай, да свой затевай».

Иосиф, хозяин маленькой мебельной фабрики, где собирали медицинские кровати и стоматологические кресла, в это утро вошел в цех не один. Рядом с ним, низко опустив голову и глядя в пол, стоял подросток лет шестнадцати. Арабский мальчик, невысокий, худенький, смущённый и растерянный перед незнакомыми взрослыми людьми. Работники цеха обернулись, внимательно разглядывая, кого привёл хозяин.

К лету сёстры справили мне «техасы». Народ щемился в очередях к закройщикам, напавшим на золотую жилу. В обтяжку по бёдрам, круто в клёш от колена и с поясом, который шириною устроил бы самого заносчивого мексиканца. Главный же козырь – материал. Палаточный хаки. Брезент. Самый ядрёный из всех палаточных брезентов. Чтобы лопотал в ходу, как сотрясаемый лист фанеры. В насмешку их величали «джипсы», «чухасы», а мне… Ни до, ни после ни одна обновка не доставила мне большей радости, чем эти штаны. К тому же в Ялте сестричка, к которой приехал, подарила мне сомбреро, что составило в комплекте со штанами законченный ухарский набор. Я был настолько же неотразим, насколько и потешен.

Самоубийцы пишут предсмертные записки, в которых успевают признаться в любви всему миру и попросить у него же прощения за то, что оказались тут лишними. А безнадежные больные, вроде меня, медлят, сомневаются, цепляются за каждую соломинку. Как вдруг – бах, и уже не до писем – только бы не возвращаться в сознание и не чувствовать боль. Тогда-то и возникает сожаление, что вовремя не написала: «Прошу никого не винить в моей смерти…» На первый взгляд, и так очевидно: кого тут будешь винить, если болезнь неизлечима? Но они – мои близкие, стоят рядом и чувствуют, постоянно чувствуют свою вину, словно чего-то не так сделали, чего-то недодали… Ребята, бросьте, все нормально. Теперь нормально. Что было раньше – не считается. Мы жили так, словно бессмертны. А как по-другому? Бессмертные уверены в себе, в завтрашнем дне, в разумности мироустройства. Они знают, что завтра для них опять взойдет солнце, и нет оснований в этом усомниться. Я тоже когда-то была бессмертной. А теперь не исключено, что в процессе написания такой записки могу забыть, что, собственно, собиралась сказать – теряю смысл и цель любого, даже самого простого действия. Доктор говорит, что это из-за метастазов. Они перебрались из груди в позвоночник, потом в шею, а теперь микроскопическими спорами отравляют мозг. Наверное, правильнее было бы написать: «Дорогие мои, поздравляю вас со своей кончиной, отдыхайте». Только вот врачи не дают. Тянут резину, хотя уже точно знают: оперировать нельзя, а химия не работает.

…В том случае, если им уметь правильно пользоваться

Дождь уже совсем нагло танцевал вприсядку на крышах легковушек, обречённо тащившихся по мокрой вечерней трассе. Дальнобойные фургоны, как  упрямые слоны, раздвигали широкими лбами  густую темень и то и дело выдавали из-под задних колёс фонтаны грязных брызг прямо на лобовые стёкла братьев меньших. На аспидный асфальт ложился кукурузно-жёлтый свет фар. Он то извивался вертлявыми змейками, то засевал поблескивающую поверхность дороги мелкой рябью, похожей на чешую золотых рыбок.

Из романа «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной»
ПЕРЕШАГНУТЬ ПОРОГ
- Соня! - вдруг услышала она незнакомый голос. - Давай поиграем!
Соня подняла глаза и увидела огромные смешные ботинки, болтающиеся на худых длинных ногах холщовые брюки, белую рубаху навыпуск и, наконец, всего долговязого и какого-то очень нескладного, даже нелепого, взрослого мальчика с весёлым лицом.

Больше десяти лет тому назад было. Я только что в Латвию свалился и понятия не имел, что надолго здесь застряну...