СОРТИРОВКА: проза

Ну ничего себе мне на праздник хануке гелт* подсыпали. Вот сейчас вернулась из банка, перевела на свой счет. Я забыла про эти деньги. Не говоря уже о том, что их было намного меньше. Эти деньги - моя корзина абсорбции. Те, что давали одиночке. А вот почему я их столько лет не трогала - это отдельный рассказ.

Анечка кричала и во сне. Её тельце было усыпано сочащимися нарывами. Ей было больно голенькой, больно завёрнутой, больно одетой. Суча ножками и ручонками, она расчёсывала, растравляла зудящие, сосущие её, как пиявки, волдыри. Отчаявшись, мама носила её на руках, укачивала, причиняя новую боль. Уставая, мама надавливала ношей живот, где начинал толкаться я.

У всех людей есть выдающие их слова, о которых сами они не подозревают, так глубоко застряли они в подсознании. У Цейтлина одно из таких слов — свет. В стихах Эвелины Ракитской он увидел тревожный отсвет летних пожаров (с. 54). Вспоминая своего выдающегося друга Ванкарема Никифоровича, он написал: «...этот удивительный человек излучал особый свет... то был свет добра... Всё пройдет?  Всё, кроме памяти. Всё, кроме явственного ощущения этого подаренного нам света» (с. 102-103). Один из очерков в книге называется «Свет издалека (Сергей Корабликов-Коварский)», а другой (интервью) — «Выйти из тени (Семен Резник)». Есть и глава «Сквозь далекие огни (Лиана Алавердова)».

Засверкали-заискрились звёздочки-огонёчки, запрыгали во все стороны, словно бенгальские огни, закружились хороводом в белизне потолка. Переливаясь всеми цветами радуги, рассыпались веером и вдруг единой стаей кинулись вбок к стене, влились в неё и угасли без следа. Потолок над моей головой ожил, закружился-закачался сначала медленно, а потом ускоряясь двинулся по спирали всё выше. Мне от этой карусели стало весело и легко; словно осенний лист на ветру, поднялся я и полетел туда же ввысь. Через миг вдруг всё остановилось, замерло, белизна потолка потемнела и обернулась серым небом: без облаков, без солнца, без звёзд и луны. Оглянулся я и увидел за спиной густой тёмный лес, беззвучно шелестящий серой листвой, а у ног моих плавно текли чёрные воды широкой реки. Я стоял на каменистом правом берегу, вглядывался в даль, но другой берег виделся лишь мрачным свинцовым туманом. Красок не было, всё стало бесцветным, сотканным из серого спектра, словно старое чёрно-белое кино.

Запахи сухого осеннего леса. Сначала только запахи. И шорох чьих–то шагов. Маленьких шагов, неуверенных. Старые кроссовки бело-синие, потертые, шнурки – носик у одного оторвался. Завязано намертво, не научилась, как развязывать–то потом… Здесь так все желто, без красного. Нереально, лимонно, будто картина какая–то странная. Чихнула, что ли слегка, и – вновь запах живой осенний и листья те живые уже чуть с крапинками коричневыми на тропинке и на деревьях вокруг. Мальчик какой–то сидит на корточках в куртке зеленой… Оборачивается. Узкое лицо, с большими серыми глазами, бледные веснушки. Нет, она с ним не знакома:
– Варь, вот здесь, смотри!
– Кто ты?
– Не знаю. Ты лучше смотри, просто смотри. Вот сейчас.

Что-то настойчиво снилось, оставляя по себе тревогу и – ничего в памяти.  Это мама никак не могла пробиться. - Какая ты светленькая! – изумился, когда она пришла, одолев завесу. - Я потом потемнела, уже в Харькове… - сказала она, но не та, которую видел, а взрослым голосом последних её лет и откуда-то сбоку – словно бы мы вместе глядели на неё, почти ещё девочку, по-бабьи накушканную, в сером толстом шерстяном платке, старом, в катышках по ворсу, в тёплых «лыжных» штанах и резиновых чунях поверх какой-то обуви, похожих на глубокие калоши, и в ватнике, большом, с мужского плеча, изрядно послужившем спецовкой кому-то, кто работал с железом и смазками. Платформа вся в буграх и колчах от стоптанного в лёд снега подрагивала, как земля под бомбами, и казалось, раскачивает толпу, приступом берущую вагоны.

Я хотел бы работать шлифовщиком линз,
Меня наставлял бы Спиноза,
Он бы всё рассказал о комплексе «ИНЗ»,
Синдрому сродни виртуоза.
Я хотел бы мячом быть в ногах у Пеле
На радость ревущей торсиде,
Ещё самолётиком в мёртвой петле,
Лидийским быком на корриде.

Что меня неизменно поражает в связи с Джоан Роулинг, так это обилие взрослых людей, которые считают, что книжки про Гарри Поттера изменили мир. Что это великая литература, затмевающая все, и мир никогда уже не будет прежним. Я немало читала и слышала именно от взрослых про выдающесть Гарри Поттера. Помню, Борис Борисович много тысяч лет назад рассказывал мне на мои вопросы о книжках, что Лев Толстой нудный, поэтому БГ его никогда не читал и не читает, а «Гарри Поттер» великий, поэтому БГ его читает запоем, ночи напролёт, и не может остановиться. В общем, вы, как хотите, мне странно.

Спросите у профессора Кардыша о шизофрении и о разных там паранойях, он вам такое расскажет! Как ухватится за излюбленную тему, да за любимого конька, да такие интересные случаи припомнит, — прямо заслушаешься. Всякую подробность выложит, ну и, конечно, своё мнение явит. А как же, на любой диагноз у него свой взгляд. Докторскую степень не зря получил, заслуги его немалые, самый он на симпозиумах завсегдатай, и статьи его в научных журналах печатают. Не мудрено, что и с лекциями любит выступать, учит молодых психиатров, так сказать, уму-разуму. А вот о том, какой такой с ним с самим психический недуг приключился, толком сказать не умеет. Да и сомневается, болезнь ли это… Что ни говори, уж такая невероятная история вышла с профессором, что её ни в какие рамки психиатрии не втиснешь. Всякое разумное объяснение напрочь отшибает.

Ногу надо было задирать высоко. Не просто высоко, а так, как это делает караул перед Мавзолеем. Чеканить шаг. Пройти медленно и строго. Доложить громко и чётко. Урок НВП* в десятом классе начинался с прогона сквозь строй… то есть с построения. На каждой линейке была своя жертва — дежурный по классу. Тоскливое тошнотворное ожидание экзекуции начиналось уже накануне вечером. Мысль металась в тщетной надежде найти выход. Опоздать? Зайти к медсестре? Потерять сумку и якобы долго искать?