Олег Рябов | Не живешь, а играешь

Не живешь, а играешь

Николай Иванович Павлищев — обычный провинциальный актер. Ну, может не совсем обычный, потому что в последние насколько лет он стал ещё и художественным руководителем Театра музыкальной комедии, в котором когда-то четверть века назад он и начинал свою актерскую карьеру. За двадцать лет он помотался по стране не только с гастролями — успел он поработать в разных театрах и везде с успехом. Знали его в театральном мире и как актера, и как режиссера, и как хорошего руководителя. И вот пять лет назад предложили Павлищеву вернуться в родной город в качестве худрука, и контракт серьёзный был подписан, и пролонгация предусмотрена, и при знакомстве с коллективом создалось впечатление, что все рады такому развороту событий.

Росту Николай Иванович был ниже среднего, коренастый такой — ни артистической, ни аристократической утончённости. Одевался он скромно, добротно и функционально, без шарфов непонятных, узлами на шее завязанных, как бы приготовленных, что бы повеситься, и без очков разноцветных, которые даже при сварочных работах можно использовать с некоторой натяжкой.

Если поначалу Николай Иванович и жил по-холостяцки в небольшой квартирке, которую снимало ему по контракту местное министерство культуры, то очень быстро это дело поправилось в сторону большего комфорта.

Примой театра музыкальной комедии была заслуженная артистка Мила Семеновна Загряжская, с которой Павлищев когда-то в юности вместе учился театральному мастерству. И имелась у них когда-то взаимная и успешно разделенная много-много лет назад юношеская симпатия, о которой они оба не забыли. К моменту назначения Павлищева худруком, Мила Семеновна была в трауре — скончался её законный супруг, с которым она прожила всю жизнь, директор крупного предприятия и настоящий серьёзный спонсор всех городских культурных программ, в том числе и театральных.

Был он и спонсором самой Милы Семёновны, детишек с которой совместных они не нажили. А вот разными красивыми вещами и женскими штучками он свою приму театральную баловал, а потому и не нуждалась Мила Семёновна ни в чём всю свою жизнь, и хреново она никогда не жила.

Недолго траур носился.

Очень скоро Павлищев с Загряжской поженились, и никто в этом ничего особенного или зазорного не нашел, а скорее это было естественным венцом: художественный руководитель и прима. Тем более что обоих их талантом бог не обделил. Ну, и жить ещё Павлищев перебрался в большую комфортабельную бывшую директорскую квартиру, единоличной хозяйкой которой стала с некоторых пор Загряжская.

Надо сказать, что артистический круг очень тесен, и это происходит от специфики профессии, требующей и особого образа жизни, и особого таланта, непонятного для людей далёких от этого мира. А потому отношение к ней, к профессии этой, колеблется от преклонения почти божественного до презрения позорного, которое приводило к тому, что и хоронить-то артистов на обычном православном кладбище когда-то не полагалось, а, как самоубийц, их закапывали за оградою. Лицедейство не поощрялось церковью.

Редко ещё в какой профессии приходится хорошему специалисту менять свое место работы и коллектив так часто, как это делает артист: гастроли, ангажементы, чужие бенефисы, радио, съемки в телевизионных сериалах, в кино и так далее до бесконечности. А потому и коллектив у хорошего артиста очень аморфный и не конкретный.

А ревностное отношение к успехам коллег в артистической среде — ой, какое! Внимательно следят они друг за другом, а в удобный момент и кнопку на стул подложат, и шпильку воткнут. А уж за земляками своими, которые в столичные верха пробились, не только товарищи и соперники по профессии следят, но и всё родное землячество. Правда, такое водится и за спортсменами, и за политиками, и за другими большими специалистами.

Так вот — был у Николая Ивановича и Милы Семёновны, кроме соответствующего количества обычных однокашников, большинство из которых не поймёшь куда разлетелись, один замечательный, который вместе с ними учился в театральном училище, и дружили они когда-то крепко. Это — Саша Иванов. Это тогда он был Саша Иванов, а теперь он народный артист России Александр Васильевич Иванов-Кабан.

Талантливый был парень, и артист талантливый, с перспективами, но много их талантливых, а что бы вот народным стать… Не понятно — как народными сейчас становятся. Говорят, пьяный Ельцин услышал по радио, как Саша Иванов озвучивает в какой-то детской сказке кабана, понравилось ему, и приказал он своим холуям дать звание народного Саше, но с условием, что фамилию тот поменяет. Вот так и появился на российской сцене, к тому же ещё и на столичной, народный артист Александр Васильевич Иванов-Кабан.

Саша Иванов был воспитан правильно и не просто в провинциальных, а в коренных русских традициях, и навещал родные пенаты обязательно, регулярно, раз в год. Он читал лекцию в своем театральном училище, встречался с артистами городских театров в дорогом кафе, которое для такого дела снимал какой-нибудь его поклонник. На таком мероприятии в кафе он, как правило, верховодил, шумел, декламировал и вёл себя вызывающе одиозно. Его терпели, любили, боготворили, презирали и ненавидели, но снова терпели. А после вечеринки говорили:
Гремит, но пуст, как барабан,
Народный Иванов-Кабан.

А перед отъездом к себе в столицу он приходил обязательно в театр в гости к Миле Семёновне, которой преподносил небольшой, как правило, шуточный презент, букетик каких-нибудь цветочков и бутылку самого дорогого, какое только мог найти, шампанского, и они его выпивали. Последние годы, когда Павлищев стал худруком, они выпивали эту бутылку втроем.

Надо сказать, что интуитивно Ельцин угадал по голосу в Иванове народного артиста: был Александр Васильевич богатырского роста, что являлось всегда дефицитом в артистической среде, и с лицом волевым, а с женской точки зрения, мужественным. В общем — не подвёл, потому что и профессионалом оказался не плохим. Правда — не больше!

В один из приездов к друзьям-однокашникам, развалившись на диване в кабинете у Николая Ивановича Павлищева и дождавшись, когда они останутся вдвоём, пуская тоненькую струйку сигаретного дыма в потолок, народный артист вдруг заявил:

— А не согласишься ли ты, Коля, взять меня к себе в труппу на работу?

— В смысле? Чего-то я не понял?

— Ну, чего ты не понял? Надоела мне вся эта столичная жизнь. Дети у меня разлетелись, с женой очередной я развёлся, съёмки в кино и для телевизора у меня никто не отнимет, а жить мне почему-то теперь больше хочется в родном городе. Ты просто не представляешь — в каком напряжении последние годы я живу. И не потому, что работы много, а потому, что всё время ощущаю на себе чьё-то чужое внимание, и это давит. И освободиться от этого давления не могу. А, когда появляется свободная минутка или вечер, желания встретиться с кем-то запросто, честно, чтобы оттянуться, не могу! Не нажил я себе товарищей и друзей искренних — лукавить приходится. А вот если, то у тебя в театре появится свой собственный народный артист России. Так, смотришь, мы с тобой и в академический его превратим!

— Ты понимаешь, народный мой артист, что ты всю жизнь играешь, а я вот в основном работаю. А это значит — шутки в сторону. Хотя иногда и на сцену выхожу, и тогда играю. Поэтому — не шути!

— Да, а я и не шучу! Я могу и серьёзно иногда говорить.

— А по-моему не можешь. Вот смотрел я недавно, не помню — по какой программе, интервью с тобой — поздно ночью это было. И знаешь — ни одному твоему слову не поверил.

— А о чем передача-то была, интервью в смысле?

— Это не имеет никакого значения, хотя говорили о зарплатах творческих работников и о пенсиях.

— Почему же не имеет? И чего же, по-твоему, я там нагородил, что ты мне не веришь?

— Да, ничего ты там не нагородил! Всё ты может и правильно говорил, а только всем своим личиком, всей мимикой, всеми жестами, руками, пальчиками, поворотом головы, задумчивостью надуманной и ненужной, ты играл! Как ты теребил носовой платок, который сначала вынул, а потом не знал в какой карман его засунуть. Ты играл придуманную тобой самим роль. Ты её на ходу придумал, на ходу репетировал, на ходу обыгрывал свои, тебе одному понятные, мизансцены. И если бы я не видел тебя, а отвернулся бы от ящика, я, может быть, и поверил бы тем словам, которые ты там говорил. Но я смотрел на тебя, видел, как ты играешь, и не верил ни одному твоему слову. Ты играл самого себя, но играл!

— Да — наверное, ты прав. Я ведь даже над этим не задумывался никогда. Мне казалось, что наоборот — надо быть перед камерой максимально живым, а не манекеном, куклой одетой по правилам.

— Вот это и печально, что ты всё время играешь, и незаметно становишься марионеткой в своих собственных руках. А когда ты жить-то собираешься?

— Хороший вопрос. Так ты меня берёшь или нет?

— Я тебя возьму. По дружбе, по старой и настоящей дружбе! Только пусть этот вопрос мне задаст местное руководство. Я — не хозяин, я так же, как и ты, по контракту работаю. Я ведь, Саша, не хуже, а куда лучше тебя понимаю, что ты фигура не простая, и проблем от тебя будет больше, чем радостей. Пусть начальство решает, ну а я тебе буду рад. Если и не как актёру, то товарищу старому — точно!

— Вот и ладушки: с руководством я буду договариваться. А давай попробуем меня на сцене?

— В смысле?

— Я у тебя в репертуаре видел «Вишневый сад».

— Ну и что? Есть у нас «Вишневый сад».

— Когда у тебя ближайший спектакль?

— Сегодня.

— Дай мне выйти на сцену.

— В смысле?

— Давай я Фирса сыграю?

— Ты вот опять всё шутишь!

— Нет — я серьёзно!

— А куда я Белокринкина дену? Он хоть и не народный, а заслуженный, а всё же и с гонором, и с гордостью. К тому же ему уже под семьдесят — он и обидеться может. Ты даже не представляешь нашу постановку, не знаешь актёров, можешь попутать мизансцены. Ну, что ты глупости говоришь!

— Во-первых: я Колю Белокринкина хорошо знаю — мы с ним вместе снимались в каком-то сериале как-то раз. Во-вторых: сейчас у него дочка рожает, она без мужа живёт, ей тридцать и Коля очень волнуется, ходит, как зверь у себя по гримёрке и курит. Ему уже из роддома звонили, что там большие проблемы. Как бы он бутылочку из тумбочки не вынул — он может. Не знаю тогда — чего он у тебя сегодня наиграет. Ведь второго Фирса у тебя под рукой нет! Может — ты только. Отпустил бы ты его сегодня — он бы в роддом поехал, там бы и маялся. А по поводу мизансцен: ты меня просто обидеть хочешь. Я этот «Вишнёвый сад» столько раз отыграл, и на сцены я выходил не только в «кремлёвском» и в «малом», но и в самых занюханных сельских клубах. Так что — сориентируюсь! А сыграть я могу сходу и Лопахина, и Гаева, и даже Раневскую.

— На счёт Белокринкина — посиди десять минут, я дойду до него. Включи чайник да кофе себе наболтай, или рюмку коньяку выпей, пока я хожу. В горке возьми.

Белокринкин уехал к дочери.

Иванов-Кабан отзвонился своему агенту-директору, который ведал его выступлениями и денежными делами, и тот попросил представить справку, что выступление народного артиста носит благотворительный характер.

Единственным условием народного артиста было — заново отпечатать программки спектакля с фамилией Иванов-Кабан, что и было сделано в течение двух часов.

Как такое могло произойти — непонятно: весть, что играть Фирса будет Александр Васильевич разнеслась среди театралов моментально, и билетики перед спектаклем у входа в театр любители пытались купить с рук. Такого в городе ещё не бывало.

Спектакль прошел с блеском. Выложились все. Бисировали пять раз — артистов не отпускали. Александру Васильевичу пришлось выйти вперёд, на авансцену, и объявить, что через полчаса, после того, как он приведёт себя в порядок и переоденется, он будет раздавать автографы и распишется на всех программках в фойе театра. Публика успокоилась и стала расходиться.

Во время спектакля отзвонился пьяненький Белокринкин и сообщил помощнику режиссёра, худенькой молоденькой девочке с двумя весёлыми торчащими в стороны косичками, которую все звали просто Маша, что у него родилась внучка, и он ждёт народ у себя дома, что бы обмыть событие.

Иванов-Кабан пригласил артистов, работавших на спектакле, в кафе — отметить свой успех. Но в кафе с ним пошли, как это ни смешно, только два рабочих сцены. Народный артист купил им бутылку водки и распрощался.

Николай Иванович Павлищев со своей Милой Семёновной поехали сразу после спектакля к себе домой.

Городской департамент культуры не дал согласия на переход в труппу театра народного артиста страны. Да, в общем-то, художественный руководитель театра предполагал такое — зачем городу лишние проблемы!

Олег Рябов, 7. 07. 19