Марк ФРЕЙДКИН | Французская история

ФРАНЦУЗСКАЯ ИСТОРИЯ

Когда легковерен и молод я был, в моих отношениях с прекрасным полом присутствовала некоторая, что ли, двойственность. Нет, я ни в коем случае не мог пожаловаться на недостаток внимания со стороны женщин и девушек. Но те из них, кто проявлял ко мне определенный интерес, у меня такового интереса, как правило, не вызывали. И наоборот, те к кому проявлял интерес я, фатально не отвечали мне взаимностью. Поэтому я чаще всего был вынужден добирать столь необходимую в этом болезненном возрасте женскую ласку не там, где хотел бы ее получить, а там, где мне ее охотно предлагали. Таким образом, питая глубокие и преимущественно неразделенные чувства к одним прелестным особам, я в то же самое время беззастенчиво пользовался расположением других — если взглянуть беспристрастно, ничуть не менее прелестных. Эти двусмысленные ситуации создавали известные бытовые трудности, но никоим образом не отягощали моей совести и не представлялись мне чем-то постыдным и безнравственным. Мне казалось, что я был безукоризненно честен и перед собой, и перед всеми своими пассиями. Собственно, мне и сейчас так кажется.

Мы встречались с Олей (разумеется, с большими перерывами) больше двадцати лет. Высокая, стройная, худенькая, очкастенькая, большеротая, она была чем-то похожа на Анук Эме в фильме «Мужчина и женщина» и очень мне нравилась. Меня, выпускника английской спецшколы и стихийного франкофила, чрезвычайно привлекало еще и то, что она свободно говорила и читала по-французски. Это, впрочем, было не удивительно — она родилась и выросла в Париже, где ее мама работала переводчицей в нашем посольстве. А вот насчет папы там было не все понятно. Во всяком случае, жила она с мамой, преподававшей теперь французский в инязе, и с бабушкой в просторной двухкомнатной квартире «сталинского» дома на Фрунзенской набережной, и никакого папы в близлежащих окрестностях не наблюдалось. По каким-то смутным недомолвкам можно было предположить, что он остался на своей родине — во Франции, и в этой связи чисто русское Олино отчество «Олеговна», выглядело несколько странным и подозрительно каламбурным. Впрочем, я в это дело глубоко не входил и с нескромными вопросами не приставал.

Познакомил меня с Олей перед своим уходом в армию ее тогдашний бойфренд и мой школьный приятель Миша. Он, более того, сам попросил меня по возможности скрасить ее одиночество и почаще навещать, чтобы она не слишком тосковала и скучала в разлуке. Конечно, он рассчитывал, что мои отношения с Олей, останутся сугубо дружескими, да и я, со своей стороны, не предполагал ничего другого, поскольку, несмотря на всю ее несомненную привлекательность, я совершенно не был в нее влюблен.

Словом, Миша отправился выполнять свой гражданский долг, и однажды, когда у меня выдался свободный вечерок (что, надо сказать, тогда случалось крайне редко), я вспомнил о его просьбе и заехал к Оле в гости. И скорей всего этот первый визит остался бы единственным, если бы у нее в доме не оказалось довольно много пластинок с французским шансоном и, главное, нескольких сорокопяток Брассенса. Я в то время уже знал несколько его песен, и успел полюбить на всю жизнь. А подробней познакомиться с его творчеством в начале 70-х годов не было в Москве никакой возможности.

Нынешней молодежи, живущей в эпоху общедоступного интернета, трудно представить себе, на какие подвиги в те веселые годы бывали способны музыкально озабоченные люди, чтобы увидеть или хотя бы услышать своих кумиров. Я, например, довольно близко знал одну девушку, которая ради концерта Джо Дассена приехала в Москву из Южно-Сахалинска и, кстати сказать, на концерт не попала. Так что неудивительно, что, имея приманку в виде пластинок Брассенса, я зачастил к Оле, тем что более и сама она, повторяю, была мне очень симпатична. И, натурально, наши отношения вполне предсказуемо и довольно скоро вышли за рамки чисто дружеских, причем это произошло отнюдь не по моей инициативе.

Никаких слов о любви между нами сказано не было. Мы прекрасно проводили время. Я читал Оле стихи, посвященные не ей, она просвещала меня по части французской литературы, переводила мне Верлена, Рембо, Аполлинера. Мы много смеялись, постоянно подтрунивали друг над другом.

У Оли было очень плохое зрение. Когда мы целовались, она снимала очки и говорила, что вместо моей физиономии видит только светлое пятно. Еще у нее были длинные тонкие пальцы. Она любила их подушечками трогать мое лицо и как-то особенно трогательно при этом вздыхала. А еще она очень стеснялась своей худобы и часто повторяла мне: «Как ты можешь обнимать эти кости?» А я в шутку соглашался с ней и напевал из Брассенса:

Remballe tes os, ma mie, et garde tes appas,
Tu es bien trop maigrelette,
Je suis un bon vivant, ça ne me concerne pas
D’étreindre des squelettes.

Я тогда не понимал точного значения этих слов и знал их содержание только по ее переводу.

В общем, все у нас было хорошо и красиво, если не считать того, что я ее не любил. И когда вернулся Миша, оттрубив свое в рядах наших доблестных вооруженных сил, я был вполне готов сдать ему Олю с рук на руки в относительной целостности и сохранности. Но этот номер не прошел. Они встретились только один раз, и после этого Миша с горизонта исчез.

А вскоре в лингафонном кабинете Библиотеки иностранной литературы я обнаружил почти полное на тот момент аудиособрание песен Брассенса, и наши встречи с Олей стали гораздо реже, однако не прекратились совсем, несмотря на то, что в моей личной жизни происходили чрезвычайно бурные события. На почве неразделенных любовей я совершал адекватные безумства — покушался на самоубийство, лежал в психбольницах, проводил бессонные ночи под окнами своих жестоких возлюбленных, писал в неразумных количествах трагедийную любовную лирику и все такое. Но в перерывах между боями я примерно разок в месяц заскакивал к Оле, и она всегда была мне рада, хотя скорей всего подозревала, что не является для меня единственной такого рода отдушиной.

Так прошло три или четыре года. И вот однажды прекрасным летним вечером Оля позвонила мне, чего обычно никогда не делала. Она сказала, что завтра выходит замуж, и хотела бы сегодня увидеться со мной. У меня намечались на этот вечер совсем другие планы, но я их отменил (что, прямо скажем, было не просто) и поехал к ней.

Мы провели всю ночь в скверике перед ее домом. В первый и в последний раз мы, что называется, выясняли отношения. Все это, понятное дело, происходило очень спокойно и дружелюбно — без криков, слез и взаимных оскорблений. Мы по-прежнему подшучивали друг над другом, обменивались французскими цитатами (я к тому времени уже немного поднаторел в языке, хотя до Оли мне, конечно, было далеко), прикидывали на себя все юмористические аспекты классического адюльтерного треугольника, столь досконально описанные нашим любимым Брассенсом. Помимо прочего Оля сказала, что любит только меня, но знает, что я ее не люблю, и выходит замуж ради мамы и чтобы устроить свою судьбу. Она просила простить ее за это, как будто когда-то давала мне клятву в вечной верности. Мне же казалось, что она слишком драматизирует ситуацию. В конец концов, что тут такого? Выходит девушка замуж, и слава богу. Лишь бы, как говорится, за хорошего человека. А что до всего остального, то при желании и грамотном подходе к делу, замужество еще никогда и ничему не мешало. Но для Оли это почему-то было важно.

После ее свадьбы мы не виделись около года. Я за это время успел пережить очередную полномасштабную любовную драму со всей сопутствующей симптоматикой и атрибутикой. А потом Оля снова позвонила мне, и у нас все пошло по-старому — разве что встречаться мы стали еще реже, чем раньше. Но эти встречи вовсе не были платоническими.

Брак Оли оказался неудачным. Детей у них почему-то не получалось, да и семейная жизнь не заладилась с самого начала. Мужа ее я никогда не видел, но, по Олиным рассказам, он был невероятно ревнив, мелочен и любил устраивать душераздирающие сцены из-за всяких пустяков.

Промучившись несколько лет, они развелись, и развелись не по-доброму. Там, как водится, возникли какие-то жилищные и имущественные конфликты, в которых ее муж не проявил широты натуры, подобающей настоящему мужчине. И так совпало, что как раз в это время мне титаническим усилием удалось наконец разорвать нескончаемую цепь моих любовных неудач и я женился, по выражению Александра Сергеевича, «на твой, которую любил».

Но и тогда наши отношения с Олей не сошли на нет, хотя из них полностью и навсегда исчезла сексуальная составляющая. Мы, как говорится, остались друзьями — иногда (не слишком, впрочем, часто) встречались, перезванивались, пару раз она даже приходила к нам в гости. Я в общих чертах знал, как складывается ее жизнь, и хорошего в этой жизни было не много. После всех квартирных пертурбаций, связанных с разводом, она жила теперь совсем одна в маленькой квартирке неподалеку от Новодевичьего кладбища, по стопам своей мамы преподавала в инязе. У нее завелся постоянный любовник, женатый мужчина, по профессии, кажется, военный летчик — человек совершенно не нашего круга, грубый и даже склонный к физическому насилию. Я плохо представлял себе, что у них было общего и как они вообще могли сойтись.

Но еще больше я удивлялся тому, что Оля, любительница Вийона, Рабле и Брассенса, читавшая в подлиннике Виана, Кено и Гари задолго до того, как они были у нас переведены, неожиданно с головой ушла в беспробудное и не вполне здоровое православие. Со своими новыми кликушествующими и юродствующими околоцерковными приятельницами она проводила много времени в разговорах о том, что можно и чего нельзя делать истинно верующему человеку, обсуждала достоинства и недостатки того или иного батюшки, распространяла какие-то мракобесные брошюрки, вдавалась в тончайшие детали богослужения, соблюдения обрядов и постов. Последними она, будучи и без того весьма субтильного сложения, доводила себя буквально до анорексии. Со мной, впрочем, она старалась оставаться прежней Олей — умной, раскованной ироничной, утонченной — но давалось это ей с большим трудом. В общем, грустное было зрелище.

А потом она вдруг умерла, причем при очень странных обстоятельствах. Ее полуразложившийся труп нашли в собственной постели, где он пролежал уже несколько дней. И было непонятно, то ли с ней случился сердечный приступ, то ли она умерла от истощения, то ли наглоталась антидепрессантов и нейролептиков, к которым пристрастилась в последнее время. Впрочем, никто особо и не доискивался причин, а разрешения на вскрытие ее мать не дала.

Ей было 42 года. Никогда не думал, что буду так часто ее вспоминать.

Марк Фрейдкин