Евсей Кац | Исповедь драматурга из города Ц

Писать пьесы меня заставило возмущение. Может, это же чувство руководило Островским и Чеховым, когда они писали свои пьесы, не знаю, но вполне допускаю, что состояние дел императорских театров их не устраивало, как не устраивало меня, то, что творилось в театре, родоначальником которого я считал себя. Потом театр стал называться «Группа Центр», так как базировался в Еврейском Общественном Центре, а в конце нулевых это была просто кучка немолодых иммигрантов, которая по моему предложению решила собраться и как-то культурно что-то отметить. Так как большая часть прибыла в Америку из Одессы, то постановили дать небольшой концертик на одесскую тему. В компании обнаружились музыканты, певцы, декламаторы. Я написал ироничный монолог возмущенного отпускника, бросающего в лицо сдающим углы зажравшимся одесситам, все, что накопилось в душе во время мученического отдыха. Центр выделил нам комнату и ее в день представления заполнили радостно-возбужденные представители старшего поколения местной русскоговорящей общины, соскучившиеся по чем-то своем, родном. Молодежь свое уже не возбуждало, перед нею простиралась новая огромная страна, где не было места старым всхлипам. Представление удалось, главным образом, потому что помимо моего монолога хотя и было сугубо дилетантским, незамысловатым, но очень искренним. И я, чего греха таить, да простит читатель мою наивность, задумался о создании некоего коллектива единомышленников, где я смогу воплощать в жизнь свои самые смелые творческие идеи. Но получилось иначе. Вдохновленные первым успехом одесситы решили продолжать творить, притом все, что им вздумается, без всякой оглядки на законы жанра и элементарного вкуса. Где-то находились и вытаскивались на свет божий потерявшие остроту и актуальность скетчи, тупые анекдоты. Даже сочинялись целые пьесы, беспомощные до умопомрачения. Все это подавалось с кривляниями, с пошлым еврейским акцентом, с затасканными хохмами. Сплошь и рядом упоминались тети Песи, бросались в зал реплики «Ой, вей», «Шо вы ховорите», которые, по замыслу авторов, должны были вызывать у публики гомерический хохот. Конечно меня, получившего кое-какое образование в области искусства и уже имевшего опыт выступлений на относительно серьезных подмостках все это просто бесило. Мое дитя, моя надежда на творческую, пусть безвозмездную, но реализацию; моя отдушина в серой жизни рядового американского инженера поглощалась потоком местечкового варварства. Я пытался протестовать и наставлял на путь истинный с высоты своего профессионализма, объясняя зарвавшимся неофитам, что первоначальная искренность и правдивость исчезли, что нужен свой оригинальный материал, основанный на нашей иммигрантской действительности, что то, что они делают ниже даже самой низкопробной халтуры, потому что халтуру создают ремесленники, но по законам ремесла, а не как захочет левая нога, что ни грамма, ни песчинки, вообще ничего художественного в их ломаниях на сцене нет и что они, пользуясь наивностью, неподготовленностью и в некоторых случаях просто тупостью престарелого зрителя, подсовывают ему полное дерьмо. Но их уже понесло. Они гнали одно представление за другим по ходу утверждаясь в своей непогрешимости. Я гордо отстранился от этого местечкового беспредела и с горечью наблюдал за происходящим.

Однако желание исправить положение не покидало меня. Но как исправить? Самым естественным ответом на этот вопрос было бы предложение своего материала, и я решил его создать. Но не какие-то отдельные репризы, монологи или сценки, которые они, если бы даже приняли, то разбавили своей чепухой, я решил написать полноценную пьесу. И я написал ее. Она была на сто процентов из нашей иммигрантской жизни, если не считать сцены с оральным сексом, хотя я в этом не уверен. Один мой знакомый, почти сосед женился на женщине намного младше его и привез ее в Америку. Произошло это в те времена, когда в России женщин, не мечтавших оказаться в США, почти не было и на качество женихов они особого внимания не обращали. Лишь бы соскочить за рубеж. Заканчивалось это большими разочарованиями для обеих сторон, но особенно страдала мужская часть союза, так как часто хватала кусок не по зубам, точнее не по… другой части тела. Пьесу я задумал, как сатиру на неспособных трезво оценивать свои возможности неюных джентльменов, однако в процессе добавилась романтика, и пьеса получилась довольно неоднозначной. Мне так хотелось думать. Я довольно амбициозно назвал свою пьесу двух-актовой, хотя двух-актовая требует пятьдесят страниц текста, а я с трудом накропал двадцать. Закончив, я раздумывал стоит ли знакомить труппу театра со своей работой, хотя для нее ее и писал. Меня одолевали сомнения смогут ли эти бездари понять и оценить глубину моего замысла? Хватит ли у них мастерства ярко и сочно передать мой неординарный юмор? Найдется ли у них достаточная молодая и привлекательная актриса, для моей героини, невесты из Сыктывкара? А если найдется, то не будет ли у нее артрита, который помешает ей опуститься на колени для орального секса? Но все мои сомнения отпали сами собой. Театр возглавила одна очень честолюбивая и увлекающаяся дама. Ей померещилось, что они смогут зарабатывать деньги своими безмозглыми шоу. При этом, будучи совершенным профаном в театральном деле, она со своими, так называемыми актерами, проводила частые многочасовые репетиции уже не в скромной комнате, а на большой сцене концертного зала нового, только отстроенного Центра, совершенно не представляя во сколько обходятся хозяевам электроэнергия, уборка и прочие расходы. К тому же скромную выручку от проданных несчастным велферщикам билетов она в кассу хозяина сдавала не всю и часть оставляла на развитие театра. В конце концов, евреи в Центре занялись тем, что евреи умеют делать лучше всего – считать деньги, воскликнули «Ой, вей!» и вышвырнули нахалов на улицу.

Злорадство – недостойное настоящего мужчины состояние, и я старался его избегать. Я убеждал себя, что я не злорадствую, а испытываю чувство глубокого удовлетворения по поводу свершившейся справедливости. Наконец-то самозванцам указали их место и по достоинству оценили их противные ужимки. Но что же мне делать теперь с моей пьесой? Надо заметить, что эти двадцать страниц достались мне кровью. Я хотел бросить писать это проклятое сочинение уже на третьей строке и только мое врожденное упрямство и приобретенная от негодования сила воли заставили меня продолжить мучения, которыми у меня сопровождается написание чего-то более пространного чем моя собственная роспись. Свой драматургический опус под названием «Одна на всех» я считал, если не достойным постановки на сцене, то хотя бы заслуживающим прочтения, кем либо, где-либо. Но кто читает пьесы? Я не встречал никого, кто бы зачитывался Лопе Де Вегой или Арбузовым. Наши иммигрантские газеты, печатавшие любую дрянь, пьесу или даже отрывок из нее размещать у себя отказывались. За отсутствием заинтересованных лиц я читал и перечитывал свой текст сам и, наверное, так проникся исходящей от него аурой Мельпомены, что решил написать вторую пьесу. Жалкие потуги моих друзей (а почти все участники несчастной театральной группы были и формально оставались моими друзьями) все еще вызывали у меня возмущение пополам со смехом, поэтому я написал пьесу о них, о том как они ставят «Ромео и Джульетта» Шекспира в адаптации их руководителя Володечки и как на это смотрит профессиональный театральный режиссер, заброшенный судьбой в наши места. Это была сатирическая комедия и не будь я самим собой, если бы не ввел в ее действие моменты из своей жизни и жизни своих знакомых. Самым смешным, но неоднозначным, как мне казалось, был эпизод, рассказанный мне моим другом юности Валерой Анфиловым. Он был известным соблазнителем женщин, при этом не отличался особой щепетильностью в выборе места соития. У меня герой, который должен играть Ромео, грубый, неотесанный мужлан, на просьбу режиссера поделиться каким-то сокровенным воспоминанием о любви, вспоминает, как они с бабой легли на траву в сельской местности, и возбужденные, уже готовы были приступить к траху, как он со всего размаху полной ладонью вляпался в коровью лепешку, которую они в темноте не заметили. «Сразу так завоняло», – задумчиво-мечтательно произносил без пяти минут Ромео. В Володичкином варианте в «Ромео и Джульетте» также появлялась Дездемона, Джульетта пела американский гимн, а знаменитым любовникам было слегка за пятьдесят. Будучи по профессии математиком Володечка сделал какой-то пересчет, определяющий возраст героев, если бы они жили в наше время. Геронтологические сдвиги объяснялись значительным увеличением продолжительности жизни.

– У вас свой Шекспир, а у нас свой, – отвечал шокированному режиссеру Володечка.

В финале актеры избивали зрителя, осмелившегося после спектакля спросить, о чем, собственно, был базар в пьесе.

– О любви, дебил!

Создав это произведение, я почувствовал себя неоднозначным (люблю это слово) многоплановым драматургом, в чьих пьесах было кое-что и от Ибсена с Чеховым и от документальных фильмов Кристофера Гесса, но явно просматривался собственный взгляд на героев, в котором улавливалось скрытое сочувствие. И тут как раз подвернулся театр. В городе Ч, где нашего брата было намного больше, чем в богом забытом Ц, появился и стал набирать силу «Артио». Конечно же это была тоже самодеятельная группа, но гораздо более высокого уровня, чем наша. В ней даже был один бывший актер московского театра, а спектакли ставили режиссеры с профессиональным образованием, выписываемые из Москвы. Увы, им, как и невестам, на родине применения не было. Я связался с этим театром и устроил им гастроль в нашем городе, сняв для этого помещение в школе неподалеку. Благо все американские школы имели приспособленные для театральных спектаклей залы. Их первое шоу вызвало культурный шок у аудитории. Она увидела постановку настоящей, написанной известным драматургом комедийной пьесы. Пьесы, мать вашу, а не убогих, пошлых дилетантских писулек о тете Песе. И эту пьесу играли два часа, и все актеры помнили текст, а не читали его с листа. Да, да в театре Центр каждый держал в руках бумажку, потому что после трехмесячных репетиций ни один не мог запомнить даже строчки. Тьфу! Я был в восторге от Ч. Значит возможно в эмиграции при всех ее проблемах и трудностях создавать что-то стоящее в плане искусства. Не в силах сдерживать своего восхищения, я подходил к бывшим коллегам и ехидно спрашивал: «Ну как? Теперь вы понимаете, что такое настоящий театр?» подразумевая, конечно, «Теперь вы понимаете свое ничтожество?» Признать его они не спешили, кривили рожи и нехотя цедили сквозь зубы: «Ну ничего». А их предводительница пошла еще дальше и ляпнула совсем запредельное: «У нас было лучше».

Я стал локальным импресарио «Атрио». Я устраивал их гастроли в Ц одну за одной. Своего пика они достигли, когда сделали музыкальный спектакль по Окуджаве. В Ч нашлись отличные певцы и музыканты, публика выла от восторга, а на задних рядах специально приехавшая на спектакль из других городов русскоязычная молодежь (да, они помнили его песни) хором подпевала певцам и даже приплясывала. Да, Окуджава вам не тетя Песя, он вечен. И здесь я решил, что пришло время ознакомить этот театр с моими пьесами. «Атрио», как мне казалось, двигался по правильному пути и «Окуджава» был тем своим, оригинальным материалом, о котором я твердил своим пустоголовым товарищам. Я отправил две пьесы тому, кто считался главным в «Атрио» и с которым я был на короткой ноге. Мне долго не отвечали, чего я не ожидал, так как считал, что, учитывая ту помощь, которую я оказывал этим людям, я достоин большего внимания. В конце концов, после унизительных напоминаний руководитель промямлил что-то неопределенное и я понял, что ни он, ни кто-либо другой в их коллективе мои пьесы не читал и читать не собирается. Конечно, я был разочарован. Я в очередной раз ошибся в людях и переоценил их возможности мыслить широко и независимо. Последнее и было подтверждено двумя последующими спектаклями «Атрио». Пьесы родились в родном коллективе, отличались полной беспомощностью, почти что глупостью и совершенно провалились при показе. Мечась в поиске приемлемого для него материала, театр поставил «Ловушку» Дюрренматта, известную своим холодным, умозрительным юмором. Заинтересовать ею современного зрителя не смог бы, наверное, даже МХАТ. Чувствовалось, что театр выдохся, что долго ему не протянуть. Осознавая это, а также поняв, наконец, правильность моих слов о современном, основанном на нашей действительности материале, его предводитель решился позвонить мне, с предложением написать для них пьесу и рассказал об очень интересном, почти невероятном случае из жизни своего знакомого.

Один россиянин перед эмиграцией в Америку переправил своему дяде двести тысяч долларов, посчитав, что такой суммой он обеспечит себе безбедное существование в США. По приезду он связался с родственником и попросил свои деньги обратно, на что получил обескураживающий ответ: денег нет, они были вложены в бизнес, а тот прогорел. Новый американец рвал на себе волосы, проклинал дядю и свою доверчивость. Но делать было нечего, пришлось вместо предвкушаемой роскошной жизни двинуться по типичному эмигрантскому пути: развозка пиццы, курсы английского, и конечно же, модные в те годы классы программирования. Через год-полтора упорной учебы страдалец сумел устроиться на работу в какую-то приличную компанию с хорошей зарплатой и стал на ноги. Однажды он получил конверт с заказным письмом. В нем лежал чек на двести тысяч и записка: «Теперь это твои деньги. Если бы я отдал их тебе сразу, то они были бы быстро потрачены без пользы, и ты бы остался в статусе морального иммигранта долго, возможно навсегда. Ты бы не знал английского, у тебя бы не было специальности. Ты бы так и не приобрел навыков преодоления трудностей в американской жизни».

Я с воодушевлением принялся за дело. Написав несколько страниц, я отсылал их в Ч и обсуждал их со своим заказчиком, хотя понимал, что этого делать нельзя. Показывать надо только завершенную работу, но мне необходимо было вдохновение, чтобы не чувствовать себя полным идиотом (кто еще пишет пьесы на русском языке в Америке), которое я надеялся получить от общения с режиссером. Со временем мне показалось, что энтузиазм на той стороне угасает, но я уже вошел в колею, писал легко и закончил пьесу очень оригинальным эпилогом. Перечитав все написанное, я понял, что получилось нечто неоднозначное, впрочем, как все у меня. Наспех исправив ошибки и опечатки, я отправил пьесу по назначению, дав ей название «Заказное программирование».

Если я вам скажу, что после лихорадочного ожидания, я не позвонил тому, кто заказывал пьесу, вы мне не поверите. Желание услышать отзыв на твой литературный труд – страшное чувство. Автор, словно зомбированный, мечется между телефоном, компьютером и почтовым ящиком в надежде получить хоть какое-нибудь известие о том, что кто-то его рукопись читает. Подчеркиваю «читает». Зачастую самого этого факта оказывается достаточно для того, чтобы терпилец успокоился и посчитал свою миссию завершенной. Конечный результат, как-то публикация, постановка или экранизация уже не впечатляет и до него многие не доживают. Чтобы как-то отвлечься и пережить мучительную неопределенность я совершал опасные для физического здоровья и психики поступки: я заплывал так далеко в озеро, что начинал тонуть и забывал о пьесе; я соблазнял женщин, среди которых были падшие и страх быть пойманным женой или полицией заглушал желание схватить аппарат и звонить; я тратил деньги по кредитным карточкам, без всякой надежды оплатить счета и ужас приближающейся нищеты не позволял думать ни о чем другом. Все это продолжалось два дня.

Затем мне сообщили, что театра «Атрио» больше не существует, он распался из-за внутренних интриг, под давлением финансовых проблем и просто потому, что всем надоел. Моя неоднозначная пьеса однозначно оказалась, как и ее предыдущие товарки, никем непрочитанной. Однако это печальное событие имело и положительные стороны. Я занялся бизнесом, доход от которого заставил меня пожалеть о потраченном на драматургию времени. Дела шли так хорошо, что я совсем перестал заниматься разными творческими глупостями. Я полагал, что писатель во мне, каким бы неоднозначным он не был, благополучно умер, но оказалось, что он только уснул. Помимо гастролей «Атрио», я показал в нашем городе парочку спектаклей канадской группы из Монреаля. Это была стопроцентная профессиональная антреприза, и я, естественно, попытался заинтересовать ее организаторов своими пьесами, но финансирование этого предприятия богатым мужем главной актрисы, кстати замечательной, закончилось и там мои пьесы никто прочитать не успел. Но они связали меня с импресарио из Калифорнии, которому я без всякой надежды послал свои многострадальные работы. И, о чудо, БГ, назовем этого прекрасного человека и настоящего профессионала так, прочел их. И они ему понравились. И даже настолько, что он загорелся желанием прокатить спектакль поставленный по «Заказному программированию» по всей Америке. Поймите это правильно. Речь не шла об американских театрах с голливудскими звездами. Меня должны были прославить звезды российские, которым хотелось бы посмотреть Америку и немного подзаработать.

В России у БГ, работавшего на сцене в качестве конферансье, оставались кое-какие связи, в частности, Л, главного режиссера московского Еврейского театра, он считал своим другом. Поэтому посоветовал отправить ему мои пьесы, сославшись на него. Что я и сделал, а потом долго пытался дозвониться до этого Л. Наконец, БГ разочаровался в моих деловых возможностях и связался с ним сам. Ему это далось нелегко, и БГ почти разуверился в преданности человека, для которого он, по его словам, сделал так много, но Л в конце концов сдался и соизволил ответить. БГ сделал то, что мне показалось невероятным, убедил балабуса пьесу прочесть и тот ее то ли прочел, то ли наспех просмотрел. После этого они проговорили почти всю ночь, надеюсь исключительно обо мне, но БГ не убедил Л в том, что я выдающийся драматург и меня надо немедленно ставить и возить по Америке. Л посчитал «Программирование» интересным для чтения, но не совсем годным для постановки на сцене, так как оно выглядело хроникой иммигрантской жизни, а не драматургией, с чем я согласился, так как кто он, а кто я. БГ же на это сказал, что просто ему лично пьеса «легла», а Л не «легла» и сразу связался с какой-то антрепренёршей в Москве. Та нашла режиссера, и сообщила, что обоим «Программирование» «легло» и они готовы начать репетировать его с актерами, если получат пятьдесят тысяч баксов. Услышав это, я решил, что режиссеры – это люди, которым абсолютно все равно, что ставить, лишь бы платили. В заключении БГ вяло задал мне чисто риторический вопрос о моей готовности финансировать затею. На этом наши потуги оживить «Заказное программирование» закончились, а затем БГ вдруг исчез. Как я потом узнал, он заболел. По описаниям тяжело, но никто не знал чем, потому что он оборвал все связи. Я до сих пор не знаю, что с ним.

А мои пьесы упокоились на кладбище НЕ талантов «проза.ru», где на них кто-то иногда обращает внимание, что вовсе не значит, что прочитывает их до конца. Однажды мне даже пришло предложение выставить пьесы на какой-то конкурс, посвященный российскому Заполярью. Углубляться в условия этого замечательного конкурса я не стал, потому что не был лохом и знал где находится Заполярье.

Евсей Кац