Андрей Васильев | «Пять»

Звякнул было вопрос, да отмахнулся солдат – было бы за что – вовсе б убили.

В наряд готовиться надо, новый кусок из устава учить, потому – впервые идет дежурным по роте, впервые отвечать будет за все, что днем ли, ночью ли, не дай бог, случится в расположении, своей головой.

Солдат посидел еще, глядя в окно и мимо, в бесконечность, медленно свернул недописанный лист, ногтем проводить не стал, сунул в конверт, повертел его, легкий, угловатый, подумал было бросить, поискав глазами – куда бы, так и не бросил. Сунул в карман, поднялся.

Перед смертью не надышишься.

В коридоре горел яркий свет, солдат зажмурился.

Нужно было подшиваться, гладить одежду, учить устав, доглядеть, чтобы предыдущая служба не оставила после себя долгов, грязи, нужно было прочитать журнал с поверкой, чтобы знать, кто где, сколько бойцов в санчасти, в госпитале, в увольнении…

Подумав солдат не сделал ничего. Он сопротивлялся, сердце в нем сопротивлялось несправедливости, подлости наказания. Сослуживцы смотрели на него сочувственно – огрубевшее его сердце сопротивлялось и сочувствию, всему, на что падал взгляд. Всему!… Выцветшей зелени одежд, затоптанным полам, злым, растерянным лицам, гулким звукам, несвежим запахам, трем недослуженным месяцам, пяти проклятым суткам!…

Впервые захотелось ему бежать…

Солдат забрел в сушилку – длинную, затхлую, с высоким, слепым окном, темную комнату, завешенную бушлатами и телогрейками, заваленную истлевшим и дырявым, до бела истасканным обмундированием.

Впервые…

По молодости лет, когда только прибыли они в часть, когда позади остались тысячи безлюдных километров, когда от ежеминутной жестокости, в которую внезапно погрузились они, десять стриженых, шедших одной командой, ребят, самые беззащитные об руку с самыми бездельными и глупыми замыслили бежать и бежали, он не думал об этом.

Он не думал об этом, когда, заподозрив в стукачестве, истязали его деды, подняв среди ночи заспанного и слабого, когда набросившись, сломали ему ключицу – он терпел, считая дни, с маниакальной настойчивостью, складывая их в месяцы, приписывая внизу писем : лето…

Осень.

Он терпел, когда капитан Едуков, в его присутствии, открыв, присланную матерью, посылку, выхватив ненадеванные, слежавшиеся, с трогательными, распушенными на мыске нитками, шерстяные носки, наткнувшись на отчаянное несогласие отдать, которого не ждал от солдата, озлобясь, отослал его на батальонный камбуз посудомоем – в самое грязное, самое унижающее дело, которым пробавлялись в отрядах обиженные и забитые, ни на что не годные солдаты. Солдат терпел, отработав неделю, он заявил командиру, что больше на кухню не вернется, что если капитан будет настаивать – повесится.

Он сказал это тихо.

Просто.

Едуков вспотел и отступился. Он возненавидел солдата. Он бил его за всякую провинность и без таковой, вызывал в канцелярию и бил. Солдат терпел, потому что мог еще терпеть. Теперь терпение кончилось, теперь останавливал его лишь слабый голос рассудка, монотонно твердивший о трех оставшихся месяцах, которые представлялись ему тремя бесконечными годами. Впрочем голос этот ему не мешал, он замирал при звуке шагов, становился неслышен, не опасен.

Бежать…

Сейчас он, пожалуй, добрался бы до дому. Попытки прежних беглецов не увенчивались успехом оттого, что побег был плохо подготовлен или не подготовлен вовсе. Бежавших солдат ловили партули на дорогах, небритых и отощавших хватали при попытке добыть, украсть или выклянчить кусок хлеба…

Ни один из них не добрался до железной дороги, ни один не догадался переодеться в гражданку, стащив с веревок сохнущее тряпье.

Из бежавших не убежал никто.

4

Он бы убежал.

Прямо сейчас, зайдя в каптерку, вытянул бы из-под подкладки дембельского серо-белого Максова чемодана новенькие пятьдесят рублей – недели две тому он видел как Макс сунул деньги в приклеенный к крышке конверт – наживет еще, бугор, с солдат слупит… Стащил бы с пыльного верхнего стиллажа мятую гражданскую одежду, которую пацаны собрали с миру по нитке, чтобы ходить в самоволку, раз в полгода срывая страшный по свободе голод и прямиком в Заветы Ильича! В Заветах взял бы такси, чтобы не таскаться по улицам, рискуя нарваться на патрули, которых там, как собак нерезанных, махнул бы на вокзал и в электричку, и всю дорогу так – на электричках, из города в город, сперва до Хабаровска, там до Благовещенска, Читы, Иркутска и дальше, дальше, в неметенных, вонючих электричках, которых не проверишь, не обшаришь, в которых толкотня и давка.

Ехал бы месяц, может быть больше, на хлебе и воде, но доехал бы.

Наверняка!…

Только за каким чертом!?… Чтобы прервать осточертелую армейскую муку – так это ненадолго. Бежавшего солдата непременно объявят в розыск и перво-наперво станут искать дома, у матери…

Тогда зачем?…

Увидеть. Он вдруг осознал это – если бежать, то только затем, чтобы увидеть лица, которых ему недостает, без которых неспокойно, темно.

Увидеть и только. И ничего больше!… Увидеть, хоть издали, и, увидев, узнать. И остановиться, и смотреть, покуда можно смотреть, чтобы не забыть.

Что-то подступило к горлу, надавило, заскребло, запершило, что-то незнакомое, болезненное, слезы дрогнули, скатились, исказив картину армейского мира, навернулись другие… Кто-то шевельнулся за спиной – солдат обернулся, вгляделся…

— Ведунов?…

— Та… — из-за вечно сопливого носа Ведунов не мог произнести ни одного звонкого звука…

— Ты чо тут лазишь?!…

— Хя?…

— Крысятничаешь?!…

— Хя…

— По карманам шаришь?…

— Дет…

— Сука рваная!…

— Медя послали…

— Кто послал?…

— Макс…

— Зачем?…

— За сигадетами… Он забыд… Оставид в бушдате…

Солдат отвернулся, вспомнив о слезах, которые мог заметить этот, самый ничтожный из солдат, и снова, тренированное годами, подогретое случившейся несправедливостью, желание, толкнулось в нем, сверкнуло, изогнулось, он развернулся, не успев укоротить, догнать желание, жажду, покоряясь возникшему ожесточению, ударил Ведуна, тот охнул, выставил вперед круглые бабьи руки.

Солдат бил его без остановки, молча, молча корчился несчастный Ведунов, пуча глаза, хватая рыбьим ртом пыльный воздух, не помышляя даже о сопротивлении, не моля о пощаде, которой, он знал, не дождешься, не вымолишь у тех, кто прослужил здесь два года, пролетевшие, как двадцать лет.

Солдат хотел убить Ведуна, он чувствовал в себе эту силу, непроходящее это ожесточение, он мог бы убить его, и не только, и всякого, подвернувшегося под руку человека, жизнь которого не стоила здесь ничего, как и его собственная дембельская жизнь — просто мусор! Ничто!… Через месяц-другой, сюда пригонят толпу новых, ничего не стоящих людей, и еще, и еще, и так без конца!…

Он устал, дыхание сбилось, Ведунов, отхаркивая кровью, дрожал на затоптанном, грязном полу.

— Пшел на хуй!!!…

Ведунов сделал попытку подняться, покачнулся, сполз, попытался опять.

— Ползи, блядь!..

Ведунов покорно пополз на четвереньках, икая, оставляя следы, намоченных в кровавой слюне, ладоней. Солдат плюнул ему вслед.

— Рота, строиться на ужин!… – в сушилке команда дневального была едва слышна.

Солдат не тронулся с места. Он хотел, чтобы ушли все, чтобы в роте сделалось гулко, пусто. Солдату нужно было умыться, прийти в себя, чтобы, пробежав глазами строки устава, толкующего об обязанностях дежурного по роте, почистив сапоги, заступить, наконец, в наряд.

Сапожный грохот выходящей роты понемногу унялся, стала тишина. Солдат отер лицо, увидел на правой руке сбитый казанок – задел-таки Ведуна по зубам – поднес к лицу, облизал, ругнулся без нужды и злобы, вышел в коридор.

Полегчало…

Дневальный удивленно взглянул на него, хотел что-то сказать – солдат махнул рукой – дневальный умолк. Солдат покурил, обстоятельно, не спеша побрился, принялся за подшиву, настроение, бывшее полчаса тому назад – хуже некуда, поднялось.

«Ладно, отстою… — думал солдат. – Подавись, коззел, шкура навозная… Скоро на дембель… Скоро… Скоро!!!…»

Ему показалось даже, что он рад, что вовсе не огорчен, не огорошен, что обиды нет и нет, и не было, только дембельское, весеннее настроение, которое не перебить ничем, не погубить, не испортить, оттого, что не поворотить вспять время, которое не подчиняется ничъим приказам, которое неумолимо и вечно проходит, проходит, принося с собой новые весны, хоть с солдата хватит и одной, долгожданной, наконец наступившей.

Сменились дневальные, тот, что хотел что-то сказать, годом младше, земляк, прежде, чем отправиться на ужин, подошел.