Андрей Васильев | «Пять»

На черной лестнице холодно… Там бездна…

Нет…

Может на складах?… Кто там сейчас?… Старший лейтенант Тух? А может быть земляк из второй роты?… Кто бы ни был – на складах и летом холодно, а зимой и вовсе, как в могиле…

Могила… Странное слово. Не страшное. Похожее на название игры или музыкального инструмента…

Мооогииилааа…

25

— Дежурный!…

Шахов изумленно разглядывал котенка.

— Что это?…

Солдат молчал.

— Это что, бляяядь?…

Солдат молча вытянул ноги.

— Лучше ни хуя не придумал?…

Солдат медленно отнял руку от глаз.

— Глушняк заебал?…

Шахов хохотнул.

— Старшинааа… — солдат не встал, как сделал бы прежде, поморщился от боли в глазах, от скрипучего голоса прапорщика,  — он никому не мешааает… — проговорил солдат.

— Что?…

Шахов поднял брови, покашлял.

— Он маленький, он никому не мешает, — произнес солдат, не трогаясь с места.

Отвернулся.

— Ну-ка встать!!!….

Шахов взвился, повинуясь годами отработанному рефлексу, позабыв про утренний инцедент, позабыв про все на свете.

— Встааать, блядь!!!…. – вопил Шахов, лицо его то бледнело, то наливалось кровью, от чего голубые глаза его то появлялись, то исчезали.

Внезапно Шахов отскочил в сторону, в дверном проеме показалось темное лицо капитана.

— Встатаааать!!! – взревели теперь оба, обгоняя друг друга, осыпая солдата многоступенчатым, трескучим матом.

От звука у солдата внутри словно взорвалось. Командиры размахивали руками, выпучивая глаза, то и дело встряхивая головами, угрозы дождем сыпались на солдата, угрозам не было конца, котенок свободой безмятежного сна, покоем своих полос, мирным видом своим приводил их в бешенство, энергия которого передавалась солдату, заряжая его страшным напряжением зла, солдат поднялся, покрутил головой, словно был один в целом свете, повернулся лицом к командирам, звук сделался сплошным, превратившись в оружие, в острое, разящее, смертельное, звук не прекращался, солдата трясло, нырнув под воротник, по лицу его пробежала судорога, мышцы его окаменев, налились необыкновенной силой, он поднял котенка вытянутой сбитой рукой, сжал, перемешанная с молоком, кровь брызнула в разные стороны.

Звук пресекся.

Стала тишина.

Солдат разжал пальцы, бросил то, что держал в руке, перепачканное, обмякшее тельце упало бесшумно.

Покорно.

Не глядя на командиров, солдат вышел из сушилки. Ему хотелось вымыть руки, ему хотелось вымыться с головы до ног снаружи и изнутри, ему хотелось курить…

— Сссуки…

У солдата прыгало сердце, дрож, разбежавшись теперь по всему телу, барабанила, вспыхивая то тут, то там, он казался себе грязным, вывалявшимся в грязи, в нечистотах, на нем не было ни одной чистой нитки, он весь был грязен, отвратителен себе, отвратительны были ему командиры, жестокой глупостью, бессмысленной ненавистью своей толкнувшие его на убийство.

Солдат сунул голову под кран, ледяная струя обожгла затылок, заливая уши, немеющую шею, стекала по лицу.

«Схоронить надо,  — поднявшись, согнав с волос воду, втирая в руки холодное мыло, думал солдат, — по людски, — думал, прикуривая, затягиваясь, не чувствуя за собой вины, удивляясь все больше и больше, пытаясь отыскать вину, предшествующее ей чувство, не находя, — так-то брат, — думал он, обращаясь к погибшему коту, — вон что вышло… Говно вышло… Не хотел, не думал-не гадал, а вон оно куда…»

Солдат ждал, что навернутся слезы – не дождался. Сухи были глаза, сухи, усталы.

Прямо сейчас пойду. Схороню… Максу скажу, как есть, пусть что хочет делает. Все равно…

Солдат прикуривал одну сигарету от другой, курил не спеша, насыщение не наступало.

«Не могу накуриться, не могу, — думал солдат, — черт его знает почему… Остановиться надо… Щас все сожгу, что ночью буду курить?… Ночь длииинная, — думал солдат о третьей из пяти, серединной ночи, словно о какой-то особенной, словно ночь эта что-нибудь обещала, сулила ему, солдату, который, убив, не чувствовал за собой вины, — долгая будет ночь…»

Солдат осмотрел свою руку, о которой вспоминал не часто, которая жила какой-то своей, отдельной от него, жизнью, временами болела, временами стихала, ни о чем не просила, не требовала ни заботы, ни помощи…

Сейчас кожа на ней сделалась матовой, вокруг ранки появился темный, расплывающийся круг. Он потрогал опухоль – опухоль болела, как и должно быть. Дотронувшись до темного круга солдат не ощутил боли — он ощутил странный запах – это был запах гниения, темная кожа вокруг ранки сделалась дряблой, проваливалась.

«Пропала рука, — безучастно думал солдат, словно то была чужая рука, — пропааала…»

Он раскурил сигарету, поднес к ранке, прижал. Рука отозвалась, она почувствовала ожег, в нос ударил запах горящего мяса… Спалить бы все на хуй, всю эту казарму с пауками этими — командирами, с солдатами, словами, слезами, сапогами, котами, уставами, со всеми внутренностями, со всей заразой, которой зачумлена армия, в которую был он призван два года тому назад, пролетевшие, как двадцать лет.

Двери запереть и запалить… Ночью, чтобы больше никто не мучился, чтобы положить конец.

Раз и навсегда!!!…

Мысль понравилась. Солдат еще некоторое время думал, разглядывая ее со всех сторон, думая одновременно о том, что мысль совсем его не пугает, что к мысли непременно нужно вернуться, прикуривая новую сигарету.

Наконец он почувствовал, что больше не может курить, что в легких, где-то там, внутри, в нем самом образовалась плотная дымная пробка, которую он не в силах продохнуть. Солдат ударил себя в грудь раз, другой, покашлял, шумно вздохнул, потушил сигарету, сунув ее обратно в пачку, пошел хоронить кота.

***

Котенок лежал там же, где солдат оставил его. Он был похож на игрушку, в которой сломался механизм. Казалось – почини механизм и он оживет, заурчит, будет есть, пить, ласкаться, зевать, открывая розовый рот, шевелить смешным коротким хвостом…

Чепуха…

Солдат потер глаза, огляделся в поисках чего-то, о чем только догадывался, наконец, сообразив, вывернул рукав старого бушлата, рванул вытертую фланелевую подкладку, зажмурясь от сухого треска, оторвал лоскут, очистив его от желтой свалявшейся ваты, разгладил на колене. Стараясь не смотреть, завернул в него кота, сунул в карман.

Ну, вот…

И все.

Солдат спустился по лестнице, вышел на мороз, обойдя казарму, с тыльной ее стороны нашел заснеженный пожарный щит с поржавелым инвентарем, сорвал со щита лопату. Где его хоронить?… Не на дороге, подальше, там, где никто не ходит, не потревожит. Он заботился о мертвом больше, чем о живом, ему не казалось это удивительным, странным. Он долго ходил вдоль забора, там и сям, разбрасывая снег, пробуя ногой почву, оглядывая, выбирая место, наконец в углу, за вещевым складом солдат отыскал местечко, копнул. Земля была твердой, лопата с трудом ковыряла землю, однако солдат не отступался, он трудился, скалывая, рыхля, задыхаясь, останавливаясь, начиная снова. Часа через полтора у него под ногами оказалась яма величиной с обувную коробку, на штык глубиной. Утерев выступивший пот, солдат положил в яму сверток, из которого торчало маленькое, круглое ухо, постоял.

— Прости… — сказал солдат.

Он стал закапывать – в эту самую минуту что-то щелкнуло у него в груди, слезы, которых ждал он, которых не чаял уже дождаться, брызнули из глаз его, он завыл, сцепив зубы, сгребая лопатой мерзлую землю, заравнивая яму.

Он плакал, беспрерывно двигая руками, всхлипывая, не получая облегчения. Слезы кончились так же неожиданно, как и начались. Горечь, от которой хотел он избавиться, сгустилась. Он проглотил ее. Горько стало ему, горше горького. Запалииить… — думал он уходя, укрепляясь в этом желании,  — надо только, чтобы командир был в роте, капитан. Без капитана нельзя… Узнать надо, когда его дежурство… Когда службу несет капитан – прапорщики тоже трутся в роте. Рисуются перед начальством, выслуживаются. Так повелось. Это кстати… Очень кстати… Всех за одним разом и кончить.

Его никто не тревожил, до самого ужина никто не задал ему ни одного вопроса, не сказал ни единого слова. Солдат, сложив руки за спиной, вымерял шагами коридор, в ушах у него стоял звук металла, скребущего о мерзлую землю : шмуц-шмуц, шмуц-шмуц — под привычную левую ногу звучали ритмичные удары о землю — шмуц-шмуц-шмуццц…

Холодно там…

Холодно…

Здесь жарко.

Душно.

Внезапно пришло ему на ум, что нужно проветрить казарму – он распахнул все окна и стал ходить там, в спальном помещении, вдыхая студеный, перемешанный со стойким, жирным запахом скипидара, воздух. Скоро на глаза ему попался прапорщик Шахов – тот на мгновение застыл, глядя на солдата, взгляды их встретились, прапорщик мотнул головой, шмыгнул в каптерку, звякнув тяжелым засовом. Солдат вышел в коридор, остановился у двери в каптерку, послушал, собравшись уже уходить, скользнул взглядом по стене, взгляд его остановился на соседней, обитой жестью, двери оружейной комнаты, в которую никто никогда не входил.

Что там?…

Солдата отвлек дневальный, он собирался на заготовку. Солдат встрепенулся, отошел от двери.

Вопрос остался.

Что там?…

Оружие?…

За исключением дня и часа присяги, он никогда не видел оружия, он никогда не видел, чтобы кто-нибудь заходил туда, в эту комнату, может быть не обратил внимания?… Солдат порылся в памяти и не нашел об этом ни единого упоминания…

Солдат опустил руку в карман, нащупал связку ключей. Один, желтый, английский, почти новый – от канцелярии, другой, большой, гнутый, с круглой головкой и одной жиденькой бородкой от черного хода, третий, последний,  короткий, с широким жестким кольцом и двумя мощными, раскинутыми, как железные крылья, зубчатыми бородками – от оружейки.

26

Пшено на ужин выглядит и звучит как издевка.

Маслица бы к ней, к каше этой… Мог попросить солдат.

Не стал.

Съел полтарелки, проглотил не жуя, протолкнув больным языком, почувствовал сытость. Прежде, сожрав вдвое больше, бывал голоден, а тут… Нажрался, вишь… Желудок-то, как у котенка…

Пересчитав все заготовленное, как обыкновенно — четыре раза, для верности пересчитал в пятый. Все сошлось. Все тут. Всем хватит.

Сел.

Ждал роту, не хотел ждать и ждал, сидя за дембельским столом с перевернутым лицом, снявши шапку, вытянув шею, как перед сватовством. Макса ждал, его взгляда, слова. Что делать – надо отвечать, придется, за живую полосатую душу, за радость Максову, что приносил котенок, что больше не принесет. Рев машин, высокое завывание движков услышал издалека, проглотил, кадык сухо дернулся в горле.

Вошли…

Солдат пытался поймать взгляд Макса и не поймал, потому что Макс не смотрел в его сторону, не искал его глаз, жрать искал, был весел, шутил… Стало быть не знает Макс, не был в роте – вот и не знает, сразу с машины сюда, поздно сняли с объекта… Стало быть до после ужина оставим…

Солдат поглядел на Макса – тот возвышался в конце стола, казался колокольней, огромная рука держала крошечную ложку.

«Убьет он меня, завалит… Надо сказать ему… Как скажешь?…»

Солдат встал, поплелся в роту. Думал : хоть подошьюсь перед смертью…

Придя принялся подшиваться, словно всерьез думал умирать. В девять на развод и все по новой, хоть живой, хоть мертвый, иди, принимай сам у себя наряд, слушай новых дневальных, учи, смотри, чтобы мыли, чтобы не болтались, не трепались, чтобы не украли, не обожрали, а если снова драка?…