Андрей Васильев | «Пять»

«Не так тут что-то, — думал солдат, не поднимая глаз, глядя на вычищенные до зеркального блеска, сапоги, — нет, нет… Мутит что-то, тварь, юлит, втереться хочет, в душу влезть…»

— Притомился, небось, в наряде-то?…

Капитан остановился, обернулся, прямо посмотрел на солдата. Солдат поднял голову – лицо капитана было темно, но дружелюбно, и только глаза говорили : не верь!…

— Ничо… — солдат шмыгнул носом.

— Мне надо знать, кто затеял драку, — спокойно, почти доверительно, в самое лицо солдату выговорил капитан.

— Зачем?…

Солдат произнес это непроизвольно, чтобы сказать что-нибудь, чтобы потянуть время.

Капитан подумал или сделал вид, что подумал.

— Чтобы не пострадали невинные.

Это звучало шикарно. Богато звучало, как из какого-нибудь фильма, или толстой книжки.

— Узнаешь – прощу тебя. Сменю, прямо сегодня сменю, отдыхать будешь, свое одал, солдат, отдыхай…

24

У солдата перехватило дыхание.

От мерзости капитанова доверия.

От подлости.

Вышел значит, наружу вышел. Хочет, падло, чтобы стучал солдат, на солдат же стучал, чтобы вкладывал. За это премия – сменят, ночью спать будешь в вони этой захлебываясь, завтра на работу погонят, въебывать будешь, как папа Карло до самого дембеля, въебывать и капитана доброго вспоминать, как чудесно он устроил солдатскую жизнь! Наказал сперва ни за что ни про что, посадить хотел, отпустил потом, ничего не взял с солдата, ни нитки, имена зачинщиков – так это ж справедливости ради!…

Умный человек, капитан, а дурак!…

— Узнаешь?…

— Что?…

— Имена?…

— Какие имена?…

— Зачинщиков?… – капитан терял терпение.

— Каких зачинщиков?…

— Зачинщиков этой… драки?…

— А-а…

Солдат почесал в затылке.

— Так вы ж их всех знаете…

— Я не знаю, кто начал…

— И я не знаю…

Ответив быстро, солдат склонил голову набок.

— И никто не знает.

Капитан скрипнул зубами, пристально взглянул на солдата. Они были одни, как тогда, в канцелярии, только теперь капитан хотел убить солдата, он хотел растерзать его. У капитана шевельнулись руки, он остановился в одном дыхании от преступления, от дела. Солдат видел, сердце его забилось. Он не смог бы сопротивляться, потому что ослаб, и еще потому что перед ним командир, а он только солдат. Он солдат, а солдатское дело подчиняться, подставлять свою голову, свою жизнь, чтобы защитить другую, другие, в том числе и его, капитанову жизнь.

— Ты хорошо подумал?…

Капитан не отступал, видно было, что он взбешен спокойствием солдата.

— Я не думал.

— Почему?…

— Не о чем думать.

Солдат смотрел в налившиеся, черные глаза.

— И говорить не о чем.

Солдат хамил командиру, он это понимал, он ничего не мог с собой поделать…

— Знаешь, почему ты такой смелый? – капитан отдышался, закурил.

— Почему?…

— Потому что глупый. Ты, блядь, думаешь – на свете одна только гарнизонная гаубтвахта с обожравшимися, ленивыми конвоями? А слыхал ты, солдат, об окружной гаубтвахте, на которой службу несут внутренние войска,   краснопогонники?…

— Слыхал…

— Это звери, солдат.

— Ну и что?…

Капитан нагнулся к самому солдатскому уху, растянул тонкие, невидные губы свои.

— Звееериии!!!…

Звук проткнул солдата, прошелся по костям, капитан улыбался, солдат, не отрываясь, смотрел в страшное капитаново лицо.

— Вот дослужишь свое — туда тебя пошлю.

— За что?…

Солдат поперхнулся, капитан не ответил, клуб дыма вывалился из-за ускользающего его плеча. Он был доволен.

Солдат сел. Он больше не мог стоять, ноги дрожали не переставая, от усталости, должно быть…

Он слыхал про краснопогонников, про то, что лютуют, калечат, попавших к ним, солдат, опускают, бьют прикладами, изуверски бьют, отбивают почки, ломают кости, уродуют, слыхал и о том, что после, когда краснопогонникам этим на дембель ехать — рядят их в чужую форму, чтобы не узнали солдаты – да все равно узнают, а узнавши – сбрасывают с поездов.

Поделом!…

Что теперь?… Куда?… Короткий разговор с командиром оттолкнул его от дела службы, главного его дела, заставил думать о другом…

Солдат огляделся. Он не хотел думать о другом. О краснопогонниках, об их зверствах, о проклятом капитановом счастье, на окне, в дембельском углу увидел он забытую, облепленную газетой, банку сгущенки… Кота кормить надо, блюдечко надо изобрести, да где ж его взять… Вчера кормил его из случайной пластмассовой крышки, что от литровой банки, да не годится крышка, круглая снизу, выпуклая, катается, край торчит, как козырек — наступает котенок, дотянуться не может, наступает лапой на край, опрокидывает, всякий раз опрокидывает… И весу-то в нем, в полосатом, полтораста грамм, а все одно неловко…

Дрож в ногах все не унималась, солдат ждал, дрож медленно пошла на убыль, утихла. Вернется в миг – понимал солдат. «Надо дать, отдохнуть, посидеть еще сколько-нибудь, посидеть, не бежать, не спешить, не гнать службу, не торопить время… Успокоится пусть, уляжется… Может на ужине пожрать случится, может съем что-нибудь?…»

Может быть…

Далеко до ужина… Солдат встал, унявшаяся было дрож принялась опять, отмахнулся, подумал, может банка жестяная из-под гуталина, каких рота изводит полсотни в месяц, сгодится коту?… Она глубокая, плоская, устойчивая значит, и край высокий… Вонючая только. Вымыть надо, вымыть много раз, глядишь – вонять перестанет.

Взять где?…

Солдат соображал трудно, долго, разговор с командиром не шел из головы, вращаясь, ворочаясь, возвращаясь к одному и тому же, к обещанию расправы, к ожиданию, к продолжению бессмысленного, теперь неизбежного наказания…

Может сказать ему?…

***

Черным, громадным китом мысль выплыла из темноты, он оглядел ее со всех сторон.

Мысль была прекрасна, она сулила избавление, отдохновение…

Покой.

Проглооотит… Проглотит меня… Как мышь.

Да и что скажет?… Покажет на одного или на другого – и то и другое будет оговор, ложь, оттого, что не знает истинных зачинщиков драки, не видел, потому что писал письмо… Может узнать… Вот приедет рота, и узнает. Быстро узнает, между делом, меж двумя затяжками. Дембеля знают, блатные, и Макс, и Червонец, и Булат – все знают, всё знают. Скажут. Не их секрет, хранить не станут. Давиться, шкериться…

Хуй ему, командиру, пидору костлявому, хуй по всей морде!!!…

Солдат засмеялся вдруг, будто встретил кого-то близкого, дорогого, кого любил, долго искал, наконец нашел, тихо засмеялся, тайно, бессильно и потому беззвучно. Он не помнил, когда смеялся в последний раз, не помнил ни дня, ни причины… Он пробовал вспомнить и не мог. Он смеялся, он противостоял и укреплялся, хоть силы убывали, предательски дрожали ноги. Он сопротивлялся. Он хотел сопротивляться и это желание, многократно возрастая, добавляло ему сил.

— Нахуйнахуйнахуйнахуй!!!… – шептал он, представляя себе командира, всех командиров на свете, — нахуйнахуйнахуйнахуй…

Не скажу ни слова, ни полслова, хоть убейте, хоть сдохните, ни хера не получите!…

Ни-че-го.

Смех скатался до спазма, солдат отдышался, держась за спинку кровати.

Письмо…

Он вспомнил о нем оттого, что мысленно произнес это слово. Недописанное письмо лежало в правом кармане. Зачем оно мне?… Солдат некоторое время думал, пытаясь ответить, не находя ответа. «Черт его знает… Бросить?… Нет!… Солдат замотал головой, вспоминая, как писал письмо, когда впервые увидел капитана, как писал его во время драки.

Грех один от него, горе!… – подумал, и тут же, — нет!… Ни за что не брошу… Допишу!…

Солдат не тронулся с места, вслушиваясь в раскаты последнего слова, взвешивая, доверяя.

Допишу.

Сдохнет сукин кот… Где ее взять, банку из под гуталина?…

— Служба!…

Дневальные плелись на зов, не поднимая ног. Досталось им, обоим досталось за то, что сели за стол, роты не дождавшись, за то, что позволили себе жрать прежде всех, прежде тех, которые в бою… Так оно было б, если б на войне. Точно так, только, вернувшись из боя, солдаты обожравшимся дневальным кишки б выпустили, а эти живы. Банку гуталина искали вяло, делали вид, скоро солдату наскучило смотреть на бессмысленное шарканье дневальных, одного солдата, не смотря на запрет Шаховский, отправил он спать, как обещал, другому разрешил покемарить в полглаза в душной ленинской комнате. Банку сыскал сам, выгреб в бумагу жирные, похожие на черное мороженое, остатки гуталина, принялся мыть жестянку – вонь не проходила, звук струящейся воды, звук оттираемой жести, смешиваясь, обращались в муку… Обжечь ее может, обжечь гуталин, его послед, пары или что там воняет?… Вытерев насухо, солдат принялся зажигать спички, подносить к банке – банка нагревалась мгновенно, держать было нельзя, падая банка издавала плоский, безжалостный звук, от которого лопались барабанные перепонки.

Нет, так не пойдет…

Не выйдет.

Солдат вынул письмо, развернул, поглядел, пожевал губами, отступив снизу одну четверть, согнул, деловито провел ногтем, ощутив тепло неслышного трения, медленно оторвал согнутую часть, досуха вытерев банку, поставил на пол, свернув кольцом глянцевитую клетчатую полосу, расправил внутри по краям банки, зажег. Полоса напряглась, затрещала, желая разогнуться, дрогнула, обваливаясь, пропадая, превращаясь в золу. Выждав, солдат сдул завитые черные крошки, стер с невысоких стенок сажу, принюхался.

Запах исчез.

Котенок глотал разведенное водой, сладкое молоко, урча, норовя залезть в жестяную миску всеми четырьмя лапами. Чтобы не пролить, солдату пришлось придерживать миску пальцем, то и дело оттаскивая голодного кота, время от времени приподнимая миску на уровень кошачъей головы. Опавший было живот котенка скоро налился, округлился, котенок вздохнул раз, другой, лизнул еще, отвалился, повернувшись хвостом к миске, смешно дрыгнул короткими лапами, заковылял, переваливаясь, к мягким бушлатам, сел, помотал головой, вздрагивая, щуря, подернувшиеся глаза, принялся умываться, старательно облизывая лапу, втирая сладкую, вязкую слюну в короткую, мягкую шерсть головы. Котенка клонило в сон, лапа то и дело соскальзывала с короткого носа, наконец он бухнулся рядом с тяжелым животом, напоследок благодарно взглянув на солдата, зевнул, вытянулся, шевельнув смешным заостренным хвостом. Солдат сел рядом, разглядывая, сидел несколько времени, не решаясь беспокоить, уступив желанию, взял кота на руки, положил на колени, погладил. Котенок не проснулся, почуяв тепло, улыбнулся, растянув тонкие, черные губы.

— Спи.

Солдат сказал это спокойно, подводя черту, позволяя то, чего не мог позволить себе, разрешая, как привык сам, всегда и на все вынужденный испрашивать разрешения.

— Спиии…

Котенок спал, подчиняясь, согревая крошечное место, что занимал он на сомкнутых солдатских коленях.

— Спи, бля-адь…

Солдат смотрел на котенка, щурясь от рези в глазах, которой не замечал прежде, которая явилась внезапно. Дать бы отдохнуть им, глазам, в темноте побыть, без света, хоть полчаса, хоть самую малость, остыть, охолонуть.

Солдат прикрыл глаза рукой, смежил веки – свет проникал откуда-то сбоку, сквозь кожу век, сквозь руку… Нет, не годится, неудобно, каждую минуту могут войти – проклятая угроза не давала расслабиться, остановиться. Спрятаться бы ему, спрятаться где-нибудь в тишине, в темноте, вместе с котом, чтобы не сразу нашли, чтобы не знали, чтобы сбились с ног…