Андрей Васильев | «Пять»

— Бывший старший лейтенант.

9

— Черт с ним!…

Старлей проглотил, принялся считать в нижнем ряду, по пути делая нарочно громкие замечания, натянуто посмеиваясь, обмахиваясь платком, веселясь, пошучивая, не снижая тона, словно ему доставляло удовольствие будить спящих. Один раз солдат, длинно взглянув в красивое лицо, попросил не шуметь, и тем только раззадорил старшего лейтенанта. Теперь тот говорил без умолку, расхаживая меж двухъярусных серых кроватей, ударяя по высоким стойкам, от чего кровати гудели и тряслись.

«Этого можно пристрелить сейчас, не дожидаясь войны, — думал солдат, — беды не будет.»

— Черт!… – офицер остановился, пристукнув каблуком, – сбился. Давай сначала!…

И он начал сначала, отвешивая все те же шутки, многословные замечания, притопывая, похохатывая. Считать закончили в половине шестого. Списки сошлись.

— Счастлив твой бог, — рядовой!…

Старший лейтенант выглядел усталым, впрочем лицо его, вся его фигура говорили о том, что это приятная усталость. Одно неприятно было старшему лейтенанту – некого наказать, не за что, хоть самую процедуру подсчета можно было бы считать наказанием.

— Так что, бишь, у тебя с рукой?… – складывая платок, спросил дежурный по части.

Солдат не ответил.

— Надо бы тебя арестовать, — глаза старлея сузились.

— За что?…

— За неуставные отношения!…

— Арестуй… — солдат с глупой готовностью взглянул ему в переносицу.

— Не-ет, — лейтнант снял фуражку, не обратив внимания на дерзость, протер внутри кожаный обруч, надел, — я тебя, дурака, арестую, а наряды кто стоять будет?…

«Вот прямо сейчас бы… — подумал солдат, — удавить суку, вырвать кадык!…»

Он закрыл глаза, перед внутренним взором мелькнула сладостная кровавая картина, ее сменили, качнув пустыми головами, лишенные лиц, отец и мать.

Нет!…

— Арестовать тебя я всегда успею… — старший лейтенант подмигнул, поставив свою подпись в журнале, ушел, многозначительно, с издевкой, снова на «вы» напомнив : не опаздывайте к завтраку, рядовой!…

Дверь закрылась, солдат выдохнул, опустив плечи, в эту минуту зарычал телефон. Дневальный схватил огромную трубку, отрекомендовался, поежился, подняв глаза, как-то особенно взглянул на дежурного по роте, медленно протянул трубку, прошептав одними губами : командир.

— Здравия желаю, товарищ капитан… — солдат произнес это покорно, как можно мягче.

В трубке затрещало, стихло.

— Что в роте?… – раздался прокуренный, утренний бас.

— Порядок, товарищ капитан!…

— Смотри у меня!… – командир длинно выругался, — все проверю сам!… Я тебе устрою духоту!…

Трубка загукала, солдат передал дневальному, тот вставил ее на место.

Ему и в самом деле, стало как будто трудно дышать. За что он так, за что, за какую такую провинность возненавидел его, всех солдат красивый старший лейтенант? За что ненавидел его, вчера пришедший в роту, капитан?… Что может он знать о солдате, которого видел первый раз в жизни?… За что?!…

Солдат привалился к стене, машинально взглянул на часы… Без двадцати шесть.

— Буди сержантов, — тихо сказал солдат, — нежно, как мама родная, буди.

— Знаю, — отозвался дневальный.

Вопрос остался без ответа. Повис. Солдат закрыл глаза, надавил пальцами, потер, увидел радужные круги…

За то, что мы им мешаем. Своим присутствием, тем, что мы есть, что мы живы… Эта мысль приходила уже к нему, сейчас она казалась ему особенно верной.

Да, мешаем. Одним – исполнять долг, другим – забавляться, третьим – получать звезды. Топорщимся, шевелимся, жить хотим, спать хотим, жрать хотим, то одно у нас, то другое, то понос, то золотуха, то больно нам, то страшно, то кормить нас надо, то одевать, то считать, то лечить, то учить!… Мука с нами, мучение… Воняет от нас… В спальном-то, когда солдатики разденутся, разуются, да портянки развесят – дух такой — аж в глазах темно…

Из спального потянулись злые, как собаки, с одинаковыми серыми лицами, невыспавшиеся сержанты, командиры отделений, все, как один с сигаретами на сухих губах. Один за другим, они скрывались в умывальне, говорили громко, только матом, хохотали зло, нарочно, зло плевали, дожидаясь подъема роты, хорошо понимая, что злость свою бессмысленную сорвут на тех, кто еще спит.

Скоро начнется…

Солдат сжался, в своем воображении он видел картину, что оживет и представится скоро. Подъем. И всего-то и только-то. Встать с кровати в привычное для солдат время, проспавши восемь полных, не слишком спокойных часов…

Встать, да одеться…

И все же солдат ждал подъема со странным, неприятным чувством, потому ли, что два года назад в карантине по части отбоев и подъемов крепко усердствовал старший сержант Ямалетдинов, невысокий, широколобый, с луженой глоткой, злющий татарин с огромными, красными, словно обваренными руками, потому ли, что по сию пору, просыпаясь, пугался сам, оттого что спящего человека, как спящего зверя, пугают резкие звуки.

***

— РРРРРота подъееееоооомм!!!…

Ровно в шесть часов утра, повторяя проклятое слово, распахнувшее новый солдатский день, в котором не ждет ничего, кроме унижений и тяжелой работы, добавляя визгливого мата, топая сапогами, истошно вопили сержанты в пятнадцать прокуренных глоток.

Солдаты срывались с кроватей, натыкаясь на локти, спины, головы, железо, круглые стойки и острые поперечины, топая, прыгая на одеревенелых ногах с верхних ярусов, отталкивая друг друга, пытаясь отыскать одежду, сапоги, портянки, матерясь, добавляя к страшным крикам свой, сливая с общим паническим гулом.

— Стррррроится на плааааац!!!…

От этого крика и вовсе перехватывало дух, потому что испуганным, моментально вспотевшим от внезапного, раздирающего крика, солдатам, предстояло выстроиться на, занесенном снегом, плацу, на пронизывающем, холодном ветру, до мертвящего, тихого свиста разогнавшемся над свинцовым Охотским морем, чтобы коченея и проклиная все на свете, делать зарядку – имитировать бог знает кем придуманные, упражнения, подменяя их мучительными  конвульсиями, в ождании команды «ррраздойдись!!!…»

Рота опустела, дневальный, что проспал три неполных часа с глупым, ничего не понимающим лицом открывал массивные форточки, предназначенные для проветривания спального помещения, которое, сколько его не продувай, остывая, оставалось таким же вонючим.

— Служба!…

Дневальный, что открывал форточку, и второй, молодой солдат, что полночи провозился с мытьем полов выбрели в коридор не сразу.

— Одевайтесь. На заготовку. Возьмите с собой кого-нибудь, хоть Ведунова, только не бейте, жрать ему дайте… Шагом марш!…

Дневальные засобирались на камбуз, по лицам скользнули улыбки.

— Шинели оденьте и повязки на рукава, а то на КП не пропустят. Вперед!…

Завтрак обещал призывный грохот алюминиевых мисок, живой, гражданский запах мутного ячменного кофе, желтый, словно народившийся минувшей ночью, кубик сливочного масл, пайку белого хлеба, который пах хлебом, что получали солдаты только по утрам, вдыхая, прежде, чем сожрать.

— Смотрите, в семь пятнадцать рота придет – все должно быть на столах, да глядите, бляди, сами поперед роты не садитесь – убьют!

Дневальные ушли, дежурный снова потер глаза, помотал головой, умылся холодной водой, вытирать не стал, вышел с мокрым лицом.

В роте гулял ветер, солдат рад был этому ветру, внезапной тишине, прошедшей ночи. Он огляделся, в спальном помещении и коридоре снова было натоптано, взгляд его остановился на дневальном, что переминаясь, достаивал четвертый свой час.

«Перестоит, как пить дать… — думал солдат, — завтрак, развод, то да се…»

— После завтрака тебя отобью, поспишь…

Дневальный кивнул.

— Ничего, солдат!… — Дежурному хотелось его подбодрить, — самое страшное позади!… Дежурный пошарил по карманам, нашел опустевшую, мятую пачку сигарет, приоткрыл, увидев два конца, вытянул обе, одну протянул дневальному – тот осторожно взял… — Щас покурю, тоже пойду в столовую… Им без меня масла не дадут…

Прикурив, солдат затянулся, высунувшись в окно бытовки, облокотясь на широкий подоконник вытянул ноги… Хорошо… Не смотря ни на что – хо-ро-шо!… Справился, пережил, перетерпел, теперь до обеда б дотянуть, после обеда непременно в сон потянет, может прикорну где… Посмотрим… Поживем – увидим, если конечно поживем…

Ну, пошел!…

Солдат шагнул уже на лестницу и тут вспомнил он про летеху, который закрылся вчерашней ночью, заперся в канцелярии. Что с ним?… Жив?.. Мертв?…

Солдат постучал в дверь, сперва острожно, как бы извиняясь, потом громче, громко, как мог! Сердце в нем зашлось, ему казалось, что стряслось что-то неладное, дурное, может быть трагическое, он стучал и стучал, напирая плечом и только когда услышал бессвязный продолжительный мат, выдохнул, потому что ошибся. Лейтенант был жив. Жив и пьян.

Дверь отворилась минут через пять, летенант с отечным лицом, мутными глазами, закрываясь рукой от света, матерился не переставая, слова слипались в одно бесконечное слово.

— Ух!… – солдат невольно подался назад, натолкнувшись на спертый, словно  затвердевший канцелярский воздух.

Выдохнул, зажмурясь.

— Умываться!… – в самое ухо крикнул солдат лейтенанту, подхватив под локоть, поволок его в умывальню, по пути бросив дневальному : открой окно, прибери там, вымой, если что, шевелись, блядь, командир придет, убьет нас!…

Дневальный заметался, загрохотало окно — лейтенант встрепенулся, сложил губы трубочкой, кажется, он хотел что-то сказать.

Передумал.

От лейтенанта отвратительно воняло сладковатым, переваренным одеколоном и было ясно, что он его пил.

— Зубы чистить!… Зубы!!!… – солдат показывал лейтенанту каждое движение, словно тот не знал человечьего языка – лейтенант, послушно роняя голову, кивал ему в ответ.

Солдат сбегал в спальное помещение, принес свою щетку, пасту, заставил лейтенанта чистить зубы – лейтенант не сопротивлялся, мычал, то и дело поскальзываясь на мокром полу, всякую минуту норовя заснуть – глаза его закрывались сами собой, руки безвольно повисали – он замирал и, замирая, счастливо улыбался.

10

Кое-как управившись с лейтенантом, водрузив его, умытого и нестойкого, с блаженной, кривой улыбкой на опухшем лице, на продавленный канцелярский диван, подумав : эх, побрить бы летеху, как покойника… — брить не стал.

Некогда.

Помчался в столовую. Столовая стояла отдельно, меж двух строительных отрядов, обслуживая оба, не принадлежала никому, и потому службу в ней несли, сменяясь, то одни, то другие повора и хлеборезы, обирая солдат из чужого отряда, экономя кофе, концентраты, тушенку, сгущенку, и главное – утреннее сливочное масло.

Завтрак – счастливое для солдат время, солдаты засыпают с мыслью о завтраке, мысль согревает. Белый хлеб с желтым маслом умиротворяет солдат, лишенных всякой радости, восполняя отсутствующую радость памятным с детства вкусом, пробуждая надежду, лаская гортань, и тот, кто покушается на масло становится врагом.

Настоящим.

Заклятым.

Масла лишали только арестованных и сейчас солдат бежал со всех ног в столовую, чтобы отбить положенное роте масло, если хлеборез чужой, если, подчиняясь дурному, не им заведенному порядку, урезал, украл…

Хлеборез был свой, затянутый в рюмочку, в новешенькой, ушитой, словно приросшей форме, широкий вверх, азербайджанец. Масло было выдано полностью, хлеборез глядел исподлобья сквозь открытую амбразуру выдачи, ожидая просьб, с которыми вечно обращались к нему, выпрашивая добавки.

Солдат не просил. Хлеборез предложил сам – солдат отказался. Он не чувствовал голода.

Он не чувствовал усталости, тяжести, напротив, солдат ощущал какую-то легкость, странную после бессонной ночи, нежданную, веселящую.

Легкость подсказывала : все обойдется, ничего, вытерпишь, выдержишь, — и он начинал думать о себе так : вытерпит, выдержит этот солдат.

И подумав, прибавлял : ежеле бог даст.

Завтрак томился уже на столах — нарезанный ровными параллелипипедами, собранный в распадающиеся буханки, белый хлеб лежал рядом с почернелыми, оловянными, горячими, полными желтеющей пшонки, котлами, почернелые же чайники, наполненные мутным, с тощей пенкой, кофейным напитком, окруженные десятком битых эмалированных кружек, стояли тут же, в центре, в особой миске блестело масло.

Пора!…

— Рядовой, где ваша рота?!…

Солдат вздрогнул, поднял глаза – красивый старший лейтенант, нагнувшись к самому лицу солдата, смотрел на него, раздувая ноздри.

— Не знаю, — погодя, нехотя отвечал солдат.

— Так узнайте!… – гаркнул старлей.

— Есть.

Солдат отправился за ротой, которую встретил он на полпути. Вел роту прапорщик Синицын, веселый, пьющий человек, с тонким носом, тонкими, как у сома, усами и оттопыренными, словно чужими, ушами.

— Рота, песню!… – увидав солдата, выкрикнул вдруг Синицын.

— У солда-та вы-ход-ной, пуговицы вря-ад… — жидко затянули было солдаты.

— Рррота, на месте стой!…

Рота остановилась в нескольких шагах от столовой.

— Крууугом!…

Рота повиновалась.

— Шагооом мршшш!…

Рота тронулась.

— Что за фигня?… За что, старшина?…

— Не поете ни хера!… – выкрикнул Синицын. – Командир приказал петь!… теперь везде с песней будете ходить, епвашумать!…

— Козззел…

— Отставить разговоры!…. Ррррота, на месте стой!…

Не дойдя до ворот части, рота остановилась.

— Крууугом!… Шагооом мршшш!…

Рота затопала бойчей.

— Песню! – завопил Синицын.

Запели.

— Всем петь!!!… – надрывался Синицын, обегая строй со всех сторон, заглядывая в лица, — всем, блядь!…

Песня, однако, не вышла и теперь.

— Рррота, стой!!!… Крууугом!!!… Шагооо мршшш!!!….

Вошли с пятого раза, злые, когда каша почти остыла, когда времени на жратву, против положенных двадцати минут осталось вполовину.

Набросились, замелькали ложки в руках молодых солдат, старшие ели медленно, всем своим видом показывая, что осточертелую солдатскую еду они презирают.

Хлеб и масло съели все.

Солдат по-прежнему не чувствовал голода, ни каши, ни хлеба, ни масла есть не стал, отдал дневальным, чтобы разделили между собой. Он выпил полкружки кофейного напитка, который, остывая, делался похожим на воду, в которой полоскали кофейник. Наевшись, рота построилась, с песней оправилась в расположение, вслед за ней, тихо шел солдат. Он устал. Усталость не была давящей, как после тяжелого труда, она замедляла его движения, мысли.

«Надо идти быстрей, — думал солдат, скоро начнется развод, во время развода в казарму не войдешь, потому что у самого входа, у двери, лицом к построенному на развод, отряду, будет стоять комбат — значит не попадешь и в роту…»

Он думал : надо быстрей, — но шел все так же медленно. Он успел, развод еще не начинался. Поднявшись в роту, солдат отдышался, взглянул на дневального – тот оттопыренным большим пальцем показал на дверь.

— Спрашивал…

Солдат стукнул в канцелярскую дверь, услыхав «войдите» вошел для доклада. Над спящим лейтнантом, будто над трупом, стоял новый командир.

— Здравия желаю, товарищ капитан, — глухо произнес солдат, — собираясь доложить о покое прошедшей ночи. Капитан повернулся — лицо его было так же темно, хоть за окнами вставал белый день, белый-белый, не смотря на плотные белые облака, светлый.