Георгий КУЛИШКИН | Новое

НОВОЕ

Глава из книги «Сага о ремесле» 

— Ну и что, что краденое? Да, краденое. И кожа, и машинка эта. Все на краденом учились, на краденом работаем.

— Так, может, не надо?

— Ты не хочешь новому научиться?

— Хочу. А попадёмся — вам же нагорит.

— А за что нам не нагорит? Мы под «нагорит» всю жизнь, как под Богом. Семь бед — один ответ.

Мы запирались в раздевалке. Сергей привёз из дому заготовочную машину, Фёдор Иванович — инструмент. Возились со мной каждый день часа по два, по три. Вдвоём или поодиночке, но неотступно.

Пара за парой выходили у нас со строгой регулярностью: туфли мне, сандалии Фёдору Ивановичу, тоже летнее, но моднющее, из каталога — Сергею. А Настеньке моя учёба — манна небесная. Ей — босоножки на шпилечке и на низкой танкетке, и туфли, и ботинки под джинсы. Да всё по снимкам из журнала. Она пропадает в раздевалке, при ней уже и переодеваются, не замечают.

— Муза молодого сапожника! — задирает её Сергей.

— Я и зрелого могу вдохновить!

С получением подарка отношение Настеньки к нашей троице теплеет абсолютно естественно, без всякой заданности с её стороны. Она непритворно обожает нас, когда с неё снимают мерку. И обожание это растёт по мере того, как предназначенная ей пара закраивается, затягивается на колодки, обретает низ. Пик обожания приходится на момент примерки готового. Она весела, заботлива, растрогана, она сама не своя. Потом, и это логично — надо же ей когда-нибудь учиться — Настенька не приходит. А новое её появление — так уж как-то совпадает — случается всегда почти ко времени, когда в нашей подпольной ученичке уже созрела задумка смастерить для неё что-нибудь ещё.

Следует сказать, что на второй день знакомства она назначила мне встречу на старинном городском кладбище, куда глядели окна её общаги и которое с наступлением сумерек шушукалось, секретничало, тихо целовалось, позвякивало в часовенках стеклом бутылок. Усадив на скамью при едва различимой могилке, она с сугубой серьёзностью поставила меня в известность:

— Ты должен знать вот что: я расстанусь с девственностью только с мужем. Если ты даёшь слово меня не трогать, давай дружить, если нет — мы больше не увидимся.

Всё в ней убеждало, что это не кокетство и не способ меня подурачить. Я пожал плечами:

— Дружить так дружить.

И несколько минут мы просидели в молчаливом бездействии.

— Какое-то странное у тебя представление о дружбе… — заметила она наконец с игривым подтруниванием.

— Тебе не угодишь! — отозвался я и уточнил: — А целоваться друзьям можно?

Нарочно переигрывая в застенчивости, она обронила:

— Можно…

И, давая волю насмешливости над тем счастливчиком, для которого бережёт себя, расширила ответ:

— Можно всё. Всё-всё. Кроме одного единственного.

 

Бывало, при её посиделках у нас я замечал, что я для неё уже что-то полученное — будто ступенька, на которой уже стоят. А следующая ступенька, к которой она только присматривается, — Сергей. Ему адресуются взгляды из-за моего плеча, на него нацелены шуточки, смешки.

А с Фёдор Иванычем она ласкова, как с балующим её родителем.

 

Фёдор Иванович силён в старинных приёмах: шитая рантовая пара, наборный каблук из кожи.

Меня больше тянет к тому, что умеет Сергей. У того всё по последнему слову — технологично, тонко. Нет картинки в каталоге, которой Сергей не повторил бы в готовой обуви.

— Руки у тебя… — сказал я однажды.

— Руки — да, а приложить негде.

— Как это? — не поверил я.

— А так. Вот Настёна журнал полистает, пальчиком укажет — такое хочу. Пошьют ей?

— Не пошьют. Откуда такие мастера?!

— Мастера? А я? А Фёдор? А тебя выучим? Не может не быть мастеров на то, что нужно людям. Это против природы.

— Но почему же? — с недоумением воскликнули мы с Настенькой в один голос.

— Не дают работать. Обложили ремесло. Фёдор тихо дома постукивал, как у нас смеются, молоток ватой оборачивал, — два года тюрьмы. Он молодец, не кается. Но поймают — опять тюрьма.

Тюрьма?.. Вечное, пришедшее из первых к людям ремесло, ремесло, в которое я успел влюбиться, — вне закона? За что? Зачем?

Мне хотелось сейчас же, не сходя с места, получить ответ, а лучше бы убедиться, что это не так, что Сергей что-то напутал…

— Постой! Постой!

— Стою.

— Но есть же ателье индпошива. Мне, помню, такие штаны из брезента…

— Есть, как не быть. Массовочка по утверждённым образцам. И скорей-скорей левака побольше, балабусу в выходной на базар… Работал я, пробовал. И в лаборатории от облбыта батрачил. Новые модели, выставочные образцы! Ширма. Запрягли влиятельных дядей и тётей обувать. На дурняк.

Сергей сделал несколько шагов по раздевалке, в которой стало тесно от верстака, от швейной машины на тяжёлом рабочем столе. Махом захлопнул отворённую дверку одёжного шкафчика. Расхлябанно шмякнувшись о предназначенное ей гнездо, дверка с писком, подирающим по нервам, снова раскрылась. Сергей глянул на неё с тоскливым бессилием, отвернулся.

— Неужели некуда больше пойти? — несмело спросила Настенька.

— Есть. Работал я и в центре по подготовке цирковых программ. Это целая история, живая басня с моралью!

Сергей опустился на скрипнувший под ним кожаными шлеями старинный сапожный стул, напомнил:

— Затягивай, клей пересохнет.

Потом, глядя куда-то сквозь вертушку, полную гвоздей, протяжно выдохнул:

— Да-а-ах… Первые недели радовался там, как дурак. Каждая пара с хитринкой — клоуну, канатоходцу. Ко всякой что-то придумываю, отделываю, как игрушечки. Среди цирковых — шорох: «Мастер! Всё может!» Я — в эмпиреях! Мастерская нищенькая — я отделочный станок свой привёз, машинку вот эту, того прикупил, сего. Денег не считаю, не до денег. Когда смотрю — странные начались перемещения в очереди ко мне. Я артистов обмерял давно, их заказ в плане, а мне команда: отставить! И вокруг начальницы цеха, мамы Иры, настоящая собачья свадьба — духи, цацки заграничные, а меня бутылкой заинтересовывают — что, мол, сапожнику надо? Мало того, как усмотрела мама Ира, что я к работе неравнодушен, — сразу ко мне: построй ей босоножечки.

Не жалко, день, думаю, потеряю, зато меньше нос совать будет. Построил. Понравилось. Построй туфли нужному человеку, нашему директору — ботиночки, его жене — что-нибудь выходное, моему мужу, нашей главбухше… Восторг мой прокис. Посчитал деньги — одни минусы. Пошёл к директору, так, мол, и так, зарплата нужна достойная и компенсировать затраты, не себе покупаю. Он — самый тебе родной человек! Карандашик взял, рисует мне, вроде маленькому: вот, мол, он, его секретарша, главный инженер, главбух и четыре бухгалтера, конструкторский отдел двенадцать человек, главный технолог с тремя подчинёнными, юрист, четыре хитрых человечка в снабжении, дедушка кадровик, восемь вахтёров, начальница мама Ира, учётчица мама Света, кладовщик, художники, не упомню ещё кто… А обрабатывают всю эту братию десять швей и я, грешный! Он дальше карандашиком: берём мы за обувь по верхнему пределу — семьдесят рублей за туфельки. Стоимость материала, зарплата управленцев, твоя зарплата — ничего не осталось. Не из чего добавлять. Давай-ка, мол, ты делай потихоньку левое своим клиентам, а мы на это закроем глаза. Добрый дядя! Захотел — закрыл глаза, захотел — открыл. Я у него на крючке, зарплаты мне не надо, и делать им ничего не надо. Идиллия! Беру я бумажку и тем же карандашиком рисую. Предположим, говорю, что всех вас от директора до вахтёра вывели за ухо из этого светлого здания и строго-настрого запретили сюда ходить. Здание отдали людям под жильё, оставили только швейную мастерскую и мою конурку. Семьдесят рублей драть с государства за босоножки для артиста я не буду, нет. Мне хватит тридцати — и на материалы, и на зарплату себе. И ещё с этих тридцати — рублей двести налога отдам в месяц. А? Вариант? И никаких леваков!

— А он? — загорелись мы с Настенькой.

— Он погрустил вместе со мной, что этого никогда не будет. Понимаете, он так уверен, что этого никогда не будет, что способен искренне сожалеть, что дармоедов, как он, никогда не погонят от кормушек!

Фёдор Иванович хмыкнул, сказал:

— Ты, оказывается, почище нашего Севы! Только беда не в том, что этого никогда не будет. Беда в том, что это уже было.

— Было?

— Конечно. Всё слово в слово, как ты расписал, батя мой на собственной шкуре проверил при НЭПе. Те же яйца, только в профиль. Вместо тех, кого ты перечислял, пальцы загибая, явились не запылились другие. Фины, пожарные, санитарные… И комовцы, и участковые, и с красными погонами, и с фиолетовыми… Сожрали — не подавились. И до революции та же была песня. Испокон и вовеки: один с сошкой, семеро с ложкой. Моя бабушка по маме была купчиха и отца презирала. И когда он начинал кичиться, что он де своими руками, она отвечала одно и то же: своими руками можно заработать только доски на гроб.

Георгий Кулишкин