Владимир СОЛОВЬЕВ | Новогодняя история

Не от мира сего последняя дрянь
Это такая любовь, имя которой нельзя произносить.
Лорд Альфред Дуглас. Две любви

У меня умер Бонжур, мой любимый кот – а будто бывают нелюбимые? – но этот был такой няшный, умильный дружок, каких только сыскать, и вот, утоли моя печали, я стал рыскать в своей сорной памяти, чтобы – нет, не развлечься, а отвлечься от моего горя лукового. Я исписал сотни, наверное, страниц о мужской ревности, типа «ревную – значит существую». Исчерпав тему игры мужского ложного – хотя, как знать? – воображения и треклятой неизвестности, я сдвинул сюжетные поиски в сторону вполне реальной женской измены в широком диапазоне от случайности до привычки, от «сама не знаю, как это случилось» до «измена – это так просто». Эти сюжеты тоже были уже на исходе, но тут впервые с тех пор, как это стряслось, считай, в другой жизни, меня клюнул петух в голову и пробудил мою память о самом странном эпизоде не из моей жизни, случившемся самый раз под Новый год: Благословен давший петуху мудрость различать утро и ночь… – так, кажется, звучит утренняя молитва в еврейском сидуре?

На смену моей ревнивой прозе – эта антиревнивая история, которую я извлекаю из завалов своей цепкой, патологической памяти. Давно пора было рассказать, да все не с руки – не решался. Я близко знаю обоих участников этого сюжета, а третьего в личку не знал, но только наслышан о нем, как и многие тогда в стране: мы все жили в Питере, а он в Киеве и довольно скоро после случившегося умер. Собственно, если бы не его смертельная хворь и преждевременная смерть, ничего, скорее всего, не произошло и писать бы мне сейчас было не о чем, никакого отвлека от смерти моего рыжего дружка.

А тогда мы наладились встречать Новый год в актерском доме творчества в Репино, где кормили куда лучше, чем в соседнем писательском доме творчества в Комарово, да и кинотеатральная атмосфера была поживее, повеселее. Мы – это мы с Леной, которые на зимних каникулах пасли там нашего сына Жеку и который ни за что в ту ночь не хотел ложиться спать до боя курантов по ящику, наехавшие неожиданно из Москвы Эфрос с Олей Яковлевой, ну, само собой, Федор из Ленкома с Катей из Театра комедии, а со стороны позвали Бродского, который, как всегда, припозднился и прибыл за те самые пять минут пять минут до упомянутого боя, о которых поет Людмила Гурченко в своем зонге-хите, а тот навяз в зубах у всего моего поколения независимо от вкусов. Я тогда активно критиканствовал в СМИ обеих столиц, а служил завлитом в театре и был членом не только союза писателей, но и театрально-киношных союзов – потому у меня и был выбор между двумя домами творчества. Снег по колено, финские сани, могила Ахматовой, театрально-капустническое веселье, легкий флирт, а иногда романы – опускаю. Бродский со своим рутинным и по любому поводу «Нет» – так он начинал любую свою фразу – успел-таки в оставшиеся 5 минут вштопориться в спор по гносеологическому поводу, когда стали поднимать тост за Новый год:

– А что, собственно, празднуем сегодня?

– Рождение Христа, – робко сказала единственная среди нас крещенная при рождении Лена Клепикова.

– Нет! – картаво отрезал Ося, но тут же выдавил из себя улыбку, относясь к Лене с несвойственной ему нежностью. – Рождение – 25 декабря, а сегодня, на восьмой день, обрезание. Как и положено по нашим обычаям. Был даже такой праздник в Минеях – Праздник Обрезания Господня.

– Первая его мука, – сказал Оля Яковлева. – Я видела в Нотр-Дам фриз про его крестные муки, начинается с обрезания.

– Да сколько угодно! – сказал Бродский. – Барельефы, мозаики, фрески.

Сюжет этот была тогда внове, это сейчас он стал общим местом и трюизмом. Впереди также были стихотворные приношения Бродского на Иисусов ДР, которые он на автопилоте выдавливал из себя каждый год. Попадались и хорошие, а в основном вымученные, не в обессуд ему буде сказано.

– Ладно, – примирительно сказал Эфрос. – Выпьем за рождение самого известного еврейского мальчика, которого евреи почему-то не признают.

– Нет! – Это опять выдал негатив Ося, которого немного раздражало присутствие за нашим столом еще одного супер-пупер талантливого человека, с которым мы его только что познакомили. – Джошуа – не еврей, а полукровка.

Мы сначала опешили, а потом, когда дошло, рассмеялись.

– И все-таки он был полным евреем, – возразил я. – Потому как его отец был тоже еврейского происхождения. Еврейский племенной бог.

– Нет! – начал было опять Бродский, но в это время стали бить куранты, и на его лице появилась гримаса: монологист, он терпеть не мог, когда его перебивали, пусть даже со Спасской башни.

В это время к нашему столику подошла официантка и протянула Федору телеграмму. Федор открыл ее, а потом скомкал и спрятал в карман.

– От Кати? – успел спросить я, но ответа не услышал. Наступил новый год, все стали чокаться, шум стоял невообразимый.

– Что-нибудь случилось? – снова спросил я, когда всё понемногу улеглось.

– Я знаю? Пишет, что не приедет – не успевает. Подробности письмом.

У меня уже тогда мелькнуло, что Кати нет среди нас из-за меня, моя вина, хотя я ничего еще не знал, не догадывался и не подозревал даже. Учитывая часовую разницу во времени с Киевом, куда она умотала в трехдневный вояж с двумя товарками по театру, и я дал ей телефон этого болезного чуда-ребенка, который уже звездил по всей стране своими недетскими стихами, ничего еще непоправимого не стряслось, у них Новый год еще не наступил, а беда пришла аккурат в Новый год по киевскому времени. Вот и в этом рассказе я забегаю вперед, а надобно все по порядку – вертанем время назад, коли искусство – единственное! – нам это позволяет. Да еще может быть наши неуправляемые сны, над которыми мы не властны, зато они над нами! Там тоже никакого вектора времени, никакого tempus fugit, тем более и на самом деле не время летит, а это мы пролетаем мимо него – от рождения до смерти. А само время не иллюзион? Как и наша жизнь, если вдуматься.

Федор с Катей были неразлучной парой, хоть и работали в разных театрах, а он и вовсе инстаграммный муж – все время ее фоткал. Отчасти именно благодаря мне, они и переехали из Владивостока в Питер. По линии ВТО я ездил в ревизионные командировки по российской глубинке, а потом писал отчеты о виденных мною спектаклях и давал кой-какие рекомендации. В тот раз я укатил на две недели по маршруту Свердловск – Красноярск – Владивосток и вернулся в приподнятом настроении: Катя на сцене производила обалденное впечатление, но и по жизни была хороша, совсем не актерского племени, задумчивая, вдумчивая, смотрящая внутрь, а не вовне. Не от мира сего, короче. Тем и пленяла – на сцене и в реале. Устроил ей просмотр в Театре комедии, где главрежом был мой приятель Вадим Голиков, а очередным режиссером Петя Фоменко, который потом так прославился своей московской «мастерской». На обоих она произвела обалденное впечатление, но она отказалась – без Федора из Владивостока ни за что. Мы опешили. Федор был главрежем во владивостокском ТЮЗе, где Катя актерствовала, но они даже не были женаты. Даже если у них шуры-муры, не тянуть же за собой бойфренда!

– Мы с детства вместе, – сказала Катя.

Этого еще не хватало!

Не было счастья, да несчастье помогло. В это время как раз турнули главрежа  нашего Ленкома, усмотрев в его постановке по «Воскресению» религиозные мотивы – сейчас, говорят, снимают с точностью до наоборот. Вот я и помчался у Управление культуры на Малой Садовой (как завлит, я был член худсовета города) и долго там втолковывал, что профиль почти один – что пионеры, юные зрители владивостокского ТЮЗа, что молодь комсомольского возраста у нас в Ленкоме – одна и та же инфантильная аудитория. Убедил не убедил, но сработало – Федора взяли и.о. И даже небольшую комнату им выхлопотали в коммуналке на Васильевском острове – а что им еще надо, когда весь день в театре, только переночевать?

Я как-то спросил Федора, почему они с Катей обходятся без штампов в паспорте.

– Чтобы не говорили, что я распределяю роли по родственном признаку и главные даю жене.

Принято, если это в самом деле так и даже если это не совсем так.

– Тогда вас примут за брата и сестру и заподозрят инцест, – пошутил я.

А Катю, когда я с ними сдружился, спросил, почему они с Федором, если с детства знакомы, – на «вы».

– Ты и вы – это все романтика городского романса от Пушкина до Окуджавы.

– Не понял, – сказал я, хотя одна моя знакомая со своей мамой на «вы». Но мне иногда – признАюсь и признаЮсь – хоть и умный, а тонкости не хватает. «У нас, немцев, нет пальцев для нюансов», хоть я не немец, да и автор этих слов был наполовину поляк (Ницше).

Катя странно так на меня посмотрела и в ответ стала читать стихи, которые знала во множестве и читала классно.

Пустое вы сердечным ты
Она, обмолвясь, заменила
И все счастливые мечты
В душе влюблённой возбудила.
Пред ней задумчиво стою,
Свести очей с неё нет силы;
И говорю ей: как вы милы!
И мыслю: как тебя люблю!

– Ну я про то и говорю!

Катя рассмеялась:

– И встречно, обратное; как говорят о фуге, – ракоходное движение Окуджавы:

К чему нам быть на «ты», к чему?
Мы искушаем расстоянье.
Милее сердцу и уму
Старинное: я – пан, Вы – пани.

Я подхватил, слегка подпевая – это при моем-то слухе, медведь на ухо наступил!

Катя терпеливо прослушала два куплета в моем фальшивом исполнении, но потом перебила и закончила сама – сухим речитативом, но без мелодии. Если есть песни без слов, то почему не быть песням без мелодии?

Зачем мы перешли на «ты»?
За это нам и перепало –
На грош любви и простоты,
А что-то главное пропало.

Наповал! Я заткнулся и больше моих новых друзей не пытал. Так и не знаю, кто прав – Александр Сергеевич или Булат Шалвович?

Не то чтобы сплошь адюльтер и промискуитет, но нравы в театре свободные, легкие, без напряга, знаю по себе, перепихнуться – без особых проблем: теснота общежития, вечерние спектакли, репетиции за полночь, поцелуи и обжимки на сцене по ходу действия, переодевания у всех на виду, а потом голышом в душевые, чтобы смыть грим и пот и все такое прочее, но, я бы сказал, что даже если разврат, то случайный, одноразовый, без грязцы, как в других творческих сферах. Ну, как бы это доступно и эвфимистически объяснить? Все эти дружеские поцелуйчики, прикосновения, касания – какая часть тела легальная, а какая табуированная? Где эта чертова граница между «можно» и «нельзя»? В театре отсутствует начисто. Это не значит, конечно, что все со всеми.

Самой собой, наши донжуаны в Театре комедии запали на новенькую, тем более незамужнюю, а ее дружок, даже если о нем слыхивали – через Неву, в другом театре, но – к Кате было не подступиться. Не из таких: дикарка, интровертка – из породы тех, которые с незнакомыми не знакомятся. За глаза Катю прозвали непорочной девой, а то и похлеще – христовой невестой.

Господи, как мы все были тогда молоды! Федору – 27, из молодых да ранний, Кате – 21, а я был перестарок – 29. А киевлянин, тот и вовсе мальчик, в пубертатном возрасте, еще и 16-ти не было, но в отличие от нас – мы все выбились в люди, каждый в своей сфере, но слава к нам пришла позже, а он уже был, пусть в узких кругах, но известен по всей стране, а та занимала тогда куда более обширное пространство, и Крым был наш, но никто не обращал на него политического внимания, если не считать интерес к судьбе крымских татар у диссидентов и интеллигентов. Ну да, вундеркинд, имя – Леонид, фамилию называть не буду, кому надо – и так вспомнит. Собственно, я их с Катей и свел, не будучи с этим мальчиком знаком лично, но заинтересовавшись им, как профессиональный критик. То есть даже так: у меня возникли сомнения в связи с его зашкаливающей славой.

Что если эта молва в обгон, рукоплеск впрок, хвала авансом, который еще надо заслужить? Ну, знаете, как эти хилые еврейские детки со скрипочками в слабых ручках на сценах – редко кто из этих вундеркиндов дотягивал до настоящего артиста. Что если бы эти стихи принадлежали не киевскому подростку, а пииту в годах – произвели бы они такой бум? Короче, склонялся, что это очередная китчевая обманка, на которую так падок наш народ, а потому несказанно удивился, прочтя его напечатанные и самиздатные стихи насквозь, все что удалось раздобыть: настоящий поэт, зрелый, не по возрасту, мастер, с удивительными прорывами и открытиями. До сих пор помню некоторые его строчки: «У комаров нелетная погода, а нам совсем неплохо под дождем…» – это из стихотворения, которое он посвятил Кате, потому и помню. Сейчас в независимой Украине к нему заново пробудился интерес, одна статья так и называлась «Забутий генiй», отчасти, думаю, по политическим причинам, у Лени есть проукраинские стихи. Такое, например – Катя привезла его мне тогда из Киева, влюбившись не только в Леонида, но в Украину, среднюю строфу я запамятовал:

Я позабуду все обиды,
И вдруг напомнят песню мне
На милом и полузабытом,
На украинском языке.

…

Я постою у края бездны
И вдруг пойму, сломясь в тоске,
Что все на свете — только песня
На украинском языке

Короче, когда Катя с другими актерками намылилась в Киев в эту трехдневку-экскурсию, я посоветовал ей разузнать подробнее о самородке и дал телефон его отца, довольно известного прозаика. Виниться мне не в чем, но воленс-ноленс я послужил сводней. Мальчик уболтал ее своими стихами? Не только. Скорее своей судьбой, своим роком: мальчик был обречен, белокровие, жить Леониду осталось всего-ничего. Не она в него втюрилась, а он в нее. Умирающий девственник, последний шанс забросить свое семя в вечность – он так ей и сказал, этот умный не по годам мальчик, который хотел не только Катю, но и еще ребенка от нее, которого ему не суждено увидеть, и он это знал.

А Катя?  Жалость – она его за муки полюбила? Тоже нет. Амок? Вряд ли. Я бы сказал сродство душ из-за сходства судеб. Это я узнал много позже, от Федора: у Кати было чувство близкой, неизбежной и внезапной смерти, с которым она жила с детства всю жизнь. Поскольку по некоторым медицинским обстоятельствам, родилась она не в простой рубашке, а прямо в саване. Ну да, врожденный порок сердца. В реанимашку, как к себе домой. Федор не то чтобы ее выходил – слишком громко сказано, но был ее товарищем по не совсем детским играм, взял под свою опеку, они узнали друг друга, когда учились в одной школе, Катя была совсем еще сопливкой, а Федор старшеклассником, но сдружились, несмотря на возрастную разницу, были как брат и сестра, с тех пор Катя и называет его на «вы», и он ее тоже, сначала шутя и для равенства, а потом так уж у них повелось.

Мрачные врачебные пророчества не то чтобы совсем не сбылись, но отложились на неопределенный срок, а детская та обреченность хоть и ушла в подсознанку, но наложила отпечаток на Катину психику и на ее жизнь. Отсюда вся эта ее медитативная самоуглубленность и стремление к чему-то запредельному. Тот диагноз-приговор немало способствовал ее полноценному существованию – на сцене и в жизни. Может, сама она этого и не вполне сознавала, но ее тело и душа сызмала поставили себе задачу перемахнуть через смерть. И вот все ее страхи, которые запали в нее с детства, очнулись и встрепенулись вдруг в ту новогоднюю ночь в Киеве – до полного отождествления с этим умирающим мальчиком, который влюбился в нее и хотел от нее ребенка, силясь заглянуть за пределы своей физической жизни. Можно ли винить Катю в том, что с ними произошло в ту новогоднюю ночь, когда они остались совсем одни – одни-одинешеньки на белом свете перед лицом неминуемой смерти? Да никто ее и не винил, меньше всего Федор – только она сама. То ее покаянное окаянное письмо Федору начиналось «Я не смогу с тобой встретиться, пока все тебе не расскажу» и подпись – «Катя, последняя дрянь».

Через полтора месяца Леня умер, а Катя и Федор расписались в загсе. Я был свидетелем со стороны невесты, а со стороны жениха позвали человека с улицы. Об аборте и речи не было. В сентябре у них родился сын, которого назвали в честь отца – Федором.

Владимир Соловьев, Нью-Йорк