Дмитрий Раскин | Жизнь и смерть Петра Николаевича Луковкина

Жизнь и смерть Петра Николаевича Луковкина

Рассказ

Профессор Луковкин накануне своего шестидесятилетия испытывал чувства… собственно, те же самые, что и всегда – ему недодали. Недооценили его уникальный вклад. Только в преддверии юбилея чувства эти стали куда как драматичнее. Он, бессменный руководитель кафедры, доктор, профессор, заслуженный работник высшей школы РФ, автор четырех монографий, трех учебников, шести учебных пособий, девяти научно-популярных книг, сопредседатель общества…; обдумывая прожитую жизнь, Пётр Николаевич всякий раз перечисляет в уме все свои звания и награды. И ведь всего добился сам, с нуля, да что там «с нуля»! –  с отрицательных величин: родился в рабочем поселке, отец – слесарь, мама – укладчица на фабрике. И вот же, тридцать лет как лучший специалист по церковной архитектуре в их городе, чтобы там не мнил о себе этот Болотов и какими бы инсинуациями не занимался. Профессор Болотов заведовал аналогичной кафедрой в педуниверситете, и Пётр Николаевич находился с ним в состоянии «тридцатилетней войны». Причем это касалось не только длительности военных действий, но и масштаба опустошения – переманивали соискателей, разоблачали «тенденциозность, непростительные ошибки и злонамеренные передергивания» друг у друга. Они не давали спуску друг другу на конференциях и симпозиумах, в бессчетных своих публикациях. Церковная архитектура – мирная тема, казалось бы, располагающая к кротости и созерцательности, но Луковкин и Болотов метали друг в друга вполне языческие молнии.

Всё искусствоведение в госуниверситете так и держится на нем одном, Луковкине, но разве сейчас это кому-нибудь надо?! – любимая его тема и, если честно, единственная. Сейчас вообще никому не надо ничего. Все на деньгах помешались. И никакого престижа гуманитарного знания, одно сплошное жлобство и бездуховность.

Пётр Николаевич всегда недолюбливал Советскую власть, но в девяностых вдруг выяснилось, что он, оказывается, очень любил и ценил тот уровень и стиль жизни, что обеспечивала ему эта самая власть. Тех пятисот рублей, что платили ему как профессору, не то, что хватало – он был состоятельный и преуспевающий. А чтобы остаться по окончании университета на кафедре, студенты душу готовы были продать: все годы учебы хватались за общественную работу, какая только есть, пробивались в «первые ряды строителей коммунизма», женились на профессорских дочках, невзирая (закрывая глаза) не только на внешность, но, бывало, и на отчетливо различимую скульптурную композицию беременности работы неизвестного автора. Девицы же ради аспирантуры сплошь и рядом ноги раздвигали. Но именно, что рядом, а не для Петра Николаевича.

Оксаночка, дочка, получилась высокая, видная, вся в него, и, время пришло, удачно вышла замуж, Володя ее из очень приличной семьи и с жилплощадью. Словом, обошлось без студентов и аспирантов Петра Николаевича, и слава богу, конечно. Что же касается «девиц», Пётр Николаевич был человек осторожный и боязливый и потому считал себя высоконравственным. Но главное – какое уважение к нему было! Перед ним благоговели.  Он решал, кто пойдет в аспирантуру, а кто впряжется в школьную лямку. А сейчас приходится еще уговаривать выпускников «заняться наукой», а куда деваться, иначе диссертационный совет закроют, и всё. Для студенток же он теперь полунищий бюджетник, какое уж тут благоговение! Пётр Николаевич не то чтобы возненавидел демократию, но посчитал ее настолько чужеродной для России, несовместимой с ее культурно-цивилизационной идентичностью. Для сохранения, упрочения этой самой идентичности надо идти по китайскому пути. Да, именно – экономическое процветание без какого-либо либерализма. И плохо было тому студенту, кто с ним не соглашался.

Всю жизнь осторожничал, «держал себя в рамках», а сейчас что? – ректорату все равно, с кем он спит, парткома вообще уже нет, а он спит с женой. Парадокс, да? Здесь, получается, ему недодали еще больше, нежели в почестях, полагающихся ему за научный его вклад. А жизнь прошла.

Коллеги его и сейчас так ли иначе подбирали себе пассий. У кого-то получалось, потому что девушка оказывалась слишком наивной, у кого-то, потому, что слишком циничной, но так ли иначе… Пётр Николаевич представлял себе технологию: выясняешь, замужем ли она. Если замужняя, даже лучше: не будет ни на что претендовать и в ее же интересах избежать огласки, да к тому же имеет опыт.  Затем выясняем, кто муж. Если не бандит и не из правоохранительных органов, то вроде бы можно приступать. Правда, поле для непредсказуемости все равно оставалось. Так доцент Парусов узнал, что муж студенточки, на которую он положил глаз, учитель математики в физматлицее. Ну да, долговязый, закомплексованный очкарик, как иначе. А студенточка мужу нажаловалась. Тот пришел разбираться. И доцент Парусов вдруг увидел перед собой невысокого такого, с квадратными бицепсами, с головой, что, не нуждаясь в шее, росла непосредственно из неимоверно перекаченного загривка, но (отдадим должное жизненному опыту и интуиции доцента Парусова) он действительно был в очках.

Лет пять назад Пётр Николаевич наконец-то решился заняться сексом со своей завметод кабинетом. Та была старше, толще и целлюлитнее его жены. Но он – из принципа. Потому, что жизнь прошла. Из жалости к самому себе. И надо же так случиться – на первом же их совокуплении супруга его и накрыла. Так не бывает, да? Но так было.

По итогам развода и раздела имущества Пётр Николаевич оказался в однокомнатной квартирке в, скажем прямо, не слишком престижном районе города. Жалость к себе самому обрела новую грань – жалость к себе, которому просто не повезло. Незаслуженно и трагически не повезло.

Он, пусть и не говорил вслух, но всегда подозревал, что у него как у человека науки есть какие-то особые права. Какие? На что именно? Ему даже не надо было конкретизировать. Этого чувства, сознания вполне хватало. А конкретика сделала бы их менее достоверными только. Жизнь ему должна? Как-то так, да? Но Люда, жена, этих прав за ним не признала. И жизнь не признала. Еще одна новая грань его жалости к себе самому.

Пётр Николаевич работает в архиве, перед ним сидит его студентка Оля Зиновьева, пятый курс. Симпатичная, тихая девушка, а сейчас Пётр Николаевич разглядел ее тонкую шею, изящную такую, можно даже сказать, одухотворенную. Конечно, эффект усиливался, потому что волосы подняты и заколоты на затылке, он понимал. Но все равно.

Пётр Николаевич начал оказывать ей знаки внимания и даже ухаживать за ней. Ухаживание заключалось в том, что он приглашал ее к себе на кафедру, усаживал, иногда даже наливал чаю и рассказывал о своем научном вкладе. А через какое-то время он уже жалуется ей, что его не понимают, ему недодали. Это Пётр Николаевич видит, как развитие его отношений с Оленькой Зиновьевой.

Оленька замужем. Муж продавец в супермаркете. Пётр Николаевич ненавязчиво выяснил, какие увлечения, интересы у мужа. Оказалось, ничего брутального. «Что ж вы, девочки, так рано замуж выходите? Куда торопитесь?» Пётр Николаевич настаивает, чтобы Оленька сменила научного руководителя и стала писать диплом у него. Диплом, конечно же, будет прологом к ее будущей кандидатской – ту же тему продолжит, только на уровне диссертации, нет, он серьезно, совершенно серьезно, а что тут такого? Он же видит ее уровень, он верит в нее. И нечего тут удивляться. Ему виднее. Он умеет раскрывать таланты, ей просто надо поверить в себя. Она слишком для этой жизни скромная. Так нельзя. А что касается места на кафедре, так вообще не вопрос. Петру Николаевичу понравилось быть волшебником, таким вот, могущественным, снисходительным, щедрым.

Он знал, что его боятся – и студенты, и преподаватели кафедры. Он, словами студентов, всех ломает. И все в курсе, что он гоняет семидесятипятилетнего профессора кафедры Мельникова Александра Ивановича в архивы и библиотеки добывать материалы для своих статей и монографий и даже имени его как соавтора не ставит на обложке никогда – как молоденького ассистента гоняет. И старенький профессор ковыляет в архив и сидит там днями, рабочая лошадка. Оля все это, конечно же, знает, поэтому Пётр Николаевич обещает ей особые условия академической свободы и очень мягкое ненавязчивое руководство. Кажется, верит сам. Так какой-нибудь ловелас, добиваясь девичьей благосклонности, вполне искренне верит собственным клятвам в вечной любви и в то, что в самом что ни на есть скором времени поведет ее под венец.

Оля Зиновьева оставила своего научного руководителя и начала писать диплом у Петра Николаевича.

Пётр Николаевич приглашает ее в гости – у него же такая уникальная библиотека. Есть редчайшие книги, раритеты и есть автографы великих историков и искусствоведов, знаменитых писателей. Страшно сказать, какие имена. Она должна это видеть. Пётр Николаевич в роли доброго волшебника уже не кажется себе самозванцем. Он чувствует, что даже такая легкая влюбленность уже изменила его. Получается, это не похоть уже, а чувство? А что же будет, если чувство это станет серьезным и полным?! Он только сейчас понял, что никогда не любил. То, что было у него с Людой – разве это любовь? Просто прожитая вместе жизнь, просто привычка, долг, скопившееся за жизнь раздражение друг на друга. А до того были тщеславие, самоутверждение, тестостерон и юношеский интерес к самому себе, к собственным возможностям добиться, влюбить в себя, увлечь.

Он показывает ей библиотеку. Она действительно уникальная. И раритеты были, и автографы. Тут же накрыт журнальный столик: кофе и ликер. Вот уже Пётр Николаевич протягивает руку, начинает гладить ее шею, что столь взволновала его тогда. Вот уже вторая рука проникает под кофточку, начинает ласкать ее грудь. Оля вся сжалась.

– Тебе нравится? – видя ее реакцию, спрашивает Пётр Николаевич. – Тебе нравится?

Оля заплакала.

– Думал, ты понимаешь правила игры, – раздраженный, капризный голос Петра Николаевича. Будто студентка принесла ему никуда не годящийся курсовик или же не так оформленную главу диплома.

– Я понимаю, – всхлипывает Оля. – Понимаю. Но не могу! – и разревелась. Так, совершенно по-детски, некрасиво, безобразно растягивая, делая квадратным рот.

– Что? Неожиданно поняла, что любишь мужа?! Что, честь и чистая совесть дороже? – это он специально, зло и с максимальным ядом. Надо же как-то посчитаться за то смешное и унизительное положение, в которое она его поставила. За то, что его чувство светлое, нежное, что у него возникло неожиданно для него самого и впервые, и готово было уже разрастись, она вдруг взяла и испортила. Собиралась с ним лечь по мелкому своему расчету. Он искал понимания, сочувствия и понимания, а нашел один только лишь цинизм. Ей это с рук не сойдет, он дорого ценит свое чувство, свое «лучшее чувство», свою жалость к себе самому. Она заплатит.

Ольга страшно боялась, что всесильный Луковкин начнет ей мстить. Она не столько даже соблазнилась его обещаниями диссертации и места на кафедре, даже не была до конца уверена, так ли уж нужно ей это, сколько поддалась его напору. К тому же ее расчет (он ведь тоже у нее был, просто ей удобно было этого не понимать) сочетался с детской такой надеждой на то, что, может, ей только кажется, будто он ждет от нее того, ради чего он все это и затеял.

Пётр Николаевич мстить не стал. Оля Зиновьева вернулась к прежнему своему руководителю и в июне спокойно защитила диплом. Ни о какой научной карьере речи уже, разумеется, быть не могло.

Пётр Николаевич по-прежнему писал статьи и учебные пособия, выступал на конференциях, боролся с профессором Болотовым, «ломал» своих студентов и преподавателей кафедры. В авантюры больше не пускался. Оля Зиновьева оказалась его последней женщиной… последней его «попыткой женщины», если точнее.

Где-то через два года Пётр Николаевич умер. Сердце. Окинуть свою жизнь внутренним взором, самое сокровенное, самое светлое… заслониться хоть чем-то от ужаса и бессмыслицы смерти – он доктор, профессор, заслуженный работник высшей школы… всех своих почетных званий он перечислить уже не успел.

© Дмитрий Раскин 2020