Яков Фрейдин | Без Базара!

Без Базара!

Расскажу-ка я вам про своего знакомого и в некотором роде даже наставника — он как-то обучил меня некоторым трюкам масляной живописи. По профессии он был художник и звали его Леон, вернее так звали его сначала, а потом… Однако, не будем забегать вперёд; всё по порядку. В своё время он набирался знаний и шлифовал технику живописи в художественном училище им. Серова, которое в их кругу язвительно называлось «Серóвней». Такая издёвка была совершенно справедлива потому, что назвали это замечательное училище не в честь прекрасного художника 19-го века Валентина Серова, написавшего «Девочку с персиками», а в память его однофамильца — советского художника-функционера Владимира Серова, сделавшего карьеру на изображениях Ленина, причём без всяких там персиков.

Леон был человек мягкий, неконфликтный, и совершенно независтливый, что среди художников, да и вообще творческих людей любого жанра случается невероятно редко. В студенческие годы он был совершенно очарован живописью мастеров Ренессанса, и особенно картинами Леонардо да Винчи. Этого итальянского гения он полюбил всем сердцем и так к нему прикипел, что даже в паспорте поменял своё имя с Леона на Леонардо и просил всех только так его звать. Имя-то он поменял, но таланта это ему не слишком прибавило, а потому не только сокурсники, но даже преподаватели Серовни с тех пор стали называть его не иначе, как Леонардо НедаВинченный. Он не обижался, а только посмеивался. Пусть НедаВинченный, но всё же Леонардо! Что с того, если не стал он великом художником? Не каждому дано быть гением.

Леон, то есть Леонардо, своего уникального художественного стиля выработать не смог и большой фантазией не обладал, но вот в чём не было ему равных — это в умении копировать работы старых мастеров. Он долгими часами просиживал с мольбертом в Эрмитаже перед картинами Боттичелли, Филиппино Липпи и, разумеется, самого Леонардо да Винчи. Копии у него выходили совершенно замечательные и даже специалисты удивлённо качали головами и говорили, что если бы не защитные механизмы, только техническая экспертиза могла бы отличить его копию от подлинника.

Защитных механизмов было два. Первый — размер копии всегда должен быть меньше или больше оригинала, но никогда таким же. Второй механизм — обязательное отсутствие подписи художника оригинала. То есть, если на подлиннике внизу стояла подпись, скажем, «Рубенс», то на копии никакой подписи быть не должно, а так всё прочее у нашего Леонардо выходило удивительно точно, и не отличишь. Он даже холст или доску подбирал такие, чтобы выглядели старыми и несколько порченными временем. Единственное, что он, в отличие от старых мастеров не делал — сам краски не растирал, а использовал современные из тюбиков, но на качестве копий это никак не отражалось. Что и говорить — Серовня давала хорошую школу.
В советские времена талант копировщика неплохо Леонарда кормил. Его клиентами были люди с деньгами и положением: всякие там эстрадные певцы, писатели-деревенщики, мастера художественного свиста и прочие интеллектуалы. Им льстило иметь у себя в гостиной работы, скажем, Вермеера, Тициана или того же Боттичелли. Большинство из их круга общения в живописи не разбиралось, а потому хозяин дома за обедом вполне мог как бы невзначай ввернуть гостям, что вот, мол, удалось по случаю приобрести Рафаэля в хорошем состоянии. Все ахали, уважительно картину рассматривали и завидовали, хотя многие из них, думаю, даже не знали кто такой Рафаэль. Леонардо больших денег за копии не заламывал, но на сытую жизнь вполне хватало. Жил он комфортабельно, проблем с законом у него не возникало, так как оба защитных правила он строго выполнял: не подписывал и размеры копий изменял. Только сзади на подрамнике изображал свой витиеватый инициал «Л».
Когда на Россию навалились 90-е годы и страна от фальшивого социализма ушла, но к реальному капитализму не пришла, народ обнищал и огрубел. Те, которые порезвее и сообразительнее, из страны удрали, а те, что остались, были озабочены выживанием, денег на «старых мастеров» не тратили, впрочем, на новых тоже, и рынок на живопись совершенно заглох. Для Леонардо тучные годы сменились на тощие и он под нажимом жены стал подумывать об эмиграции. Из благополучной Америки доходили слухи, что там всё наоборот — на русскую живопись спрос растёт, покупают не только старые работы, но хорошо идут картины и современных художников, особенно тех, которые были известны из-за прошлых трений с советской властью. Знакомые в письмах сообщали, что в Нью-Йорке процветает галерейщик Подхамкин, который за баснословные деньги продаёт богатым американским «буратинам» картины русских художников. Особенно, писали приятели, сегодня в цене авангард, символизм и сюрреализм.

Сначала Леонардо мысль об эмиграции от себя гнал, но в конце концов уступил нажимам жены Маруси и тёщи, упаковал свои нехитрые художественные принадлежности в деревянный ящик и собрался в дорогу. «Копировать авангард или символизм куда проще, чем, того же Боттичелли, а потому — пробьёмся», — уговаривал он себя. Мне неизвестно, какими путями ему удалось получить въездную визу в Америку, но где-то через полгода после отъезда из России он обосновался в Квинсе, районе Нью-Йорка. Вскоре по приезде, когда обжился и осмотрелся, отправился он по адресам, что были в его записной книжке. Первого, кого он навестил, был живший в Бруклине поэт-авангардист Константин Кузьминский.

При появлении Леонардо в его квартире тот даже не утрудился привстать с дивана, где круглые сутки лежал в совершенно голом виде, впрочем, слегка прикрытым полосатым халатом, который при посетителях как бы случайно сам по себе распахивался. Вид у него был дикий, чем-то напоминавший лешего из какой-то сказки-страшилки. Необъятных размеров брюхо, патлатая голова, давно нечёсаная мохнатая борода и безумный взор, по его мнению, должны были символизировать одухотворённый мир поэзии, богемный настрой утончённой души и полное презрение к реалиям бытия. Единственное, чем Кузьминский занимался в Америке, кроме непрерывной ругани с женой Эммой и скандальных эпатажей, он выгуливал во дворе своих собак и составлял антологию русской поэзии от Державина до себя самого. На вопрос Леонардо, с кем тут стоит поговорить о продаже копий картин, поэт почесал причинное место, уставился в потолок, подумал и нараспев срифмовал:
«С тобой базлать я не хочу,
Иди ты на zyx к Вагричу».

После чего продиктовал телефон художника-символиста Вагрича Бахчаняна по кличке «Бах», которого Леонардо немного знал в прошлой жизни. Бах жил в Бруклине и я тоже был с ним знаком. Именно он впоследствии поведал мне детали приключений НедаВинченного в Америке.

Когда наш герой появился в его квартире и задал тот же вопрос: «как тут в Америке можно продавать копии старых мастеров?», опытный Бах фигурально вылил на него ушат холодной воды. Он сообщил, что на Западе прекрасно развита факсимильная печать на холсте — то, что называется «жикле», а потому картины теперь копируют механическим способом, так что продать копию ручной работы хотя в принципе можно, но шансов мало, да и цена будет ерундовой. «Ты, Лео, — сказал он, — на это не рассчитывай, с этого не проживёшь. Найди себе занятие, где твои способности могут дать тебе стабильный заработок. Я имею в виду: постарайся устроиться на работу с месячным жалованием, скажем художником-оформителем в какой ни будь журнал или рекламное агентство. Приготовь резюме, сделай себе портфолио с копиями работ некой американской знаменитости, к примеру, Нормана Рокуэлла, или что ещё круче — Роя Лихтенштейна. Для тебя это раз плюнуть, но туземцев может впечатлить. Глядишь и наймут тебя на какую-никакую работу с месячным чеком. Что может быть лучше?».

Леонардо затосковал. Служить в офисе ему не хотелось, да и не привык он к строгому распорядку дня, существованию над собой начальства и трудовой дисциплине. Свободный художник — что тут поделаешь? Жить на социальное пособие, как нищему, ему было противно, однако он не знал, чем же ему заняться? Жена Маруся устроилась продавщицей в магазин русских продуктов на Брайтон Бич, детишки пошли в школу и довольно быстро стали болтать по-английски, забывая и путая русские слова. Каждый был занят своим делом, лишь Леонардо мучился от своей ненужности. Каждое утро садился он на метро и отправлялся в Манхэттен. До темна бродил по галереям на Madison Avenue или ехал в Greenwich Village или Soho. Старался понять, на что там есть спрос и почём продаётся? Чем больше знакомился он с рынком искусства, тем сильнее наваливалось на него безысходность — понимал: на его ремесло спроса не будет и как дальше жить он не представлял.

Однажды у него дома зазвонил телефон — это был Вагрич. Он пригласил Леонардо на тусовку, что имела место быть на следующей неделе в Сохо в небольшой галерее, которая специализировалась на импорте из России и продаже палехских и холуйских шкатулок, матрёшек, деревянных ложек и прочей сувенирной дребедени. «Приходи, я тебя познакомлю с Вахтангом, — пообещал Вагрич, — полезный человек. Может тебе пригодиться».

Галерея находилась на Bleeker Street в подвале старого пятиэтажного кирпичного дома с пожарными лестницами по фасаду. В небольшой комнате с низким потолком вдоль стен стояли огромные в человеческий рост матрёшки с карикатурными лицами Ленина, Сталина, Ельцина и Горбачёва. На стеллажах были разложены более мелкие творения в стиле a la Russe под старину. Это были шкатулки с лубочными картинками, цветастые платки и стилизованные под иконы гротескные изображения российских реалий, вроде алкашей, соображающих на троих — сюжеты вполне понятные иммигрантам, но приводившие в оторопь наивных американцев. Народу набралось битком; пили какую-то бурду из пластмассовых фужеров, закусывали чипсами, шушукались меж собой, а на матрёшечные художества никто внимания не обращал.

Посреди комнаты в кругу окольцованных по всему телу хипповатых девиц стоял Кузьминский в банных шлёпанцах на босу ногу, шутовском балахоне и венком из сушёных лавровых листьев на лохматой голове. Под хихиканье бесстыжих девиц он эпатажно жевал сосиску, утирая жирные руки о бороду, и при этом с завыванием декламировал свои стихи в стиле Велемира Хлебникова. Его жена Эмма бегала вокруг него и для грядущих поколений снимала это действо на видеокамеру. Ревниво зыркая друг на друга, по залу плавно бочком протискивались меж посетителей и щёлкали фотоаппаратами Нина Аловерт и Марк Копелев. Короче говоря — обычная тусовка русской нью-йоркской богемы. Леонардо сразу приметил Баха, стоявшего у матрёшки-Горбачёва. Он беседовал с каким-то коротеньким носатым-усатым брюнетом. Увидев Леонардо, Бах призывно помахал ему рукой, а когда тот подошёл, обнял за плечи и сказал:
— Вот, Вахтанг, это тот самый Леонардо, про которого я тебе говорил. Редкий мастер, почти как его тёзка, тот Леонардо. Таких мастеров в нашем Большом Яблоке днём с огнём не сыщешь. Поговори с ним, будешь меня потом благодарить. Твоя задача высветить ему дорогу к большому успеху, да и себя при этом не обидеть.

После чего Бах переместился к другой группе, оставив Леонардо и Вахтанга вдвоём. Вахтанг, говоривший с лёгким грузинским акцентом, спросил:
— Так вы, Леонардо, и вправду можете скопировать любую картину так, что комар носа не подточит? Да-а… в этом что-то есть. Это стоит хорошо обмозговать… Знаете что, в шумном балагане, как здесь, нам поговорить не получится. Давайте лучше сделаем так: завтра в семь вечера приходите в ресторан «Русский Самовар». Не бывали? Тогда я приглашаю. Тут в Америке есть хорошее правило — кто приглашает, тот и платит. Не пожалеете. Там вкусно кормят, да и публика не такая смурная, как здесь, — он показал глазами на Кузьминского.

Назавтра ровно в семь Леонардо зашёл в «Русский Самовар» на 52-й улице и сразу увидел Вахтанга, который сидел у столика недалеко от входа. Он присел напротив и Вахтанг сразу налил ему полный фужер водки, пододвинул миску с варёным картофелем под укропом, сунул гостю в руку вилку с наколотым куском селёдки и сказал:
— Выпьем за встречу, ганацвале!

Они чокнулись, выпили, закусили и Вахтанг продолжил:
— Мне Бах вас сильно расхваливал, а он слов на ветер не бросает. Я так понимаю, что вы можете делать убойные копии. Верно? Есть у меня на эту тему задумка. Давайте я сначала пару слов про себя скажу. Вы про галерейщика Подхамкина слыхали? Чудненько! Значит понимаете, что это за птица. У него бизнес сильно раскручен, недавно даже филиал в Голливуде на Беверли Хиллс открыл. Ба-а-альшой талант в бизнесе. Уважаю его за это. Умно всё выстроил: он сначала художника раскручивает, цену на него поднимает, а уж только потом продаёт его работы богатым американским дурачкам, которые в искусстве ни бум-бум, но чуют, что живопись — это хорошее вложение капитала. У него главным образом идут современные художники из России, особенно те, у кого скандальное прошлое — ну там Целков, Шемякин, Рабин, Комар с Меламидом, сами знаете… Они, конечно, крепкие мастера, ничего не скажешь, но кого это волнует? Будь ты хоть гений — иди-ка продай. А Подхамкин ещё как продаёт! Картины писать — это ремесло, а продавать их — большое искусство! Я при нём кручусь вроде мальчика на побегушках. Раз в два месяца летаю в Россию за товаром.

Вахтанг снова разлил водку в фужеры, по-русски залпом выпил, вкусно закусил маринованным грибом, задумчиво помолчал, глядя на дно пустого фужера, и наконец почуяв, что алкоголь своё дело делает, продолжил:
— Скажу тебе, Леонардо, как родному, только это между нами. Дай слово! Можно я тебя на «ты»? Окей! Ты хороший человек и имя у тебя хорошее, за это уважаю… Надоело, понимаешь, мне на чужого дядю работать. Я сам по себе хочу быть. Но тут есть… проблема — как всё деликатно сделать, чтобы его не обидеть? Дядя весь рынок русской живописи в Нью-Йорке крепко в кулаке держит. Вот так! — Вахтанг сжал волосатую руку в кулак и сунул его под нос Леонардо, — не подступишься! Никак! Если я с ним конкурировать стану — съест меня, как цыплёнка табака, и пискнуть не успею. Косточки обсосёт и выплюнет… Тьфу!

Галерейщики — народ жёсткий. Настоящая мафия, понимаешь. Тогда вывод какой? Надо, значит, с ним не конфликтовать, а подыскать что-то рядом, чтобы ему мой бизнес по барабану. У меня есть план и ты со своим талантом копииста для него идеально годишься. Я всё обдумал: ты будешь писать, а я продавать…

— Ты что, Вахтанг, я такими делами не занимаюсь, — замотал головой Леонардо, — подделки писать не стану, за это знаешь куда можно загреметь? Копии — да, могу делать, а фальшаки нет, не буду…

— Не дрейфь, дорогой, никаких фальшаков, никаких подписей знаменитых мастеров. Всё будет чисто. Мы с тобой закон уважаем. Скажи мне, ты в старых иконах разбираешься? Знаешь эту технику? В таком случае, чтобы мозги просветлить давай ещё по рюмашке и объясни мне, можешь ли ты написать икону так, чтобы выглядела она совсем старинной? Чтобы отличить невозможно. Моя идея в чём? Иконописцы никогда иконы не подписывали, и вообще неизвестно, кто и что там писал. Если изготовишь икону под старину, будет это не копия и не фальшак, а просто как бы старинная оригинальная работа. Кто был автор и когда писано — одному богу известно. Не подделка ни под какого художника, а значит никто не в обиде. Ну, твоё здоровье!
Они опять чокнулись, выпили, и Леонардо спросил:
— Ну допустим, что так, но я не понял: что потом с иконами-то делать? Под старину написать можно. Я реставрацией икон подрабатывал ещё когда в Серовне учился, так что технику иконописи знаю неплохо. Предположим, я тебе сделал икону в стиле, скажем, Дионисия, а дальше что? Кому она здесь в Америке интересна?

— Верно говоришь, дорогой, всё правильно. Ни-ко-му! Здесь на иконы спроса нет. Зато в России наоборот — сейчас там возник интерес к религии, а вдобавок появилось много «новых русских» с большими деньгами. Они в истории, искусстве, да и вообще в культуре полные бум-бум. Дремучие, как лес, но стараются урвать всё, что только могут и друг перед дружкой выпендриться. У них соревнование такое — кто кого перешикует и больше ценностей нахапает. Скупают всё подряд и чем вещь дороже, тем охотнее. Поскольку религия там в моде, старые иконы идут, как горячие пирожки в морозный день, и уже почти всё мало-мальски стоящее разобрано. За хорошую икону, века 18-го или 19-го эти новые русские с радостью отвалят любые бабки. У меня на примете есть там парочка нуворишей с тугими кошельками. Им и продам. Ну, что скажешь, сделаем дело или упустим шанс? Прибыль поделим пополам. Да ты, Лео, не волнуйся, тебе это ничего не будет стоить, все расходы на себя возьму — материалы, доски закажу, короче, всё что тебе надо. Ты только пиши. Для начала изготовь мне штуки три. Главное, чтобы иконы выглядели натурально старыми, обязательно с мелкими дефектами, но в хорошем состоянии, с яркими красками и золотыми нимбами — сам знаешь, что там должно быть. По рукам?

— Вахтанг, но ведь это же обман. Хоть и не фальшак в прямом смысле, но всё же подделка…

— О чём ты говоришь, Лео? Мы что, у сирот кусок хлеба изо рта будем вынимать? Бедняков грабить? Пенсионерам в карман залезать? Совсем наоборот! Да мы великое дело сделаем: отщипнём себе по малому кусочку от краденого пирога. Эти новые русские — они что, деньги заработали честным трудом? Потом и кровью? Кровью может да, только не своей, а чужой. Награбили они, а теперь, как пьяный матрос, сорят зелёными тугриками налево и направо, покупают себе дворцы, яхты, девок, золотые Ролексы. Нет, дорогой, где-где, но тут моя совесть будет кристально чиста, коли такой ханыга с нами чуток поделится, причём заметь — добровольно. Это даже благородное дело: жуликов пощипать и жалеть их не надо. Соглашайся, Лео! Ну, говори, что тебе надо для работы?

Леонардо встал из-за стола, торжественно протянул руку в знак согласия, потом взял бумажную салфетку, достал из кармана карандаш и быстро набросал пару эскизов:
— Вахтанг, ты прав. Стоит попробовать. Я готов хоть сегодня. Для начала нужно изготовить несколько досок для икон. Можешь найти столяра? Вот смотри, это размеры. Все доски должны быть разные. С лицевой стороны на двух пусть столяр в середине сделает ковчег, это такое небольшое прямоугольное углубление. На одной самой большой доске для уменьшения изгиба дерева, который возникает когда доска усыхает, сзади надо вставить две шпонки — вот такие бруски со скошенными краями. Важно правильное дерево найти, это должна быть липа, а для пущей достоверности лучше всего кипарис. В старину в этом был особый религиозный смысл — считали, что крест, на котором Христа распяли, бы сделан из кипариса. Когда доски будут готовы, мы их искусственно состарим, это я тебе потом объясню. Ещё надо для паволоки найти кусок особой ткани, вроде марли из льна или ещё лучше из конопли, тоже потом объясню. Также достань мне рыбий клей, пару кило мела, олифу, и главное — натуральные пигменты в порошке или хотя бы мелкие камешки самоцветов. Надо ещё сусальное золото. Но главное — сначала доски закажи. По крайней мере месяц займёт чтобы их состарить. За это время мы всё подготовим. Расписать две-три иконы у меня возьмёт дней десять, от силы —недели две. Так что через пару месяцев у нас будет товар. Как тебе такой план?

Партнёры обсудили ещё кое-какие детали, прикинули расходы, потом отметили сделку бараньим шашлыком с отличным Саперави и навеселе разошлись по домам.

Шло время и Леонардо уже стал забывать о том разговоре, которому он поначалу особого значения не придал, но однажды Вахтанг появился в его квартире с большой увесистой картонной коробкой, в которой лежали четыре деревянные заготовки для икон. Художник их критически оглядел со всех сторон, сказал, что они сгодятся, он лишь для натуральности должен их маленько сам поскоблить. Вскоре Вахтанг добыл все прочие необходимые материалы. Леонардо промазал доски варёной олифой, наклеил на них паволоку — конопляную марлю, а потом сделал из мела и рыбьго клея белую кашицу и поверх паволоки этой намазкой все четыре доски тщательно загрунтовал, то есть наложил левкас.

Когда подготовка закончилась, настало время доски состарить — цель была ужать несколько столетий в один месяц. Для этого Вахтанг договорился с одним приятелем, у которого в Аппалачах была дача — домик с огородом. В огороде из кирпичей сложили они что-то вроде печи с широким дымоходом, в который поместили доски, после чего печь затопили. Огонь поддерживали непрерывно целый месяц, день и ночь. Поэтому Леонардо даже на этой даче на время поселился и раза три за ночь вставал чтобы подкинуть в огонь дровишек. В жарком дымном воздухе доски пропитывались гарью, сохли и коробились. Та сторона, что была покрыта левкасом, менялась мало, а вот с задней стороны дерево усыхало сильнее, сжималось, а потому доски изгибались лицевой стороной наружу так, что шпонки немного выпирали за края — точь-в-точь как у старых икон. Затем Леонардо доски из печи вынул, сажу счистил, левкас наждаком отшлифовал, и привез их обратно домой в Нью-Йорк. Можно было приступать к письму.

Он с головой ушёл в работу. За образцы взял репродукции из альбома древнерусской живописи, однако не копировал один к одному, а вносил изменения: то цвета одежд менял, то дорисовывал новые предметы, то голову святого в другую сторону разворачивал. Краски он делал сам, как в старину: растирал минеральные пигменты в ступке и смешивал их с яичным желтком, листки сусального золота для нимбов приклеивал белком, разбавленным водой. Даже ржавые гвоздики вколачивал вокруг лика, а потом вынимал, чтобы дырочками имитировать снятый оклад — серебряную чеканку, какую часто накладывали на икону. Когда всё было тщательно выписано, Леонардо покрыл иконы олифой и для ещё большего старения увёз их на ту же дачу в Аппалачах. Сначала он на неделю закопал иконы в землю и поливал их водой, а потом ещё неделю прожаривал в дымоходе, изредка сбрызгивая горячие доски водой. Из-за такого варварского обращения дерево местами потрескалось, поверхность покрылась кракелюрами, олифа потемнела и кое-где вместе с краской облупилась, после чего иконы приобрели совершенно ветхий вид. Пришлось их даже слегка подреставрировать. Теперь работа могла выдержать экзамен серьёзной экспертизы, а значит товар достиг кондиции для продажи.

Между тем, пока Леонардо писал лики святых и прожаривал иконы, Вахтангу удалось на месяц поселиться в роскошной пятикомнатной квартире знаменитого дома Дакота с видом на Центральный Парк. Дело в том, что хозяева квартиры, клиенты Подхамкина, на четыре недели улетели в кругосветное путешествие на чартерном самолёте, и потому им на это время понадобился квартирный сиделец для белого попугая какаду, двух злобных болонок и сиамского кота. Подхамкин рекомендовал им Вахтанга. Вот так впервые в жизни он поселился в роскоши, да ему ещё за это заплатили три тысячи долларов! Единственной заботой Вахтанга было кормить попугайско-собаче-кошачье семейство и дважды в день выгуливать в парке болонок.

Квартира имела музейный вид: была уставлена дорогой мебелью в стиле Людовика Четырнадцатого, на резных столиках и полках стояли превосходные скульптуры мейсенского фарфора, а стены были увешаны ценными картинами. Там даже была одна работа Ренуара, а среди прочих картин Вахтанг узнал Шемякина, которого он сам полгода назад привёз из Москвы. Вахтанг в квартире не скучал: проводил время в долгих телефонных разговорах с Москвой и Питером, передавал заказы Подхамкина, а в один прекрасный день набрал номер Леонардо и сказал: «Лео! Бери все доски и жми сюда в Дакоту — есть клиент!»
Когда Леонардо со своими иконами появился в квартире, болонки его в унисон облаяли, попугай приветливо прокричал “Stupid bitch!”, исчерпав этим весь свой словарный запас, a Вахтанг сказал:
— Спектакль движется к кульминации. Завтра утром сюда придет покупатель из России. До сего дня ты был иконописцем, а теперь будешь актёром. Твоя роль изображать богатого художника русских корней. Твой дедушка — белоэмигрант. Эта квартира твоя, на стенах висят твои картины, Ренуара тоже ты написал. Весь фарфор сделан по твоим эскизам. Российскому дурику надо будет как следует втереть мозги, что, думаю, сложно не будет. Сейчас я тебе в хозяйском гардеробе подберу подходящее одеяние. Напусти на себя вальяжный вид, держи в зубах трубку, говори с ленцой, гляди слегка исподлобья и вообще изображай утомление жизнью. Говорить будешь по-русски, но неторопливо, как бы подыскивая слова, изредка вставляй английские. Сейчас мы с тобой порепетируем, а завтра ты мне выдай игру на Оскара.

Первое, что они сделали, сняли со стены картину Шемякина и спрятали её в шкаф, а на её место водрузили самую большую икону с изображением апостола Петра, которую принёс Леонардо. Затем, они целый час репетировали и проигрывали возможные варианты разговора с покупателем. Вахтанг оказался талантливым режиссёром, а Леонардо — способным учеником. В хозяйском гардеробе нашёлся шитый золотыми галунами бордовый халат от Versace, серые брюки от Louis Vuitton и рубашка от Fendi, которые пришлись почти впору. Правда, обувь по размеру подобрать не получилось, но Вахтанг нашёл соломоново решение: в собственной квартире хозяин может ходить в шлёпанцах.

Назавтра Леонардо появился в Дакоте в девять утра. После чего Вахтанг ушёл встречать московского покупателя, а Леонардо переоделся в подготовленный накануне гардероб, побрызгал лицо одеколоном Hermes, раскурил трубку, порепетировал задумчивый взор, уселся в кресло у окна и тем приобрёл аристократический вид. Около десяти часов в дверь позвонили, Леонардо вышел в прихожую, открыл, и зашли двое: Вахтанг и среднего роста белобрысый тип лет сорока. На нём был ярко-синий шёлковый костюм, на правой руке массивный золотой браслет, а на левом запястье — инкрустированные бриллиантами часы Patek-Philippe. Во рту золотилась фикса.

— С кем имею чест? — деликатно склонив голову спросил Леонардо, стараясь не произносить мягкие согласные.

— Степан. Да чё там, давай запросто: Стёпа, — представился гость, протягивая руку, — так ты и впрямь по-русски ботаешь, Вахтанг не соврал.

Он без приглашения прошёл в комнату и стал озираться вокруг. Попугай от изумления подпрыгнул в клетке и крикнул «Stupid bitch!”, болонки гавкнули в унисон, а кот деликатно промолчал.

— Ух ты, клёво тут у тебя! — сказал Стёпа, — ё-маё, да-а-а, не слабо. Тебя ведь Леонардом звать? Мне Вахтанг говорил, что ты крутое бабло зашибаешь. Ага! Вот она икона! — воскликнул он, подойдя к апостолу Петру, и ткнул пальцем в рыжую бороду святого.

— Стёпа, — строго сказал Вахтанг, — руками не трожь, вещь дорогая, и вообще не суетись, присядь вот тут. Леонард Евграфыч, у вас найдётся чем горло промочить?

Леонардо подошёл к бару у камина, открыл бутылку виски, плеснул в три бокала и подал чашечку с фисташками:
— За встр’ечу, Степан.

— Иконка у тебя — что надо. Интересно, откуда она взялась тут в Америке? Как же ты её из России заприватил? — спросил тот, заглотнув виски одним залпом и засыпав полную горсть орешек в рот.

— О, это долгая история, — с лёгким акцентом проговорил Леонардо, — но если коротко, то ещё в 19-м веке в поместье моих предков под Новгородом была своя часовня со старыми иконами. После болшевисткой рэволюции, когда была гражданская война, мой д’едушка смог свои вещи и четыре самые ценные иконы вывезти в Ригу, а оттуда — в Америку. Потом его дочка, моя маменька, получила их от него в наследство, а я от неё.

— А чего тогда ты их продаёшь? Бабки что ли нужны? — поинтересовался Стёпа.

— Тут вам, уважаемый, — с расстановкой проговорил Леонардо, — не Россия. В домах агностиков держать на виду религиозные предметы не слишком… удобно. А я, к вашему сведению, уб’еждённый агностик. Не понимаете этого слова? Как бы вам попроще объяснит — ну, это такой человек, который в бога не верит. У меня сначала все четыре иконы вис’ели на стенах, но гости удивлялис — почему висят? Тогда я три снял, толко оставил самую ценную, вот этого апостола Петра, а остальные убрал. Как-то зашёл ко мне Вахтанг и говорит: «Что это такие ценные иконы у вас без толку валяются? Продайте их». Я подумал — действительно, лучше пуст они будут в хорош’их руках, чем у меня в кладовке пыл собират.

— Усёк, — понятливо кивнул Стёпа и сам себе налил полный бокал виски, — а эту продавать что-ль не будешь? — он указал на икону на стене.

— Сначала хотел продат, но это работа самого Феофана Грека, мне жал с ней расставатся. Остальные — продам, а эта пуст пока висит.

— Вона как! — разочаровано протянул Степан, — так это греческая икона, не русская…

— Да ты что, Стёпа! — заволновался Вахтанг. — Не просто русская, а самая что ни на есть! Начало 15-го века! Редко в каком музее такую найдёшь. Феофан Грек родом был из Византии, то есть из Греции, оттого и кликуха у него такая. А так, он был совершенно русский иконописец. Феофан в России лет тридцать прожил, был учителем самого Андрея Рублёва!

— Знаю, знаю! Андрей Рублёв — это тот, который «Троицу» для Третьяковки нарисовал, — радостно подхватил Стёпа, неожиданно проявив познания в предмете, — ну так, Леонард, не тяни резину, показывай, какие у тебя есть иконки на продажу.
Леонардо вышел в другую комнату и через минуту вернулся. На руках его были надеты белые перчатки. Он бережно нёс три холщовых мешка с иконами. Положил мешки на стол, потом развязал один и, деликатно держа за края, вынул доску. Затем поставил её на свободное кресло и сказал:
— Эта икона 16-го века новгородской школы. На ней изображены первые русские святые Борис и Глеб. В прекрасном состоянии. Мелкие дефекты, вот здесь в углу, были отреставрированы.

— Почём отдашь? — быстро спросил Степан.

— Не суетись, Стёпа, — придержал его Вахтанг, — ты сначала весь товар посмотри, а потом поговорим о цене.

Леонардо показал остальные две иконы и объяснил, какой они школы, какого века и кто на них изображён. Степан понимающе качал головой, слушал внимательно, а потом нетерпеливо сказал:
— Ну так продаёшь, что ли? Почём?

— Они все в одну цену, по 50 тысяч каждая. Вас которая интересует? — спокойно ответил Леонардо.

— А чё, я все заберу. А вон ту, где рыжий мужик, не продашь? — он показал пальцем на апостола Петра на стене.

— Леонард Евграфыч, продавайте вы её, ей богу, — поддержал Стёпу Вахтанг. — Вы же сами хотели отдать в хорошие руки.

Леонардо вздохнул, достал из кармана халата и раскурил трубку, подошёл к окну, какое-то время задумчиво смотрел на Центральный Парк, а потом повернулся к Степану и сказал:
— Ладно, так и быть, забирайте! Но эту меньше, чем за сто тысяч не отдам.

— Без базара! — радостно воскликнул покупатель, — Беру! Только вопрос: как тебе платить? У меня тут в Америке такой налички нету. Чеком возьмёшь?

— Да, — быстро сказал Вахтанг, — банковским чеком на предъявителя. Так будет лучше, чтобы не было проблем с налогами, — и наклонившись к уху Степана, добавил, — а мои комиссионные попрошу отдельным чеком, тоже на предъявителя.

— Сделаем без базара, будь спок. Где тут у вас поблизости отделение банка Чейз-Манхэттен? Своди меня туда деньги снять, а ты, Леонард, покамест мы ходим, иконки-то не пакуй, я их сам увяжу, так будет вернее.

— — —
После того, как появились деньги, дела у Леонардо стали быстро налаживаться. Он разослал своё резюме по всей стране и через некоторое время смог получить работу реставратора, или как это в Америке называется, «консерватора» в картинной галерее Йельского университета. Переехал с семьёй в Нью-Хейвен, купил дом на оживлённой Элм-Стрит в двадцати минутах пешком от галереи и зажил в своё удовольствие, не забывая в свободное время делать копии картин из прекрасной университетской галереи. Разумеется, не на продажу, а для украшения собственного дома.

Однажды ему позвонил Вахтанг и пригласил в следующую субботу приехать в Нью-Йорк на обед в «Самоваре». Когда встретились, партнёры заказали водку на рябине, которой в те годы славилось это заведение, две порции хачапури с яйцом, шашлык, и всё прочее, к чему они привыкли во время своих хотя не частых, но уже традиционных встреч в «Русском Самоваре». Когда с хачапури было покончено, а шашлык ещё жарился на кухне, Вахтанг сказал:
— Я только пару дней, как из Москвы. Там меня познакомили с одним деятелем по имени отец Амвросий. У него церковный чин «диакон» или что-то в этом роде. Его привёл ко мне в гостиницу Степан, надеюсь, помнишь такого? Оказывается, этот Стёпа для замаливания своих грехов (я полагаю, их у него выше головы) подарил монастырю в Загорске одну из наших икон. Её там в иконостасе увидела какая-то большая церковная шишка и сильно возбудилась — таких древних икон, да ещё в хорошем состоянии, в российских церквях раз-два и обчёлся. Сейчас у церковников возник сильный зуд: они решили разыскивать по всему миру старые русские иконы и свозить их обратно в Россию. Для этой цели их православный Синод выделил некую кругленькую сумму и поручил отцу Амвросию этим делом заняться. Он мне сказал, что, когда в 20-е годы коммунисты разграбили и закрыли церкви, всю утварь оттуда они вывезли на склады, а потом в начале 30-х самое ценное за валюту продали заграницу. Один Арманд Хаммер увёз в Америку более 200 икон. Амвросий мне дал копию реестра продаж. Там фотографий нет, только краткое описание и цена в долларах, что была получена. Он меня спрашивает, нельзя ли в Америке эти старые иконы как-то разыскать и выкупить их у современных владельцев? Я обещал выяснить, но сказал, что выкупить те, что попали в музеи — шансов никаких, а вот если что-то найдётся у частных лиц — может получиться, если предложить щедрую цену. Он сказал, что деньги — не проблема. Мы с ним заключили договор и он мне заплатил десять штук зелёненьких в качестве задатка. Так что, мистер иконописец, берись за работу. Тут речь идёт не о паре икон, а о десятках и может даже сотнях. Дело пахнет жареным.

— А ты, Вахтанг, ничего искать не будешь? Хочешь церковникам мои подделки всучить? А вдруг они проведут действительно серьёзную экспертизу и обнаружат, что…

— Это уж твоя забота, — перебил его Вахтанг, — надо делать так, чтобы никакая супер-дупер экспертиза ничего не раскопала. Скажи мне, где в твоих иконах самое слабое звено?

— И так ясно, — проговорил Леонардо, — дерево! Только дерево, всё остальное — безупречно. Те четыре доски, что мы продали Стёпе, сделаны из современного дерева. При желании можно взять пробу, скажем из шпонки, и сразу станет ясно, что дерево совсем молодое. Хотя мы внешний вид состарили, но структура…

— Так что же делать чтобы комар носа не подточил? — озабоченно спросил Вахтанг.

— Нужно для досок найти старое дерево, возраста лет 200-300. В принципе, это не так уж сложно, как кажется. У нас в Новой Англии: в Коннектикуте, Массачусетсе и прочих штатах есть немало домов постройки ещё 18-го века, и даже 17-го. Их изредка перестраивают, чинят, и при этом старое дерево из стропил и полов, если потрескалось или жучок поел, заменяют на новое. Порченое дерево, думаю, рабочие просто выбрасывают. Поэтому хорошо бы поговорить с контракторами, которые с этими домами работают, может найдём у них кое-что. Естественно, на кипарис я не надеюсь, но это не обязательно, а вот если старое дерево будет с трещинами или жучками порченое — для нас даже лучше.

Друзья горячо взялись за дело и вскоре выяснили, что в городке Dedham планируется реконструкция дома постройки 1692 года. Вахтанг связался с контрактором и попросил отдать ему старое порченое дерево, если такое будет. Сказал, что это ему нужно для художественного проекта в музее современного искусства и он готов всё сам вывезти. Контрактор этому даже обрадовался и обещал позвонить, если в доме будут дерево менять. Месяца через два Вахтанг взял в рент грузовичок, нанял двух румын, проживающих в стране на птичьих правах, и они вывезли на дачу в Аппалачах две дюжины старых половых досок. Без больших усилий столяр смог вырезать и склеить из них более полусотни заготовок для икон разных размеров — от небольших в фут шириной, до крупных — в четыре фута. Леонардо сказал, что осталась одна проблема: заготовки слишком ровные, не изогнутые, как обычно бывает при неравномерном высыхании. К счастью, после ряда экспериментов ему удалось придумать способ, как эту задачу решить. Он помещал заготовки на пару недель в воду, чтобы напитались влагой, а потом высушивал их в специальных изогнутых приспособлениях, после чего дерево приобретало вполне достоверный внешний вид.

Не прошло и года, как в некоторых российских церквях и монастырях стали появляться старинные иконы в отличном состоянии. Первые две, что прибыли из Америки, были отправлены на экспертизу в музей имени Андрея Рублёва, которая подтвердила подлинность и высокое качество письма. Всего из Америки на родину «вернулось» 67 икон.

— — —
С тех пор прошло много лет и, как писал поэт: иных уж нет, а те — далече. Ни Кузьминского, ни Баха уже нет в живых. С Леонардо у меня контактов долгие годы не было, но однажды я получил от него Е-мэйл, после чего мы стали изредка перезваниваться. Теперь он живёт во Флориде, вышел на пенсию и для собственного развлечения изредка частными уроками преподаёт основы живописи флоридским старичкам.

В прошлом году, когда мы с женой путешествовали на машине по южным штатам, я решил навестить его в West Palm Beach. Несмотря на свои семьдесят три года, выглядел он весьма моложаво, дети разъехались по разным городам, подрастают внуки. Судя по богатому дому с парком на берегу лагуны и антикварной обстановке, Леонардо далеко не бедный человек, и я могу догадаться: откуда у него деньги. В гостиной все стены увешаны картинами Рафаэля, Эль Греко, Тициана и Боттичелли.

Разумеется, писаны они хозяином дома. В центре на старинном резном пьедестале стоит небольшая картина Леонардо да Винчи «Джиневра де Бенчи» — та самая, что в Национальной Галерее Вашингтона, только у нашего Леонардо она несколько крупнее. По моему мнению, теперь Леонардо очень даже ДаВинченный.

При моём появлении в его доме, две белые болонки поприветствовали меня лаем в унисон, а большой цветастый попугай ара в чугунной клетке у окна крикнул: «Без базара!»

© Jacob Fraden, 2021
Рассказы и эссе Якова Фрейдина можно прочитать на его веб-сайте: www.fraden.com/рассказы , а книги можно приобрести через: http://www.fraden.com/books