«Новый Континент» Американский литературно-художественный альманах на русском языке
От «Мёртвых душ» — к свету
Давно порывался написать об архетипических символах гоголевских «Мёртвых душ». Дмитрий Львович Быков в одной из лекций назвал поэму Гоголя «русской Одиссеей», где Манилов, по его мнению, соответствует сиренам, Ноздрёв – Эолу и Полифему, а Коробочка и Плюшкин – Сцилле и Харибде. Быков доказывал свою теорию, напоминая о том, что время создания «Мёртвых душ» совпадает со временем работы Гнедича над переводом Гомера и поэтому поэма Гоголя, якобы, могла быть высокой пародией на свою античную сестру.
Забудем о том, как, скорее всего, удивила бы самого Гоголя такая трактовка его opus magnum.
При всём уважении к таланту Дмитрия Львовича, я не могу понять, как в рамках его теории умещается личность «предпринимателя», инфернального мошенника Чичикова? Дело в том, что Павел Иванович, как и его коллега «ревизор» Хлестаков, вероятно, является воплощением одного из постоянных гоголевских образов: «пустышки», многоликой по форме и безликой по сути прорвы – чёрта, сатаны, дьявола.
В связи с этим, рискну сделать собственное предположение о европейских метафизических корнях поэмы Гоголя. Если уж говорить о сопоставлениях лейтмотивов, то «Мёртвые души» — это русская «Божественная комедия», а если быть более точным – русский «Ад». Во-первых, судя по сохранившимся письмам Николая Васильевича, «Мертвые души» задумывались как «трехчастная притча о пути мерзейшего из существ к покаянию через самый ад на земле». Во-вторых, думаю мало, кто возьмётся оспаривать тот факт, что почти каждый из персонажей поэмы, ярко иллюстрируют нарушение заповедей Божьих и смертный грех.
Манилов – праздность, Ноздрёв – чревоугодие, лжесвидетельство и гордыню, а если вспомнить проданную им Чичикову обманом Елизавету Воробей, которую Ноздрёв выдал за мужчину, то ещё и хитрость, почти не уступающую дьявольской хитрости Чичикова. Плюшкин и Коробочка, вероятно, иллюстрируют уныние и стяжательство. Я сказал «почти все» персонажи поэмы, потому что нельзя забыть об упоминаемых в этом аду живых душах. Это и мужики, спорящие о катящемся по дороге одиноком колесе, и каретных дел мастер и чудо-сапожник, который «что шилом ткнёт – то и сапоги». Говорится о них вскользь и эпизодически, даже, несмотря на поэтичность этих эпизодов. Делается это, вероятно, не только для того, чтобы подчеркнуть уродливость основных действующих лиц, но и для того, чтобы впоследствии начать сюжетную линию искупления. Здесь, вспоминая о судьбе бедного капитана Копейкина, я готов, вопреки намеренью автора, поверить в возможность преображения любого героя «Мёртвых душ», кроме чёрта Чичикова, покорного завету «Береги, Павлуша, копеечку». Но любовь и милосердие Божье не знают границ, и нам остаётся только догадываться о том, какой исход уготовил ему Гоголь в задуманном финале поэмы.
Горечь гоголевской иронии ещё и в том, что по русскому аду путешествует не средневековый поэт, а аллегорический дьявол, подобно булгаковскому Воланду собирающий свою дань.
Если второй том «Мертвых душ» и был задуман, как Чистилище, то уничтожен он был, наверное, потому, что сам автор не нашёл возможности для спасения изображённых им исковерканных грехом людей. А положительный сельский староста Костанжгло («сжигающий кости» − не отсылка ли это к образу Геенны?), о котором нам известно из сохранившихся черновиков второго тома, показался автору слишком пародийным на фоне адских «свиных рыл» тома первого.
Не зря позднее Репин называет сожжение второго тома самосожжением Гоголя, имея в виду крушение его изначального замысла, а с ним и надежд на путь героев «Мёртвых душ» к свету.
Последнее о чём хотелось бы сказать, создавая первый том, Гоголь, возможно, находил вдохновение в «Видениях адских» Иоанна Лествичника, подобно тому, как сюжет «Вечеров на хуторе» был позаимствован писателем из сочинения тринадцатого века «Путешествие монаха Иоанна на бесе в Иерусалим».
Итак, поэма «Мёртвые души» в её дошедшем до нас виде, возможно аллегорический парафраз первой книги «Божественной комедии» Данте. И хотя Гоголем старательно протягивались нити к будущему спасению героев, второй том был уничтожен, и их маски так и смотрят на нас из красочного, но жуткого и до жути смешного русского ада.
Гоголь очень хочет написать выход из кошмара, наблюдаемого им наяву, но даже его гений не способен на такой подвиг, и чаемый им рай выглядит игрушечным, оттого, что в нашем мире, больном грехом, могут существовать только мёртвые души. И причина этого не столько в социальном устройстве, сколько в нашей общей болезни, для исцеления которой необходимо как Божье вмешательство извне, так и наша внутренняя готовность к нему, выраженная для начала хотя бы в нашем признании ненормальности нынешнего привычного существования. Но пока обыватель уверен в том, что он сам и окружающий мир не может и не должен быть другим и болен не он сам и наш мир, а именно автор «Мёртвых душ», второй и третий том русской «Божественной комедии» останется не только ненаписанным и несбыточным, но и вовсе непредставимым. В этом, на мой взгляд, и заключается метафизический трагизм не только поэмы и жизни Гоголя, но и нашего существования.
Я на правильный ответ и не претендую. И с Быковым не соревнуюсь. Просто предлагаю гипотезу. И верю охотней не Быкову, а Гоголю, который в «Избранных местах» прямо называет своего Павла Ивановича чёртом, а вовсе не Одиссеем.
Григорий Хубулава
Картина И.Е. Репина «Самосожжение» Гоголя»