Соломон Воложин | О господи…

Блаженны верующие… А мне – не на что надеяться. Я прожил жизнь, так и не узнав взаимной любви.

Ну хорошо, я невзрачен внешним видом. Но Тургенев-то был красавец. Ан – то же самое… Не судьба.

Надо же. Как и в «Кларе Милич» (1882), я – было такое диво – влюбился в свою жену второй раз, когда через пять с половиной лет после её смерти наткнулся на стихи её и её любимого друг к другу, написанные ими за три года до того, как я с нею познакомился. Их тоже терзала какая-то несинхронность любви друг к другу.

А мне вскоре после этого открытия приснился сон, как я, вернее, не я, а какой-то извод меня прокрался в её когдатошнюю жизнь. И там она с друзьями собирается после привала двинуться дальше в поход. А извод меня за нею следит, спрятавшись.

(И то, и то со мною бывало и в реальной жизни.)

И вдруг, там, она меня увидела, встретила своими глазами мой пристальный взгляд и всепонимающе ответила взглядом.

Вот и вся взаимная любовь.

Я сперва читал повесть Тургенева автоматически – сплошное действие. Язык сухой. Никакого впечатления. – Некто Аратов живёт в Москве анахоретом, во что-то научное погружён. Его искренне любит за чистоту души, что ли, университетский товарищ Купфер. Однажды Купфер умудрился завести Аратова на утренник к какой-то княгине. Аратову там не понравилось, и он сбежал. Но там было что-то… В другой раз Купфер уговорил Аратова купить билет в первый ряд кресел на какое-то ещё мероприятие. Там выступала Клара Милич (которая запомнилась Аратову чёрными глазами, оказывается, ещё с утренника). И она пристально смотрела теперь на Аратова со сцены. Спустя дни он получил от неё записку – назначение свидания на Тверском бульваре. Под влиянием какого-то наваждения он пришёл. И отчитал её. Обратив внимание на её в какой-то миг исключительную красоту. Та с плачем ушла. А через какое-то время Аратов читает в газете, что она в Казани покончила жизнь самоубийством. Аратов становится несколько невменяемым. Едет в Казань. Узнаёт от её сестры подробности. Сопереживает горюющей сестре.

Тут неожиданно для себя из моих глаз тоже льются слёзы. И я понимаю, что Тургенев в своём амплуа – опять пишет об ужасности Этой жизни, в которой нет, ну нет и всё, счастья. В частности – нет взаимной любви.

Дальше и хуже было. У Аратова видения стали. Мистика… И у меня, как у ребёнка, волны холода по всему телу… А я ж надеялся застенографировать какие-то дельные мысли от чтения во время чтения…

И вот Аратов умер. С радостью. И это конец. И мне надо анализировать и синтезировать. А я беспомощен.

В конец. Что там? (Концы самые значимые…)

«– Тетя, что ты плачешь? тому, что я умереть должен? Да разве ты не знаешь, что любовь сильнее смерти? Смерть! Смерть, где жало твое? Не плакать, а радоваться должно – так же, как и я радуюсь.

И опять на лице умирающего засияла та блаженная улыбка, от которой так жутко становилось бедной старухе».

Поскольку тётя была богомольная – вещь антихристианская. Вера хоть и признаёт тварную жизнь ничего не стоящей по сравнению с вечной жизнью души… Но это крайность веры, на которой в новое время церковь не зацикливалась, как в средневековье. Да и радоваться-то по вере до Страшного Суда рано. Тем более что прядь волос (материальное) оказалась в руках у умирающего Аратова, – прядь, происхождение которой очень трезво объяснено:

«…как-нибудь в дневник она [сестра Клары] ее заложила – и не заметила, как отдала…».

Я стал искать, что написали авторитеты о повести, и мне понравились слова Топорова:

«…умирание себя, своего Я в любви, в высшей её форме… выбор… позиции человека перед… самоотверженной, себя отвергающей любовью» (https://multiurok.ru/blog/issliedovatiel-skaia-litieratura-posviashchiennaia-izuchieniiu-poviesti-i-s-turghienieva-klara-milich.html).

Любовь без материального… Абсолют, вообще-то говоря, принципиально недостижимый в Этой жизни. И лишь в фантазии – почти достижимый (с прядью волос).

Отношения же с метафизикой – верный признак ницшеанского идеала.

И – душенька моя могла б успокоиться: я нашёл, каким идеалом руководствовался Тургенев, сочиняя повесть. Всё тем же, что и раньше.

Но мне ж теперь этого мало. Мне надо как-то приблизиться к осознанию текстового намёка, что ницшеанский идеал оставался и оставался у Тургенева подсознательным вплоть до вот этой, последней в его творчестве, повести. Даже если вынести за скобки ту сомнительность, что как может один и тот же идеал оставаться подсознательным десятилетиями (ну может, мол, и всё), – то что текстовое всё же могло б намекнуть на свою подсознательность?

Я думаю – сухость языка в первую очередь. Она – подражание науке и… маскировка иррациональности как ценности (путь наибольшего сопротивления, самый известный признак художественности).

Наука в то время расцветала.

«Термин «телепатия» был впервые употреблён в 1882 году [в год написания повести] Фредериком У. Х. Майерсом, одним из основателей британского Общества психических исследований после экспериментов по попытке передачи мысли на расстоянии, которые он проводил вместе с тремя другими исследователями» (Википедия).

«Шарко, член Парижской академии наук с 1863 года, провёл большое число клинических исследований в области психиатрии с использованием гипноза как основного инструмента доказательства своих гипотез» (Википедия).

«Во второй половине ХIX в. эмпирические исследования психологической тематики проводились врачами-психиатрами… галлюцинации, иллюзии, синестезии… Основоположниками подобных исследований были французские психиатры и психологи; ее идеологию разработали Т. Рибо и И. Тэн.» (https://studbooks.net/2582612/psihologiya/istoriya_zarozhdeniya_stanovleniya_klinicheskoy_psihologii).

Таких ссылок можно сделать множество.

Венчал расцвет позитивизм – «филос. направление 19-20 вв., подчеркивающее надежность и ценность положительного научного знания по сравнению с философией и иными формами духовной деятельности, отдающее предпочтение эмпирическим методам познания…» (Философская энциклопедия).

Тургенев был явно под впечатлением этого прогресса. Что сказалось явно особенным проникновением голоса автора в голос персонажа, который, собственно, уже без сознания, – сказалось в словах о причине появления пряди волос Клары в руках Аратова (ничего, мол, мистического):

«Странное обстоятельство сопровождало его второй обморок. Когда его подняли и уложили, в его стиснутой правой руке оказалась небольшая прядь черных женских волос. Откуда взялись эти волосы? У Анны Семеновны [сестры Клары] была такая прядь, оставшаяся от Клары, но с какой стати было ей отдать Аратову такую для нее дорогую вещь? Разве как-нибудь в дневник она ее заложила – и не заметила, как отдала?»

Всё-то время в повести Тургенев применял так называемый метод персонализма (писал с точки зрения персонажа), описывая странное или подсознательное. Например, как описано то, что, – как впоследствии выяснилось, – было пристальным взглядом Клары Милич на Аратова (я подчеркну):

«Забившись в угол, он то быстро пробегал глазами по всем лицам гостей, как-то даже не различая их, то упорно глядел себе на ноги. Когда же наконец один заезжий артист с испитым лицом, длиннейшими волосами и стеклышком под съеженной бровью сел за рояль и, ударив с размаху руками по клавишам, а ногой по педали, начал валять фантазию Листа на вагнеровские темы – Аратов не выдержал и улизнул, унося в душе смутное и тяжелое впечатление, сквозь которое, однако, пробивалось нечто ему самому непонятное – но значительное и даже тревожное».

А в конце повести автор почти отталкивает персонажа.

Это не только подстраивание Тургенева под просвещённого читателя: никакой, мол, мистики. Это свидетельство подсознательного выражения автором идеала принципиальной недостижимости абсолютно духовной любви, вообще Абсолюта. И в этом – особая радость ницшеанца (непонятная многим и многим), умеющего в творчестве всё же достичь принципиально недостижимого.

Соломон Воложин