Вера Клинг | Мы едем, едем, едем… Часть третья

Мы едем, едем, едем…

Два еврея стоят и о чём-то спорят. Третий проходит мимо, какое-то время слушает, а потом говорит: «О чём бы вы тут не говорили, а ехать надо!» (старый советский анекдот).

Я всегда мечтала уехать из Советского Союза, но это было абсолютно теоретическое мечтание, типа желания летать или стать королевой Англии. Мне и в голову не приходило, что когда-нибудь мечта может осуществиться. Я была уверена, что всю жизнь проведу в этой стране, которая с каждым годом делалась мне всё противнее и противнее. Чем старше я становилась, тем больше меня раздражало постоянное враньё, льющееся на меня из телевизора, фальшивые речи  на всевозможных собраниях, неприкрытый подхалимаж сотрудников по работе в адрес директора (в школе, в педучилище, где я одно время работала). Меня коробило, что когда я вхожу в учительскую, сослуживцы вдруг прерывают беседу и явно начинают другую тему (видимо, обсуждали «эту нацию»). Открытых проявлений антисемитизма я никогда на себе не ощущала, но и этого было вполне достаточно для того, чтобы чувствовать себя в этой стране незваным гостем, бедным родственником или нелюбимой падчерицей.

Но, повторюсь, у меня не было и мысли о том, что можно взять и уехать из Советского Союза. Во-первых, когда-то, в 70-х годах, надо было быть героем, чтобы пройти все круги ада, которые власти устраивали «предателям», осмеливавшимся на такой шаг. Людей моментально выгоняли с работы без возможности устроиться где-нибудь ещё, хотя бы дворником. А если процесс получения разрешения на выезд затягивался (а он всегда затягивался), то людей могли даже арестовать по статье о тунеядстве, а жителей больших городов выслать из города и лишить прописки. К тому же, надо же на что-то жить,  а если человека не берут на работу?.. Вот и получался замкнутый круг, один из кругов ада. А были и другие. Например, знакомые и даже близкие друзья чаще всего отворачивались от «отщепенцев», переставали общаться, иногда даже здороваться. Человек оказывался в полной изоляции, чувствовал себя изгоем. Можно понять тех людей, которые вели себя столь неподобающим образом – у них тоже были семьи, они боялись проявить солидарность с «перебежчиками», они-то ведь оставались на месте («А я остаюся с тобою, навеки родная страна…»).

А самый ужас был, когда после многомесячного тревожного ожидания разрешения на выезд, семья получала отказ и превращалась в так называемых «отказников». ОВИР хватался за любую зацепку, чтобы не дать людям разрешения. Особенно легко было отказать инженерам и научным работникам, обладающим хоть какой-нибудь формой допуска к секретной информации. На самом деле ни к каким особым секретам они допущены не были, это была формальность: практически любой технарь подписывал такую бумажку, которая называлась «допуском». Их было три вида: допуск первой, второй и третьей степени. Вот и появилось великое множество «отказников». Было целое движение таких людей, они объединялись, помогая друг другу выжить, учили иврит или английский, многие из особо активных сидели в тюрьмах. Всё это мы теперь знаем. Знаем, например, то, что самый знаменитый «узник Сиона» – Анатолий Щаранский, сидел именно за то, что преподавал иврит.

Наша семья не была лично знакома с людьми, которые уехали из СССР, но слухи о них ходили, к тому же мой папа часто слушал «вражьи голоса»: «Голос Америки», радио «Свобода», откуда сквозь невообразимый шум глушилок можно было почерпнуть хоть какую-то информацию. В нашем доме всегда считалось, что уехать могут только бесстрашные герои, которые не побоятся пройти «сквозь строй» вышеперечисленных испытаний, или ещё торгаши, «подпольные миллионеры», которые смогут дать взятки, где надо, и получить разрешения на выезд, да ещё у них останется, чтобы оплатить сам переезд (а для этого тоже нужны были немалые деньги).

Годы шли. Наступил 1985 год. К власти пришёл Горбачёв. Теперь многие по-разному оценивают эту фигуру. Находят много причин для критики в его адрес, часто справедливой, но для меня главным остаётся одно — он освободил страну от социализма, он открыл железный занавес, он дал людям возможность изменить свою жизнь. Другой вопрос, как именно люди воспользовались предоставленной свободой. Для евреев, во всяком случае, Горбачёв сыграл роль Фараона, который, хоть и после долгих мытарств и мучений, но всё-таки «отпустил народ мой» в Землю Обетованную. К сожалению, многие мои соплеменники до сих пор «бродят по пустыне», никак не «выдавив из себя рабов». Но что же делать? Первое поколение вышедших из Египта ходило по пустыне аж сорок лет, а нашей алие пока только тридцать. Время ещё не прошло.

Однажды мой муж Боря пришёл с работы и между прочим сообщил, что его сослуживец уезжает в Америку. Ему дали разрешение, несмотря на вторую форму допуска. А у Борьки, замечу в скобках, была третья, самая маленькая из трёх. Эта информация меня поразила: «Значит, что-то изменилось! Видимо, Горбачёву, который хочет наладить хорошие отношения с Западом, особенно с Америкой, нужно сделать послабления в области свободы передвижения советских граждан,  и выезд из страны уже не будет приравнен к измене родине». Вот такие мысли начали роиться у меня в голове и постепенно подтачивать уверенность, что я так и умру, не побывав в других странах и не испытав другой жизни.

Тем временем сообщения о потенциальном отъезде тех или иных знакомых из далёкого и близкого окружения посыпались, как из рога изобилия. Каждую неделю выяснялось, что «такой-то» подал на выезд. Началось брожение в еврейской среде. Количество семей, сообщающих о том, что скоро они уезжают, увеличивалось день ото дня. Казалось, что весь привычный еврейский мир растекается, расползается, распадается. Процесс оказался заразительным. Многие семьи решили круто изменить свою жизнь именно под влиянием стадного чувства. Этим я отчасти объясняю последующую неудовлетворённость многих эмигрантов и репатриантов в Америке и в Израиле. Делать такой шаг можно только тогда, когда желание уехать из страны зрело в человеке давно и не было уже сил оставаться в опостылевшем отечестве. А если просто боялся не успеть вскочить в уходящий поезд, не хотел отстать от других, более предприимчивых соплеменников, то не стоило и трудиться – в конце обязательно ждало разочарование. Но это так, отступление к слову. А я вернусь к нашей семье.

Не помню, сколько времени прошло с тех пор, как Борька косвенно подбросил мне идею о выезде, но идея созрела и была облечена в слова: «А не попробовать ли нам уехать из этой страны, пока ворота вроде бы открыты и люди уезжают без особых проблем? Пока Горбачёв у власти? Потом ведь всё это может и прекратиться».

Надо сказать, что «за» идею отъезда сразу же горячо выступил мой папа, составляющий, вместе со мной, более отчаянную, оптимистичную часть нашей семьи. Если бы все мы были столь же осторожными, пессимистичными, как мои мама и муж, мы до сих пор сидели бы в Союзе, вернее, в том, что от него осталось. Впрочем, так очень часто бывает: половина семьи – оптимисты, другая половина – пессимисты, одни уравновешивают других, вот и получается гармония.

Нашу гармонию сначала нарушило мамино категорическое «нет». Она была в ужасе от этой идеи. Её всегда пугало что-то новое, неведомое. В данном случае, её можно понять: нелегко решиться на такой неординарный шаг, который может в одно мгновение разрушить весь привычный уклад жизни, лишить нас работы, возможности работать по специальности (если нас всех уволят), а ведь ещё неизвестно, выпустят ли нас из страны. А если мы получим отказ? А где мы возьмём деньги на переезд (считалось, что это очень дорого)? А что будет с языком? Всё придётся начинать с нуля. Это так страшно! В общем, страхи и ужасы расписывались самым красочным образом, с примерами из жизни и художественной литературы.

Я, со своей стороны, если вбила себе что-то в голову, то тоже в долгу не останусь и красочных примеров и «умных» доводов тоже могу привести сколько угодно. Вот и соревновались мы с мамой в доказательствах и аргументах. По-моему, мы даже завели такой лист, где с одной стороны записали все плюсы возможного переезда, а с другой – минусы. Помню, что мама вздыхала, глядя на красивые старинные вещи в нашей квартире, такие как скульптура Клодта (модель с Аничкового моста), хрустальный кувшин с серебряной фигуркой наверху, старинные книги, а главное – наше знаменитое пианино «Зейлер», купленое моим дедушкой Ароном у пианиста Арнольда Каплана. «Всего этого мы лишимся», — говорила Дина со слезами на глазах, — «У нас никогда не будет таких вещей, а они же часть нашей жизни, память о родителях. И на кладбище мы никогда не сможем прийти, кто будет ухаживать за могилами?».

На всё это я говорила, что, во-первых, ещё может быть, что нам разрешат вывезти наши вещи. Возможно, что раз правила выезда людей упростились, это касается и вывоза вещей. Во-вторых, даже если нам не удастся вывезти наши вещи, то чёрт с ними. В конце концов, люди важнее и нельзя только из-за этого лишить себя возможности начать новую жизнь в нормальной стране. Мои дедушка Арон и бабушка Вера во время войны лишились всего своего имущества в Киеве, включая великолепную библиотеку и концертное пианино. Так ведь потом, после войны, они всё это восстановили. И мы восстановим. Что касается языка, то мы его выучим (тогда речь шла, напомню, об Америке и, соответственно, об английском языке, который мы все, худо-бедно, учили в школе). Что касается кладбища, то, говорила я, мы не так уж часто туда ходим – наша память о дедушке с бабушкой настолько жива в нас, мы столько о них говорим, вспоминаем о них, что они для нас как живые, а могилы – это формальность. В конце концов, они похоронены на Новодевичьем кладбище, а там не дают могилам приходить в упадок, к тому же можно заплатить служителям, чтобы они дополнительно ухаживали за могилами.

Главным доводом с моей стороны «за» отъезд было Димкино здоровье. У него развилась тяжёлая астма, а лечения толкового практически не было. У нас был только порошок, который снимал его приступы (кстати, это лекарство довольно трудно было заказать в аптеке), и всё. Ребёнок начинал задыхаться, просто выходя на улицу. Говорили, что это от загазованности Москвы. Думаю, это действительно было так, потому что в Израиле, хоть астма и не сразу отступила, всё же такой силы приступов, как в Москве, у него не было.

Вот мы, наконец, и решились. Последней каплей, переполнившей чашу маминого терпения, стала сцена, произошедшая в нашем районном продовольственном магазине. Мы с мамой и маленьким Димкой стояли в очереди за сосисками. К нам подошёл какой-то подвыпивший дядька и, глядя на Димкины светлые кудряшки (а волосы у него вились очень сильно и были похожи на закрученные пружинки), удивился: «Какой хороший мальчик! Это у какой же нации такие волосы?»

Моя мама Дина была вне себя. Она потом говорила: «Эта мразь даже ничего плохого не хотела! Ему ребёнок понравился, но первое, что его интересует, какой он национальности! Какое ему дело? Он думал, наверно, что раз светлый ребёнок, значит, не еврей, но почему волосы так вьются? Надо бежать из этой страны, где первое, что интересует людей, какой ты национальности. Нельзя, чтобы Димка с этим столкнулся». Раньше Дина всё переживала: «Если мы уедем, я буду там неграмотной старухой», но потом, подумав, она стала говорить так: «Ну, так что? А здесь я буду грамотной старухой! Какое «счастье»! Неужели это стоит того, чтобы вы не смогли жить как люди?».

В общем, решение созрело, и мы начали готовиться к решительному шагу. Речь шла об эмиграции по проторенной дорожке – в США. Обычно все евреи, получая вызов из Израиля, ехали якобы в эту страну, но доехав до пересадочного пункта (до Вены или Рима), меняли свой маршрут и через какое-то время оказывались в «Стране великих возможностей». В маленький, вечно воюющий Израиль, добирались тогда только отчаянные идеалисты-сионисты, желающие жить среди «своих».

Но времена менялись. Шлюз, открытый Горбачёвым, поднял такую волну евреев, не желающих больше строить социализм, хотя бы и с «человеческим лицом», что она, эта волна, могла захлестнуть всю Америку. Эмигрантов стало так много, что правительству США, которое столько лет яростно боролось за беспрепятственный выезд советских евреев, пришлось искать способ, как бы от них обезопасить экономику своей страны. Выход нашёлся. Америка решила сократить «квоту» по въезду в страну эмигрантов до смехотворной цифры. К тому же, въездные визы выдавались отныне только лицам, имеющим прямых родственников в США. Таких людей было не так уж много. Что же делать другим потенциальным эмигрантам? Как что? Ехать туда, откуда они получали вызов для «воссоединения семьи» – в Израиль. Не хотите? Ну, как хотите. Можете оставаться в СССР.

Для многих, настроившихся на скорый выезд, это был удар. Сначала мы тоже расстроились. Мы тогда практически ничего не знали об Израиле, кроме общих сведений. Самое пугающее, что нам было известно, — там очень жарко, там ненадёжные границы и там незнакомый нам язык иврит, в котором даже буквы не похожи ни на что, нам знакомое. Как ехать в такое место?

Желание уехать из Советского Союза было в нас настолько велико, что после первого шока мы всё-таки начали узнавать и интересоваться информацией об Израиле. Первым делом начали посещать лекции об Израиле, проводимые регулярно в еврейском центре «Шалом» (по счастливой случайности он находился в двух шагах от нашего дома). Туда часто приезжали эмиссары еврейского агентства «Сохнут» (загадочное слово «сохнут», как потом выяснилось, означает всего-навсего «агентство»). Эти люди, уехавшие из Союза лет тридцать тому назад, теперь на ломаном русском рассказывали потенциальным репатриантам о плюсах и минусах израильской жизни, отвечали на вопросы. Не знаю, почему люди, приехавшие в Израиль одновременно  с нами, ходившие на те же лекции сохнутовских работников, слышавшие те же ответы на те же вопросы (они всегда крутились вокруг одного и того же: работа, квартиры, жара, армия для детей), почему они теперь утверждают, что их в Израиль «заманил» Сохнут? ЧТО такое заманчивое они услышали на тех лекциях, что им показалось, будто в Израиле их ждёт манна небесная?

Лично у нас после тех лекций, а также после передач «Голоса Израиля», которые мы стали слушать ежедневно, каждый раз опускались руки и возникал вопрос: «А  может, не стоит ехать?» Нам рассказывали, что с работой по специальности в Израиле сейчас сложно. Страна перенасыщена врачами (которым, к тому же,  придётся сдавать сложнейшие экзамены на иврите), музыкантами, инженерами. Рынок труда небольшой, потому что страна маленькая, а алия  (репатриация) – огромная, несколько тысяч в день! На первых порах могут быть сложности с квартирами.

Раньше, когда людей приезжало мало, их поселяли в первый год в так называемые «центры абсорбции» – нечто вроде гостиниц-пансионатов, где люди жили скученно, ходили в «ульпаны» (студии) изучения иврита, их возили по стране, знакомили со страной, с банковской системой, постепенно вводя в новую жизнь, иногда даже помогали в устройстве на работу. Теперь же введена новая система – «прямая абсорбция»: репатриантам в аэропорту выдавалась N-ная сумма денег, остальные суммы переводились на их счёт в банке, вызывалось такси, которое за счёт Сохнута везло их туда, куда они укажут: к родственникам, знакомым или, если для них кто-то снял заранее квартиру, то везли прямо туда. Дальше люди должны были найти себе сами жильё, встать на учёт в отделение министерства абсорбции, где им помогут записаться в ульпан, в больничную кассу и проделать прочие необходимые процедуры. Словом, людей «бросали в воду», не спрашивая, умеют ли они плавать. Для многих из них, особенно пожилых и одиноких, такое плавание было чревато опасностями, но большинство «выплывало», устраивалось, пробивалось.

Возникал резонный вопрос: «А что же делать тем, у кого в Израиле нет ни родных, ни знакомых? Куда им ехать из аэропорта?». К таким людям как раз относилась наша семья. «А вот их отправляют в репатриантские гостиницы, где они поживут какое-то время за символическую плату и, найдя себе квартиру на съём, переедут туда». Именно так мы и собирались поступить. «Правда», — пугали нас работники Сохнута, — «Свободных квартир на рынке осталось очень мало, особенно в центре страны, да и цены из-за большого наплыва алии сильно возросли». У нас сложилось впечатление, что если мы задержимся, то ни одной квартиры во всём Израиле не останется и нам придётся жить на улице. Так что не знаю, кого Сохнут заманивал обманчивыми «росказнями» о красотах лёгкой жизни в Израиле. Сказывается впечатление, что для нашей семьи организовывали какие-то специальные лекции, а вся остальная публика в зале была просто массовкой. Может быть, люди слышали просто то, что хотели услышать?

Каждый вечер в течение года мы слушали русскоязычные передачи «Голоса Израиля», и у нас создавалась более-менее объективная картина жизни в стране, в которой мы собирались поселиться. Какие-то вещи нам нравились, что-то пугало. У нас сложилось впечатление (и оно подтвердилось впоследствии), что израильтяне – очень тёплый, открытый, гостеприимный народ, что с коренными жителями можно наладить контакт и даже подружиться. Это почти совсем невозможно, например, в США или в странах Европы – там первое поколение переселенцев (а иногда и второе) никогда не будет восприниматься «на равных», никогда не будет вхоже в дом коренных жителей тех стран. Но когда мы слушали прогноз погоды, мы с мамой приходили в тихий ужас. Правда, пытались утешать себя тем, что купим кондиционер. Мы тогда не знали, что в малюсеньком Израиле множество разных климатических зон и одновременно в центре страны может быть вполне терпимая погода (скажем, двадцать семь градусов), а в Эйлате или на Мёртвом море – около сорока градусов жары. Впрочем, без кондиционера не выжить нигде.

Естественно, не только радио являлось источником нашей информации о Стране Обетованной. Мы стали изучать специальные книги, смотреть фильмы, читать письма, журналы и газеты, привозимые «оттуда». Иногда это чтиво только путало нас, ведь люди всё воспринимают по-разному. В одном письме могла быть полная эйфория, а в другом – мрачные рассуждения и сожаления о сделанном выборе. Кому верить? В одной газете нам попалась жуткая статья, которая называлась «Пицца на четверых» и повествовала она о бедственном положении несчастных репатриантов в стране праотцев. Написал ту статью не кто иной, как Виктор Топаллер – известный в то время в Израиле журналист, сделавший себе имя на охаивании Израиля, замазывании его чёрной краской, подтасовке фактов и создавании у людей отрицательного отношения к стране, к «завистливым» израильтянам. Всё это он делал довольно бездарно, но создал себе реноме «защитника алии». Он приложил руку к тому, что люди, которым внушили, как всё плохо и безысходно, проголосовали за партию Ицхака Рабина, которая заключила в Осло опасные соглашения с Арафатом, после чего начался разгул террора, унесший тысячи жизней. Всё это делали нечистоплотные люди, вроде Топаллера, Михаиля Казакова, которым, как потом выяснилось, просто хорошо за это заплатили. Все они потом покинули страну. Тот же Топаллер перебрался в США, где потом многие годы вёл (кстати, совсем неплохо, талантливо) передачу на телевидении, в высшей степени произраильскую, где всех левых политиков и общественных деятелей буквально смешивал с грязью. Всё в этих передачах было аргументировано, умно, тонко. Где был его талант и любовь к нашей стране, когда он «за тридцать серебренников» продавал свою совесть и принципы? Не зря говорят, что журналистика – это вторая древнейшая профессия.

Но я отвлеклась. Главным делом, которым мы с Борькой занялись во время подготовки к репатриации, стало изучение иврита – государственного языка страны, где мы собирались начать новую жизнь.

Началось с того, что я купила самоучитель по изучению иврита. Это была небольшая толстенькая книжица, в которой мы с Борькой впервые увидели, как выглядят ивритские буквы. Они нам сначала показались совершенно одинаковыми, похожими на какие-то каракули. Первое впечатление было шоковое: «Я никогда этого не выучу!» Но после некоторого сидения над книгой, чтения весьма толковых объяснений, что-то стало проясняться. В общем, буквы мы выучили. Потом начали изучать грамматику и слова. Оказалось, что «не так страшен черт, как его малюют». Через некоторое время мы записались на курсы по изучению иврита в центре «Шалом».

Наши занятия  на курсах иврита – это было не только самое правильное и умное дело, которое мы сделали в жизни. Эти занятия буквально помогли нам выжить морально и физически в тяжёлый и страшный период ожидания разрешения на выезд.

Попробую объяснить и описать свои ощущения той поры.

Мы находились в жутком страхе: а вдруг нам не дадут разрешения на выезд из-за Борькиного допуска?  А вдруг просто за это время закроется клапан, изменится политика, Горбачёву надоест «утечка мозгов» из страны? Мы постоянно слушали новостные передачи, вслушивались в каждую речь Горбачёва, пытаясь уловить между строк его намерения. Он иногда действительно прозрачно намекал, что не доволен оттоком на Запад специалистов, выученных на советские деньги. Это были политические игры, способы влияния на Америку, вымогание денег у богатого Запада. А мы (думаю, все сидящие на чемоданах евреи) каждый раз хватались за голову.

Другим постоянным кошмаром нашей тогдашней жизни была астма нашего четырёхлетнего сына, которая всё прогрессировала и не давала ни на минуту расслабиться. Мы всё время бегали по врачам, испытывали новые и новые способы лечения и снятия приступов. Ничто не помогало. Ребёнок часто задыхался, надрывано кашлял. Не передать того безысходного страха, когда он во время приступов жалобно спрашивал: «Мама, что со мной?» и смотрел с надеждой на нас, взрослых, ожидая помощи, которой мы не могли ему дать. Частые неотложки тоже не очень-то помогали. Иногда они делали уколы, которые снимали приступ, а иногда и нет. Помню, приехала бригада врачей. Малыш страшно плакал, кричал, боясь укола. Медики мрачно постояли, ожидая, пока мы успокоим его, а потом со словами «У вас неконтактный ребёнок» уехали, так ничего не предприняв.

Страшное было время. Уезжая куда-нибудь – на работу или по делам, я звонила домой с каждого встречного телефонного автомата. Если мама говорила, что ребёнку плохо, я мчалась обратно.

В этой обстановке занятия ивритом, которые доставляли нам просто наслаждение, были единственной отдушиной, дававшей силы жить.

Итак, мы пришли первый раз на заниятие в центр «Шалом». Людей было много. Нас разделили на группы и познакомили с нашим преподавателем. Если бы мы тогда знали, как нам повезло, что мы попали именно к нему! Это был преподаватель от Бога, настоящий специалист по ивриту, а не полусамоучка, каких в то время расплодилось видимо-невидимо.

Методика у него была, на мой взгляд, отличная. После овладения буквами мы начали шаг за шагом читать замечательную книгу «Элеф милим» («Тысяча слов»), где фраза за фразой, рассказик за рассказиком прибавлялись новые слова и выражения, которые наш учитель комментировал, объяснял, давал грамматические обоснования. Мы с Борькой довольно быстро поняли, что иврит – язык математически и логически выстроенный, в котором нужно понять основы грамматики и тогда довольно легко будет склонять слова и строить фразы. Благодаря тем основам грамматики, которые мы получили на тех уроках, мы смогли овладеть ивритом очень глубоко и говорим и пишем практически без ошибок. Со временем, уже в Израиле, я стала переводить советские мюзиклы, а потом и создавать свои, что стало основой моей работы в Израиле.

Но это было значительно позже. А в начале, пока мы занимались в «Шаломе», в нашей группе было много курьёзных типов, которые нас очень забавляли. Самым смешный был «студент», которого наш учитель иронически величал не иначе как «адон Гутерман» (господин Гутерман), что к тому страшно не подходило. Ну какой он «адон»? Гутерман был человеком очень глупым, тупым, вечно всем недовольным, но полным невероятной уверенности в себе и своём превосходстве. Довольно распространённый тип среди отъезжающих евреев: мы на таких насмотрелись в разных «предотъездных» очередях и на пересадочном пункте в Польше, через которую мы ехали в Израиль. Надо сказать, что раньше в нашем окружении таких людей не было. Бедный Израиль! Каких только подданных он ни приобрёл на волне «большой алии»!

Так вот, «адон Гутерман» был самым плохим учеником в нашей группе. Он ничего не мог запомнить и делал уморительные ошибки. К сожалению, многих я уже не помню, но одна из них до сих пор вспоминается в нашей семье. В рассказиках  учебника «Элеф милим» часто упоминалась некая Хана, которая то в магазин ходила, то на почту, то к врачу, пополняя таким образом наш словарный запас.

И вот читаем мы очередной параграф. На этот раз о Хане не было ни слова. Фраза начиналась словами: «Вот две большие собаки». Слово «вот» на иврите действительно напоминает имя «Хана». Гутерман читает: «Две большие Ханы…». Преподаватель останавливает его: «Да нет!..», Гутерман тут же «поправляется»: «Две маленькие Ханы». После этого, представив себе ходящих за ручку двух больших или двух маленьких Ханн, все начали так хохотать, что урок надолго был прерван.

Зато по части рассуждений о том, как «правильно» нужно собираться в Израиль, что брать с собой, что покупать на продажу, чтобы составить себе не новом месте капитал, «адон» Гутерман был первым в группе. Чего он только не вёз! Закупал какие-то моторные лодки, видеоаппаратуру, пианино, Бог знает что ещё. Кроме того, он собирался ехать в Израиль на своей собственной машине, чтобы по приезде у него сразу был свой транспорт. Нам казалось, что это какой-то бред, хотя, слушая от разных людей о закупках каких-то катамаранов и прочих экзотических предметов, нам иногда казалось, что, может быть, мы что-то очень важное упускаем и делаем неправильно. Мы-то ведь ничего на продажу не везли! А другие запасаются даже туалетной бумагой на годы вперёд, чтобы в Израиле экономить.

Как потом оказалось, правы были мы, а не «адоны гутерманы». Надо было везти с собой иврит, хорошую специальность, в которой ты – дока, а также доброжелательность и открытость к новым людям и стране. «Свой монастырский устав» и спесь желательно оставить в стране исхода. Тогда успех обеспечен. А «адон» Гутерман, я уверена, пополнил многочисленные ряды ненавистников «Израиловки», «тупых чёрных аборигенов» и «обезъяньего языка». Наверняка он уже подался куда-нибудь в Канаду или другое «тёплое» местечко, где оценят неоспоримые достоинства этого индивидуума.

И вот, наконец-то, свершилось! Мы получили разрешение на выезд! Помню, от волнения и возбуждения у меня так упало давление, что я целый день пролежала в полуобморочном состоянии. Но потом пришла в себя, и всё завертелось. Надо было оформлять какие-то документы, продавать дачу, делать покупки в дорогу, получать разрешения на вывоз некоторых вещей.

Первой нашей покупкой «в дорогу» стало полное собрание сочинений Голсуорси, которое продавалось в комиссионном магазине за сто восемьдесят рублей. Мы давно на него облизывались (ведь там была вожделенная «Сага о Форсайтах»!), но позволить себе «выбросить» такую кругленькую сумму на книги боялись. А теперь, когда стало ясно, что копить деньги на чёрный день больше не надо, и с собой их взять не удастся (тогда разрешалось поменять только по сто долларов на человека), мы решили часть денег «разбазарить» на что-то, что очень хочется иметь и что мы вряд ли достанем в Израиле.

Мы вообще многое делали не так, как все. Кругом знакомые и малознакомые евреи закупали какие-то товары, чтобы везти их в Израиль, продать там и начать жизнь хоть с каким-то капиталом. Все носились по комиссионкам и кооперативным магазинам, которых тогда пооткрывалось множество, собирали видеомагнитофоны, другую электронику. Кто был побогаче, вкладывал деньги в рояли и пианино, в моторные лодки и мебель. Словом, народ был занят делом. Мы же понимали, что даже если мы всё это купим, всё равно никогда не сможем продать: мы даже на родном языке и в привычных условиях ни разу в жизни не сумели ничего продать с выгодой для себя. Решили, что никакой коммерцией заниматься не будем – купим то, что нам нужно и хочется иметь: хорошую дорогую одежду, бельё, книги, ноты, пластинки.

Другая проблема, с которой мы столкнулись, создала нам такие трудности и нервотрёпку, что, можно сказать: страна позаботилась о том, чтобы никакой ностальгии у нас о ней никогда не возникало. Правила выезда из СССР гласили, что для вывоза своих собственных вещей человек должен получить специальные разрешения в министерстве культуры. Это касалось любого золотого, серебряного и даже мельхиорового предмета обихода или украшения, а также вообще любой вещи выпуска до 1960 года. Какой-то резон в этом, может быть, и был: страна хотела обезопасить себя от потери крупных культурных ценностей, но, как всегда, дело доходило до абсурда: проверялось любое колечко, картинка, ложечка. Каждый предмет, подлежащий вывозу, надо было сфотографировать в трёх экземплярах, принести эксперту министерства культуры и, если он давал разрешение на вывоз, на фотографии ставилась печать и подпись.

Меня потрясло, что даже папки с детскими рисунками просматривались и запечатывались сургучом. Это делалось для того, чтобы случайно не вывезли ценные рисунки. А вдруг ребёнок – гений и его творчество навеки пропадёт для страны Советов?

А настоящие профессиональные художники должны были сами выкупить свои собственные картины у государства, заплатив их экспертную стоимость. Люди возмущались, кричали: «Так я же потому и уезжаю, что здесь мои картины никому не нужны, мне жить не на что! Заплатите мне такие суммы, в которые вы мои произведения оценили, и я останусь!» Но это были пустые стенания, глас вопиющего в пустыне. Многие художники так и оставили свои картины или продали их за бесценок.

Для того, чтобы попасть на приём к эксперту, надо было выстоять немыслимую очередь. Вернее, сначала люди отмечались в течение… двух месяцев! Потом, накануне того дня, когда твоя очередь, наконец, должна была подойти, дежурили всю ночь, чтобы утром пройти в здание министерства. Помню, Борька и папа сменяли друг друга всю ночь, дабы попасть туда.

И вот мы внутри! Кругом нервные измученные люди, уставшие морально и физически. Какие-то жалкие старушки со своими серебряными ложечками и солонками. Кто-то плачет: не разрешили взять сахарницу, её ещё её мама покупала, это такая память! Господи, старушка и сама-то – из прошлого века, вот-вот рассыплется, так какие у неё могут быть предметы домашней утвари? Такие же дряхлые, как она. Но, нет – «низзя!». Не дай Бог старушкины серебряные ложечки подорвут мощь советского государства! Вот и приходилось людям расставаться со своим прошлым ради неясного будущего.

«Комиссионки» пополнились тогда массой старинных вещичек, которые отдавались по дешёвке. Мы тоже вынуждены были кое-что продать. Я помню, как у меня глаза разбегались: какие красивые вещи стояли на полках комиссионных магазинов! Статуэтки, вазы, посуда, ложки и вилки, картины, ковры!

Пианино

Главная наша ценность (не только в материальном плане, но, в основном, в духовном) – это наше пианино. Его купил мой дедушка Арон у пианиста Арнольда Каплана. Каплан получил это пианино как приз за первое место в конкурсе пианистов в Германии. Он продал его моему дедушке Арону, потому что пианисту нужен был рояль. Немецкий  «Зейлер», одна из лучших фирм в мире. К тому же это было колекционное пианино столетней давности, орехового дерева, с золотыми медалями на внутренней стороне крышки. У него был дивный звук и роскошный дизайн. Для меня это было не просто пианино, а лучший друг. Понимаю, что это звучит дико пафосно и манерно, но – что поделаешь? – именно так я его воспринимала. Я была «знакома» с «Зейлером» с рождения. Всё моё музыкальное образование и взросление проходило «сквозь» его звук, через соприкосновение с его клавишами. Когда у меня бывало плохое настроение или просто было скучно, я открывала крышку, на которой остались следы когтей  кота Барсика, и набирала пару аккордов. Глубокий богатый звук успокаивал, появлялось желание помузицировать ещё. Я начинала импровизировать, сочинять что-нибудь… Скуки как не бывало.

Нам было ясно, что официально разрешения на вывоз ТАКОГО инструмента нам никто не даст. По инструкциям, которые мы уже изучили, никакой музыкальный инструмент иностранного производства (даже куда менее престижный чешский «Петров») вывозу из страны не подлежал. Однозначно.

Пришлось «Зейлер» продать, в сущности, за бесценок. Я была рада, что люди, купившие его, очень приятные, интеллигентные, понимавшие, какую ценность они приобретают. Словом, «отдали в хорошие руки». Это тоже важно. Помню, когда пианино выносили из дома, я ушла в другую комнату, чтобы не видеть этого момента.

Переезд  в другую страну, кроме больших моральных и нервных затрат, требовал и крупных денежных средств. Правда, слава Богу, билеты на самолёт оплачивало еврейское агентство «Сохнут». Оно же брало на себя и перевозку багажа репатриантов на историческую родину. Если бы не это, мы и многие другие вряд ли потянули бы такое мероприятие. И всё же нужны были приличные деньги. В первую очередь на взятки. Без этого «топлива» с доисторических времён не сдвигалось с места ни одно маломальски-значительное дело в России. Нам «повезло» – существовали чёткие расценки на каждое действие в таком важном пункте как таможня: было известно (эти сведения и связи передавались из уст в уста от одного отъезжающего к другому), кому и сколько нужно дать. Например, грузчикам в аэропорту – столько-то, упаковщикам багажа – столько-то (если не дашь – перебъют тебе всё, что смогут, мы были свидетелями таких случаев), на таможне в Бресте – столько-то. На всё это было нужно много денег.

Кроме взяток необходимы были кругленькие суммы на выплату пошлин за вывоз каждой вещи выпуска до 1960-го года. Конечно, можно было всё бросить, махнуть рукой, но было жалко и обидно: почему, собственно, мы должны лишиться всех своих привычных вещей?

Мы должны были заплатить и за ремонт, который якобы ЖЭК (жилищно-эксплуатационная контора) сделает в нашей квартире после нашего отъезда, чтобы передать квартиру следующим жильцам, которые в неё въедут. Это была фикция. Наша квартира была в отличном состоянии, никакого ремонта не требовала. Но – порядок есть порядок – тысячу рублей мы выложили за этот несуществующий ремонт. И так – на каждом шагу. Деньги, деньги, деньги…

Не знаю, как выплывали из этого денежного круговорота другие люди с обычным достатком, но у нас, как мы полагали, был «козырь» – дача в Загорянке, которую мы можем продать… и тогда нам хватит на переезд…

Итак, дача и пианино проданы. Продана и кое-какая мебель. Мы себя чувствовали «богатенькими Буратинами». Осталось потратить эти деньги с умом, собраться в дорогу, отправить багаж – и в путь!

Запасаться всякими товарами на продажу или «впрок» на сто лет мы не собирались. Решили везти только то, что нам действительно нужно. Из разговоров в разных «еврейских» очередях мы знали, что можно отправить в Израиль за счёт еврейского агенства багаж в любом количестве, без ограничений. Поэтому люди отравляли в Землю Обетованную не только мебель, рояли, катамараны, бельё и посуду, но и заполняли контейнеры всяким хламом, включая банки с солениями и старые тряпки для мытья пола. А почему не положить, если бесплатно везут? В новой жизни всё пригодится. Видимо, через какое-то время сохнутовские работники смекнули, что происходит, и решили слегка умерить пыл потенциальных репатриантов. Было введено новое правило: каждая семья может отправить багаж весом не более тонны. Это не считая вещей, которые можно взять с собой в самолёт (кажется, по сорок килограмм на человека). Если же семья вообще откажется от посылки багажа, то взамен она по прибытии получит дополнительно семьсот пятьдесят шекелей на приобретение вещей в Израиле. По тем временам приличные деньги.

Что тут началось! Как люди возмущались! Как это так? Те, кто уехал раньше, вёз сколько хотел, а теперь такие «драконовские меры»!.. «Я вам не скажу за всю Одессу…», но наша семья очень даже обрадовалась такому повороту событий. Во-первых, мы считали это справедливым. Во-вторых, мы даже сочли это выгодным: одну тонну действительно нужных вещей мы отберём и пошлём багажом, а папа с мамой получат деньги за отказ от багажа. Мы были уверены, что в Израиле купим вещи лучше, чем могли бы взять из Союза.

И вот мы стали думать, что взять, и взвешивали каждую вещь, чтобы не перейти положенную тонну. Сразу стало ясно, что надо отказаться от посылки мебели. У нас и не было такой шикарной мебели, чтобы надо было тащить её в Израиль за сохнутовские доллары. Единственное, что мы решили взять с собой, были книжные полки. Они были нестандартного размера, сделаны на заказ под наши книги, многие из которых были очень большими в высоту (в обычные полки или книжные шкафы они не влезали). Сами книги мы собирались послать в Израиль по почте. Таким образом мы экономили место в багажном контейнере. Интересно, что большинство людей, с которыми мы сталкивались в процессе отъезда, не брали с собой книги вообще. Они их продавали или дарили родственникам и знакомым. На вопрос: «А как же вы там будете без книг?» эти люди отвечали уверенно: «А зачем мне в Израиле книги на русском языке?» Понимать это надо было так: «Я и здесь их не читал, и там не буду, они у меня просто стояли для интерьера и потому, что это было престижно». Так, конечно, никто не говорил, но как ещё можно было понимать отказ от домашней библиотеки?

Мы отослали все наши книги. Более того, моя мама составила список расположения книг в нашем книжном шкафу, чтобы в Израиле не пришлось ломать голову, как их правильно расставить. В своё время этому нелёгкому делу было уделено немало времени: книги были расставлены не просто по росту – учитывались также тема произведений (приключения с приключениями, стихи со стихами, искусство с искусством), период издания книг, цветовая гамма обложек и многое другое. Второй раз проводить такую работу не хотелось, поэтому был составлен и отпечатан на машинке список, который потом использовался несколько раз – при расстановке книг на съёмной, а потом и в собственной квартире. Так они стоят до сих пор, являясь уголком, как бы перенесённым машиной времени из нашей московской квартиры в израильскую, естественно, с дополнениями, сделанными за эти годы в нашей библиотеке.

Мода-люкс

Так назывался роскошный магазин одежды, который в годы перестройки открылся в Москве и в котором мы с удовольствием оставили большую часть своих денежек, полученных за дачу. Почему я выделила этот магазин аж в отдельную главку своего повествования? Чем он заслужил такую честь? Дело в том, что этот магазин не только обогатил наш гардероб великолепными вещами, многие из которых носятся до сих пор, неизменно вызывая восхищённый вопрос: «Где ты это купила?!»

«Мода-люкс» произвела на нас неизгладимое впечатление, которое не забывается по сей день. Ничего подобного мы не видели ни до, ни после. Ни в Израиле, даже в самых шикарных и дорогих магазинах, ни в Европе (в Париже, в Милане, в Риме), где я, естественно, «прошвырнулась» по магазинам и торговым центрам, ни на просторах стран дальнего Востока (Японии, Тайване, Корее, Китае), где довелось побывать Борьке – нигде не было подобного магазина. Это не только была очень красивая, дизайнерская  одежда и обувь. Сам магазин ошеломлял гигантскими просторными залами, манекенами, больше похожими на произведения искусства (они были как живые, сидели, стояли, «разговаривали» друг с другом, удивляя покупателей настоящими, а не кукольными лицами и нестандартными позами). Даже продавщицы были отобраны специально: все молоденькие, хорошенькие, стройные, ухоженные и одеты в прелестную стильную форму. Работа продавцов в «Моде-люкс» была компьютеризирована (это было необычно для того времени): покупатель разглядывал и выбирал модели, которые хотел бы преобрести, сообщал специальный код, указанный на табличке под манекеном, наряженным в эту вещь, говорил, какой ему нужен размер и цвет. Всё это продавщица отмечала в компьютере и отправляла заказ. Через несколько минут (не больше пяти) со склада через специальное окошко приезжала вешалка с нужными товарами. Бери – меряй в кабинке и покупай, если хочешь и можешь. Последнее слово я добавила для того, чтобы подчеркнуть, что цены в «Моде-люкс» были по карману далеко не каждому. Если бы мы оставались в Союзе, а не собирались уезжать, мы бы никогда не стали завсегдатаями этого  оазиса вкуса, изящества, стиля и комфорта. Но зато теперь, когда нужно было истратить за несколько месяцев более семидесяти тысяч рублей (деньги за дачу, пианино и наши сбережения), можно было «оттянуться» по полной программе.

Чего мы только там не купили! И стильные фиолетовые пальто-накидки, и ручной работы белый «дырявый» свитер, и махровое мини-платье, и какие-то шикарные спортивные костюмы, и джинсовые куртки. Ешё я «раскошелилась» на уникальный шерстяной костюм, который до сих пор является самым нарядным предметом моего гардероба. Цена этого произведения портняжного искусства больше напоминала хорошую зарплату научного работника того времени – триста шестьдесят рублей. По-моему, даже джинсовое пальто, которое я себе тогда купила, стоило в два раза меньше. Но я ни одного дня не жалела, что купила себе это чудо. Сколько удовольствия оно мне потом доставило.

Апогеем «растранжиривания» денег на ненужные, но приятные вещи, была норковая шубка, которую я тоже купила всё в той же «Моде-люкс». Любой нормальный человек сразу спросит: «Зачем тебе в Израиле понадобилась шуба? Куда, а главное, когда её там можно надеть?» Во-первых, это нормальный человек не найдёт, а НЕнормальный вроде меня – запросто. Во-вторых, это была не совсем шуба – скорее норковый жакет, полушубок, палантин. Он очень холодный, без пуговиц, сшит как накидка с широченными расклешёнными рукавами. Я её несколько раз умудрилась надеть в Израиле, но ещё большее количество раз я её НЕ надела, потому что постеснялась быть слишком шикарной, а потом локти кусала, увидев какую-нибудь даму, щеголявшую в шубке, не годившейся «в подмётки» моей красавице.

Между прочим, идея «вложить» деньги в шубу появилась именно у меня. Ходило много разговоров о том, что багаж разворовывают по дороге в Израиль (видимо, ещё во время отправки – ведь грузчики видят, что именно отправляют люди, и вынимают то, что им приглянётся). Чаще всего пропадала электроника. Так что покупать такие вещи мы не стали. Какой смысл? Потом только расстроимся. Вот и стали мы думать, что такое можно купить — и дорогое, и лёгкое, что можно взять с собой прямо в самолёт в качестве ручной клади? Так и возникла идея шубы. Стоила моя шубка баснословные деньги – семнадцать тысяч рублей! Я её потом смехом называла «мой домик» (а я, соответственно, улитка), намекая на то, что на неё ушла часть денег, полученных за дачу.  Я «свой домик» потом везла в полиэтиленовом пакете (боялась даже в чемодан положить, чтобы не помять).

Вот такие необычные, вернее, не коммерческие, не стандартные покупки мы делали перед отъездом. Думаю, мы поступили правильно: ну, купили бы пару видиомагнитофонов, телевизоров или ещё чего-то «нужного», так мы и так их потом купили, и не один раз. А вот норкового манто у меня бы точно никогда бы не было.

 Отъезд

Оставалось совсем мало времени до нашего отъезда из страны, где мы родились, выросли, где столько лет протекала наша жизнь. Мы были так заняты предотъездными хлопотами, что не было времени вздохнуть — не то, чтобы подумать, попытаться осознать этот момент: мы навсегда покидаем привычный круг людей, навсегда расстаёмся с городом, который когда-то любили.

На-всег-да! Звучит страшновато. Но, сколько бы я не говорила сама себе: я никогда не увижу этого дома, этих улиц, этих людей, мне не было грустно – так советская власть осточертела мне за почти тридцать лет моей тогдашней жизни. Мы так устали от неё, от вечного унижения нашего достоинства, от злобности людей на улицах, от пустых магазинов, что даже такая, казалось бы, пугающая вещь, как война в Персидском заливе, не остановила нас в решимости как можно скорее уехать.

Наверно, это прозвучит странно и даже глупо, но война нас не только не отпугнула от желания ехать в Израиль, а, наоборот, придала какой-то уверенности в правильности нашего решения. То, как эта страна сорганизовалась мгновенно в такой нестандартной ситуации, как были розданы всему населению противогазы, как были продуманы многие мелочи, как подумали даже о домашних животных – всё это усиливало желание жить в такой стране. Мы твёрдо решили: даже если до нашего предполагаемого отъезда (19 мая) война не закончится, мы не будем продлевать нашу визу, а поедем, была — не была.

Нам повезло. Ирак капитулировал ещё до нашего отъезда – как раз на Пурим – еврейский праздник избавления. Интересно, что уже в который раз в мировой истории какая-то высшая сила спасает евреев от нависшей над ними угрозы именно на Пурим.

Ничто больше не мешало нам собираться в путь-дорогу. Оставалось только собрать вещи, которые мы повезём с собой в самолёте. Самые ценные и шикарные мы положили в две модные китайские красно-синие сумки, купленные в «Моде-люкс». Эти сумки мы должны были взять в кабину самолёта. А самое главное – мы везли в руках альбом с фотографиями тех, кто уже умер, некоторые свои любимые фотографии, особенно детские – словом, всё, что было бы невосстановимо в случае пропажи. В том числе и стопку любимых книг нашего сына Димки: том стихов Маршака, «Барон Мюнхаузен», «Робинзон Крузо», «Мир и человек». Наш мальчик научился читать в трёхлетнем возрасте, к пяти годам читал, как взрослый, и не мог обходиться без книг.

Таможенник долго и подозрительно рассматривал и прощупывал эти книги. Наверно, он думал, что мы там спрятали доллары. Когда он ничего там не нашёл, он посмотрел на нас с сожалением, как на сумасшедших (наверно, он был в чём-то прав). Не объяснишь же ему, что если эти книжки в дороге потеряются, наш ребёнок устроит такую истерику из-за того, что ему нечего читать – остановится  работа всего аэропорта имени Бен Гуриона!

Вера Клинг

Иллюстрация Натальи Волковой