Главная / ПРОИЗВЕДЕНИЯ / ПРОЗА / Марат Баскин | ТРУБАДУР И ТРУБАДУРОЧКА

Марат Баскин | ТРУБАДУР И ТРУБАДУРОЧКА

ТРУБАДУР И ТРУБАДУРОЧКА

Памяти мамы

Каждое уважающее себя еврейское местечко имело скрипача. Некоторые даже двух. Краснополье тоже не было исключением из правил. Но кроме скрипача реб Хони, который играл на всех еврейских свадьбах в округе, Краснополье неожиданно заимело трубача. Моня, сын кузнеца реб Ицика, убежал из дома, с проходившим через Краснополье отрядом буденовцев. Три года о нём не было ни слуху, ни духу. И в Краснополье потеряли надежду, что он когда-нибудь вернётся.

Шадхен реб Шлойма начал вести разговоры с отцом мониной невесты Ханночки реб Хаимом, намекая, что Моня уже не вернется, а если вернется, то с соской, а у него, у Шлоймы, есть на примете совсем неплохие женихи. И пока Ханночка — цымус, ей надо найти хорошего хосуна. Ханночка не хотела слышать эти разговоры, увидев Шлойму, она перебегала на другую сторону улицы, а папу просила не говорить с ней о женихах: она ждала Моню. И дождалась…

Моня неожиданно появился в Краснополье под еврейский новый год в буденовке, в длинном до пят пальто, с сабельным шрамом на голове и с походным мешком, в котором лежала труба, полбуханки черствого хлеба и сережки с голубыми камешками для Ханночки, которые Моня выменял на Бердичевском базаре за полбуханки хлеба.

— Навоевался, зуналэ? — спросил Ицик.

— Навоевался, татуню, — ответил Моня и добавил. — Надоело саблей махать, пойду к тебе в кузницу помощником…

Больше Моня о своих боевых делах ничего не рассказал ни в первый вечер, ни потом. Только однажды своей невесте Ханночке Моня сказал:

Альманах

— Я думал, что пошёл воевать за то, чтобы мой татэ жил, как Мойша Брагин, а вышло, что воевал за то, чтобы Мойша Брагин жил, как мой татэ. А надо было ли за это воевать?

Ицик сына ни о чем не расспрашивал, а на любопытные вопросы Моня отвечал, короткими, как удар молота по наковальне, словами:

— Ничего не помню… Контуженный я….

И в подтверждение этих слов Моня завёл странную привычку играть на трубе по утрам. В первое же утро, после возвращения домой, Моня проснулся рано, до первых петухов, вынул из походного мешка трубу и вышел во двор играть побудку. В морозном осеннем утреннем воздухе громкий протяжный звук трубы разнесся почти по всему Краснополью, тревожа и будя ещё спящее местечко. В этих звуках слышалась надежда, вера и любовь…

Сосед Ицика и будущий Монин тесть, Хаим Белицер, который в утренние часы всегда сидел за книжкой, объясняя это тем, что день надо начинать с умной мысли, а где её найдешь, как не в книжке, потревоженный трубой Мони, выглянул во двор и, увидав играющего на трубе будущего зятя, сказал:

— Алэ шлофун, ду шпилст! Все спят, ты играешь? Здравствуйте, наконец, и у нас, в Краснополье появился свой трубадур!? Но я тебе хочу сказать, что Ханночка твоей музыки сейчас не слышит, она еще спит, как будто продала пеньку на базаре, потому что вчера она до полуночи что-то готовила вкусненькое. И я тебе скажу, почему она это готовила. Потому что сегодня она хочет тебя пригласить на хороший форшмак! Но это между нами: я тебе ничего не говорил, ты ничего не слышал!

Трудно сказать, кто в эти ранние часы услышал слова Хаима, но к концу дня уже все Краснополье знало, что Моня — трубадур. Что такое трубадур, всем объяснил сапожник Ноник:

— Что тут понимать?! Хаим, как ученый человек, взял два слова — труба и дурак — и соединил их вместе! И получилось — трубадур!

Ханночка, такая же умная, как её папа, услышав, что её жениха называют дураком, попыталась всем объяснить, что трубадур — это в средние века поэт и музыкант, и совсем не дурак, но ей никто не поверил, как и в то, что есть какие-то средние века.

— Татэ, — попросила она реб Хаима, — объясни всем, что Моня не дурак. Они тебя послушают!

— Для чего?! — философски ответил дочке Хаим. — Может быть, в наше время дураком быть лучше? — и добавил. — Лейба Троцкий хотел быть самым умным, и из этого получилось хорошенькое дело. Тебе надо тоже такое дело?

Такое дело Ханночке не надо было, и она смирилась с тем, что её Моню в Краснополье стали считать немножко не в своем уме. А после того, как она вышла за него замуж, и ей в Краснополье нашли подходящее имя — ТрубаДурочка.

Из уважения к реб Хаиму в лицо Ханну так не называли, но между собой другого имени у неё не было… Устроилась Ханна счетоводкой в бухгалтерии ближайшего к Краснополью колхоза имени Кагановича, а Моня стал вместе с отцом работать в кузнице. Жизнь пошла своим чередом, были в ней свои горести и свои радости: сначала ушёл в иной мир реб Ицик, потом не стало реб Хаима, потом Моню премировал колхоз за хорошую работу коровой-двухлеткой, потом дом отремонтировали, потом стали ждать сыночка…

— А если дочка родится? — спрашивала Ханна.

— Нет, сыночек, — уверенно говорил Моня. — Я знаю.

Альманах

Как-то, после премирования коровой, местные власти попытались бывшего буденовца втянуть в великие дела эпохи преобразований: стали звать его на собрания, просили выступать перед школьниками, но Моня решительно отказался от всех великих дел, как всегда сославшись на плохую память, и на него махнули рукой: что возьмешь с дурака, пусть сидит в своей кузне…

Но отсидеться в кузнице от великих дел Моне не удалось: подвела его любовь к утренней игре на трубе. Хотя краснопольцы привыкли к этой побудке, как к бою часов на Спасской башне Кремля, новому уполномоченному НКВД Якову Прицеру, сыну краснопольского водовоза Нохэма, переведенному то ли с повышением, то ли с понижением из Кричева в Краснополье, не пришлись по душе звуки мониной трубы.

— Кто это играет по утрам? — поинтересовался он, будто никогда не был раньше в Краснополье.

— Бывший буденовец, — объяснили ему. — Контуженный…

— А документы у него есть, что он буденовец? — хмыкнул уполномоченный, и в тот же день с его легкой руки Моня стал деникенцем.

Приехали за Моней ночью. Как за опасным врагом народа, бывшим деникинцем и нынешним шпионом, прислали специальную бригаду из области.

— Прощай, Ханна, — сказал Моня и добавил. — Я оставляю тебя трубу. Труба должна играть побудку. Я буду слышать её и знать, что ты меня ждёшь. Где бы я ни был…

В ту же ночь Хана родила семимесячного Ицика-Хаима, а уже на следующий день она встала среди ночи с кровати, дрожащими руками взяла трубу и вышла во двор…

Уполномоченный НКВД от звуков трубы пришел в ярость:

— Кто играет опять? — спросил он.

— Трубадурочка, жена контуженного, — пояснили. — Наверное, тоже сошла с ума.

— Вылечим, — проскрипел зубами уполномоченный. — У нас есть по таким болезням хорошие специалисты.

И может быть, Ханну забрали бы в тот же вечер, но в это утро началась война. И уполномоченному стало не до Ханны и не до её трубы…

Большинство евреев стало покидать Краснополье, а Ханна осталась:

— Куда мы с Ициком побежим, — сказала она, — ведь Моня нас будет искать здесь…

И труба продолжала будить краснопольцев…

Немцы вошли в Краснополье на десятый день войны. Всех евреев переселили с центральных улиц на окраину. Из домов не разрешили брать с собой ничего. Но Ханна взяла трубу. И продолжала играть. Кто-то объяснил немцам, что пусть сумасшедшая играет, так будет спокойнее: в Краснополье привыкли к этим звукам и евреи, и белорусы…

В Краснополье на постое было только три немца, и убивать евреев поручили полицаям. Для их усиления собрали в Краснополье полицаев со всей округи. Вечером, перед расстрелом, всех евреев согнали в колхозную конюшню. Где-то под утро, в конюшню притащили еще одного еврея.

— Хавауся, жыд, — сказал полицай и пнул ногой окровавленное тело.

Хана вздрогнула, ей показалась, что это Моня. Но это был Яшка Прицер, полуживой, избитый, окровавленный. Он стонал и в бреду просил пить. Но воды ни у кого не было. И тогда Ханна, не выдержав его стонов, подошла к нему, наклонилась над ним. И, вынув набухшую молоком грудь, выдавила из нее молоко на засохшие губы Яшки. Ощутив влагу, он открыл глаза и увидел Ханну.

— Прости, — прошептал он.

— Где Моня? — спросила Ханна.

— Всех арестованных врагов народа приказано было уничтожить,
— прошептал Яков и добавил. — Я сам читал этот приказ… Чтобы не попали к немцам…

…Затемно евреев вывели из конюшни, и повели за поселок к яме возле сушильного завода. Ханна шла в конце толпы, неся на руках Ицика, и полицейские подгоняли её непрерывными окриками. Но она не обращала на эти окрики внимания, она не слышала их. Приближался рассвет, время, когда она играла на трубе.

— Сейчас появится первый луч, и Моня услышит мою трубу, — подумала она. — И будет знать, что я его жду.

Солнце выпорхнуло из-за облаков и на миг ослепило Ханну. Она зажмурила глаза. И заиграла.

Все повернулись на звук её трубы. И евреи, и полицаи.

И в это же самое мгновение все увидели всадника, несущегося к толпе. Он держал в руке огромный кузнецкий молот и размахивал им, как Давид пращой. Это был Моня. Он мчался прямо на полицейских и те, от страха и неожиданности, бросились врассыпную, на ходу снимая с плеч винтовки. Моня, как сказочный богатырь, пронесся мимо них, размахивая молотом, подхватил на ходу в седло Ханну и двухмесячного Ицика и, подняв облако пыли, умчался в сторону Выдренки…

Очухавшиеся полицейские подняли беспорядочную стрельбу, но всадник был уже далеко…

— И что дальше? — спросил я у мамы.

— Что дальше, не знаю, — сказала она. — Нам рассказали эту историю, когда мы вернулись из эвакуации. Моня с Ханной не вернулись после войны в Краснополье. И как они могли вернуться: Моню бы опять арестовали… Больше не играла по утрам в Краснополье монина труба, но многие в Краснополье просыпались среди ночи от её звуков. Звуков Надежды, Веры и Любви…

Я тогда не понял последних маминых слов. Я был еще совсем маленький, чтобы их понять. Но сейчас, далеко от Краснополья, в Нью-Йорке, я просыпаюсь среди ночи от долгого и протяжного звука трубы, играющей побудку.

Я надеюсь, верю и люблю…

Марат Баскин
В качестве иллюстрации — работа скульптора Александра Мерещина (Хайфа)