Ирина КОЗАКОВА | Внучкины сказки

ВНУЧКИНЫ СКАЗКИ

В детстве я точно знала, что такое — навсегда. Навсегда — это мама, папа, брат и дедушка с бабушкой. Это у кого-то разводились родители, чего мне никак было не понять: мама с папой ведь не могут жить отдельно друг от друга! Мои – точно не могут.

У кого-то умирали старенькие бабушка или дедушка — это было очень страшно, я сама видела: на улицу вынесли табуретки, на них поставили гроб, а в нём лежала старушка в голубой косынке, с маленьким бледно-жёлтым лицом и синими губами. На лицо ей падал снег и не таял. Играли похоронный марш, от которого у меня болело в животе — так там всё сжималось, а слева за рёбрами и в ямочке под шеей стучало противно, до тошноты. К мёртвой старушке подходили женщины в чёрных платках, целовали её в лоб и отходили, некоторые плакали в сторонке и вздыхали. Я тогда только представила, что мне нужно поцеловать эту бабушку — и у меня сразу всё замёрзло! Нет-нет, с моей бабушкой такого не случится!

И потом, моя бабушка совсем не такая: она полненькая, лицо у неё большое, розовое и мягкое. И волосы красивые — седые, посреди головы — мягкой волной. В эту волну бабушка спереди втыкает полукруглый гребень. Бабушка ходит как уточка — что-то у неё с ногами — и всё приговаривает: ох, вейзмир…

— Что такое «вейзмир»? — я спрашивала об этом бабушку уже много раз! Но она мне не отвечает, только каждый раз говорит что-то вроде:

— Ты уже руки вымыла после улицы?

Или:

— Пойди к дедушке, он тебе яблочко порежет.

К бабушке с дедушкой меня приводили, когда я болела и не могла идти в детский сад. Бабушка поила меня горячим компотом из сухофруктов, угощала куском вкуснейшего жёлтого бисквита или рассыпчатым пирогом с вареньем, а за то, что я всё это съедала, мне разрешалось смотреть телевизор.

Телевизор назывался КВН. Экран у него был маленький, но перед экраном выдвигалась огромная увеличительная линза – стеклянная, выпуклая, в неё наливали глицерин – и экран сразу становился большим, а если хотелось — просто огромным! Но тогда изображение расплывалось, и дедушка двигал линзу взад-вперёд, пока лица в телевизоре не станут чёткими.

Бабушка телевизор не смотрела, она всё время чем-то была занята: готовила, стирала, гладила, штопала, убирала… Убирала она так чисто, что, как говорила моя мама, у неё можно было пить из унитаза.

Самой большой похвалой женщине у бабушки было слово «аккуратистка». Сама она была редкой чистюлей. Постельное бельё у неё сияло чистотой (по-бабушкиному): так она его синила,  крахмалила и наглаживала, что на него даже неловко было ложиться — помнётся, замарается, жалко же! Всякий уголок в квартире бабушка тёрла, низко наклонившись и поохивая. И говорила:

— Чистые полы посреди комнаты – это ещё ни о чём не говорит. У хорошей хозяйки не должно быть грязи в углах.

Прежде чем выйти из дома, куда бы она ни шла, бабушка надевала свежее нижнее бельё. Меня она учила:

— Ты не знаешь, что с тобой может случиться на улице. Не дай Б-г, собьёт машина! Привезут тебя в больницу, разденут, а на тебе – грязные трусики!

И я послушно переодевалась, потому что ничего нет неприятнее, чем увидеть на мне, сбитой машиной, грязные трусы!

Когда я стала старше, мне не раз приходилось ходить с бабушкой к врачу. Вернее, ездить троллейбусом. Как же я не любила эти поездки! Стеснялась бабушки, говорившей с сильным идишским акцентом, а порой и вставлявшей в свою речь идиш.

— Ой, готеню-готеню! – причитала бабушка. – Азохн вей! Не знаю, или я смогу влезть на эту ступеньку.

И моя невысокая бабушка, подобрав юбку и ухватившись за поручень, силилась поднять больную ногу и втащить себя в троллейбусное нутро.  Я помогала ей, как могла, и краснела – не от натуги, а от того, что все сидящие в автобусе глазеют на нас и криво ухмыляются.

У врача бабушка первым делом интересовалась:

— Вы понимаете на идиш? – каждый раз ожидая, что врач ответит ей «Ё!»

Но только однажды немолодой доктор, улыбнувшись, сказал:

— Таки да!

— Какой приличный человек! – восхищалась позже бабушка. – Уважительный, внимательный такой, одно удовольствие!

Этому врачу даже не нужно было её лечить, от одного разговора с ним бабушка уже выздоравливала.

С дедушкой мне нравилось слушать пластинки. У него было несколько  чёрных дерматиновых альбомов — тяжеленных, со специальными конвертами для пластинок. Эти пластинки ни в коем случае нельзя было ронять – они от удара раскалывались на острые куски. Дедушка опускал пластинку на резиновый диск проигрывателя — через дырку в пластинке вылезал блестящий металлический стержень – щёлкал каким-то рычажком, и пластинка начинала крутиться. Тогда дедушка брал круглую пластмассовую чистилку с тёмно-красной бархаткой снизу и ставил её на край пластинки. Придавливал совсем тихонько, чтобы пыль из бороздок вычистить ворсистой бархаткой, и вёл рукой к центру, к той самой дырке посредине. Пластинка становилась блестящей, и дедушка нанизывал чистилку на стержень. Иголки – металлические, толстые и короткие – лежали в специальном углублении. Если приближать к ним сверху магнит, похожий на подкову, синий с одной стороны, красный с другой, иголки вздыбливаются, становятся на острые цыпочки и наклоняются вслед за магнитом вправо-влево. А стоит поднести магнит совсем близко, иголки выпрыгивают из углубления, прилипают к магниту, и получается сердитый металлический ёжик.

Но дедушка не разрешал баловаться с иголками. Сам он вставлял иголку в головку проигрывателя и осторожно опускал её на край пластинки… Пластинка недолго шипела, и вдруг начиналась музыка! Вначале кто-то играл на рояле, а затем появлялся голос. Дедушка говорил – это АлександрОвич!  Кто такой Александрович, мне было неведомо, но голос его очень нравился. И песни, даже если музыка казалась весёлой, почему-то были грустными. Слов я не понимала, но подпевала так, как слышала:

— Гевалт! Ву нэмт мэн, ву нэмт мэн, ву нэмт мэн!
А локшнбрет аф кацен ди варничкес?

Дедушка гладил меня по голове, плакал и кричал бабушке:

— Люба, ты слышишь? Она поёт!

А любимой моей пластинкой была та, на которой Рина Зелёная детским голосом исполняла песенку  про пёрышки у птички: «Пёрышки у птички, у Юли две косички…» И, как назло, именно эта пластинка разбилась! Правда, я успела прослушать её несчётное количество раз, и металлические иглы процарапали уже слишком глубокие бороздки — пластинка хрипела и сипела, но всё же, всё же!.. Песенка оказалась утеряна навсегда.

Дедушку звали Мишей. Но бабушка почему-то называла его Мейлах. Мне было странно: почему – Мейлах? Что за имя такое?

— Это по-еврейски, — объяснил дедушка.

По-еврейски? Почему бабушка называет его по-еврейски? Они что, евреи?

— Мы все евреи, — подтвердил дедушка. – И мама твоя, и папа, и Лёва, и ты!

Я – еврей? Но я не хочу быть евреем! Я даже расплакалась:

— Никто не еврей! Ни моя подружка Таня, ни Лена, ни Ира, я тоже не буду евреем!

Дедушка был очень добрым. Я никогда не слышала, чтобы он кричал. Но ему, наверное, стало очень обидно, он взял меня за плечи и тряхнул:

— Ты – еврейка и не должна этого стесняться!

Сам дедушка был единственным в нашей семье, кто читал на идиш и ходил молиться в синагогу.

Умер дедушка, когда мне было двенадцать.

После дедушкиной смерти бабушка решила написать завещание – завещать квартиру двум своим сыновьям. И тут оказалось, что у сыновей разные отчества! Мой папа – Михайлович, а его брат – Михелевич. Бабушке  придётся доказывать в суде, что они оба – её дети.

Из далёкого Северодвинска в Крым приехал папин брат, дядя Володя. В день суда бабушка красиво оделась, надушилась, взяла чёрную кожаную сумочку с документами и вместе с сыновьями поехала на такси в суд. Это было, наверное, одно из самых больших событий в её жизни!

В зале суда, указав на моего папу, судья обратился к бабушке:

— Это ваш сын?

— Ну конечно! Это же Муля!

— В паспорте написано – Самуил, – засомневался судья.

— Так Муля же и есть Самуил! – бабушка недоумевала. – Разве вы не знаете?

— Хорошо. А как зовут этого гражданина? – и судья указал на моего дядю.

— Это Володя, – бабушка им очень гордилась, – он из самого Северодвинска приехал!

— Володя – ваш сын? – поинтересовался судья.

— Почему нет? – удивилась бабушка.

— Так сын или не сын? – судья ещё не понял, с кем имеет дело!

— Послушайте, уважаемый, – бабушка поднялась со своего стула, – я пожилой больной человек, с трудом стою на ногах, обливаюсь потом-градом, мои дети привезли меня сюда на такси, и всё это для того, чтобы вы теперь спрашивали – мой ли это сын?!

Через много-много лет мне довелось проходить мимо дома, где когда-то жили бабушка с дедушкой. Над дверью их подъезда всё ещё висит старый квартироуказатель. И рядом с номером 42 написано: Козаков М.А.

Бабушка Люба, дедушка Миша, светлая вам память…

Ирина Козакова

Фото из семейного архива