Георгий Кулишкин | ШАРИК

ШАРИК

Из цикла «Те — о ком». Часть шестая

Кто-то принес, или он сам приблудился, но у нас на площадке Шарик возник, когда ему было месяца полтора отроду. Пушистая трехцветная шубка, делавшая из него округлый комочек, предопределила имя. Не пятнами, а вперемежку кремовыми, бежевыми и каштановыми кудельками, его шёрстка была необычайно мягкой и выглядела такой чистенькой, что его, выхватывая друг у друга, мы таскали на руках и без устали чмокали в кожаный, как у игрушки, нос и выпуклый шелковистый лобик.  Кто-то из старших помог соорудить для него конурку на нашей лестничной площадке, которая служила местом сбора для десяти детей, обитавших в трех  квартирах.

Двери не запирались – мы вольно мигрировали из жилья в жилье и в большой, загадочный, обживаемый нами как нечто географическое двор. Он отграничивался пятью похожими двенадцатиквартирными домами, которые составляли квартал, обнесенный высоким зеленым забором – прозрачным благодаря широко, штакетником, отстоящих одна от одной планок, с просветами вместо ворот в местах проезда и проходами вместо калиток на пути тротуарных дорожек.

Дома строили пленные немцы. Они разрушили наши города – они же в искупление пять лет с арийской обстоятельностью помогали их отстроить.

Полтора десятилетия отделяло нас от войны, а главной детской игрой по-прежнему оставалась она. Да, пожалуй, нынче никто бы и не назвал это игрой. Мы стреляли из рогаток и арбалетов. Атакуя соседние бараки, везли за собой тачку с боевым припасом – камнями. Залпом палили из самопалов с серой со спичек вместо пороха и шариками из подшипников в качестве пуль. И не помню, чтобы кто-то из взрослых пытался нам это запретить. Они сами еще не отболели войной, еще не откашляли ее и принимали наши опасные забавы за своего рода учения, где можно притерпеться к страхам и отпробовать отваги.

Нет, нет, она еще сидела в людях, переживших ее, она хозяйничала в душах детей, родившихся после нее. И наши дома, построенные пленными. И бомбоубежища под домами – просторные, прочные, с электричеством, с удобствами, с таинственными ходами сообщения и общим аварийным лазом в центре двора. Никто не посчитался, что убежища отнимут труда и материалов больше, чем само жилье, — такая война была за плечами. И то, как теплым вечером все выходили во двор, как заполнялись беседки и лавочки… Еще оставалось чувство родства, внушенное войной.

Чтобы не выпадать из игры, ребятня хватала дома куски и жуя бежала во двор, где первым делом каждый звал: «Шарик, Шарик, на, на, на!» И лоснящийся от сытости Шарка чёртушкой прилетал на голос, чтобы одним глотком прикончить угощение.

Вскоре этот зов сменился свистом, повторявшим мотив той же фразы: «Фифу, фифу, фью, фью, фью!» Чуть позже этим же свистом стали вызывать на улицу друзей. Шарика давным-давно не было на свете, а меня, отслужившего армию, запросто могли кликнуть так из дому те, кого и я, не задумываясь, вызывал точно так же.

Смекалистый и с хитринкой, как и положено дворнягам, Шарка сам собою выучился ползать с нами в разведку и помалкивать, когда нужно молчать. В атаку он бежал последним, зато первым, поджав хвост, драпал, когда мы отступали. За это его поднимали на смех, а он влюблено улыбался, дразня языком, и иногда казалось, что он нарочно ломает из себя шута и труса, чтобы за трусость не доставалось никому другому.

Общий всему двору, хозяевами Шарка считал КЕсого, его старшего брата Куню и меня. А любил больше всех детдомовца Стаську, навещавшего на каникулах тетю Мотю и носившего прозвище Стася-Мотя.

И вот в присутствии Шарки, который со Стаськиных колен очарованно заглядывал нам в лица, переросток Харя принялся однажды обучать КЕсого, меня и Стаську игре в преф. Харя был старше года на четыре, если не на все пять. Плоским, необычайно широким лицом он походил на ноздреватый блин. Помнится, тетя Мотя, торговавшая, сидя у подъезда на низенькой табуретке, семечками, которые для вкуса опрыскивала при жарке изо рта подслащенной водой, проворчала:

— СмАлился! У самого морда – за три дня не объедешь, а туда же!..

Вызывая в нас зависть и восхищение, Харя сыпал игроцкими присловьями. «Под игрока – с семака!» — заходил он. «Под вистующего – с тузующего». «Валет для дамы!» — прибирал к рукам взятку. «Пас денег не даст!» — высмеивал осторожных.

Когда под первое понимание игры в нас, словно аппетит, проснулся интерес к ней, Харя собрал колоду и, струйкой пустив слюну между зубами, со скучливым видом поднялся.

— Уходишь? – скис Стаська.

— Задарма играть – только время терять.

— А на деньги? – деловито прищурился КЕсый.

— Копейка вист – поехали.

Свою мошну с медным содержимым КЕсый таскал с собой, мой капитал хранился  за надломленной половинкой кирпича, которая вынималась из стены в подвале. А Стаська

припрятывал скопленное под съемной декоративной шишкой в спинке тетушкиной кровати. Мы знали, сколько у кого собрано, и свято веря, что уж по копейке-то на вист у нас найдется, легко отважились на игру.

Расчертив на новом листке «пулю», Харя перевернул его и, проговаривая вслух, стал писать:

«Слово – закон. Карте – место. За неверный снос – два в гору…»

Правилами, условленными «на берегу», заполнилась почти вся страница. Последним его каракулями было накарябано: «Все, что останусь должен, — сдохну, а отдам».

Закончив, Харя расписался и повернул листок для подписи КЕсому, потом Стаське и мне.

С первого же кона мы полетели в проигрыш, как в пропасть. Остановиться, пока не закрыта пуля, было нельзя, и каждый только и думал с тоской, хватит ли у него для расчета. Шарка, понимая по нашим лицам, что надвигается какая-то небывалая, еще не изведанная нами беда, беспокойно ерзал и глядел без слез плачущими глазами.

Мы отдали Харе все, что имели, и остались должны: КЕсый – семьдесят две копейки, я – рубль двадцать четыре, а Стаська – без шести копеек два рубля.

Это были совершенно немыслимые, неподъемные долги. Никакое, даже самое фантастическое везение не могло выручить нас.

Харя картинно и многозначительно прибрал листок с нашими подписями и сказал, показав на Шарика:

— Не отдадите – он за вас ответит!

Не оставалось ничего другого как прятаться. Мы стали отсиживаться у себя на площадке или в подвале под домом. Простак Дыня, наведываясь, то и дело повторял, разводя у щек руки:

— Харя с мордой приходил, вас спрашивал…

Дни вынужденного затворничества тянулись мучительно долго, и нам хотелось только одного – чтобы как-то это наконец разрешилось. И это разрешилось.

Поздно вечером Харя поднялся к нам на площадку, доверчивого Шарку , погладив, крепко прихватил за ухо и с оглядкою, чтобы не попало на руки, облил его бензином. Потом чиркнул зажигалкой и, когда вспыхнуло, прыгая через четыре ступени, сбежал.

Крик, потрясший гулкий подъезд, выгнал всех из квартир. Не Шарик – шар пламени, кричащий человеческим голосом, скатился вниз, пронесся ко второму подъезду и там через распахнутую дверь влетел к Стаське на кухню. Тетя Мотя как раз открыла, чтобы выгнать чад от подгоревших семечек. Перепуганная, сама не понимая, что делает, таз с замоченными к стирке вещичками она выплеснула на Шарика, сбив пламя.

На вате, покрытой марлей, он лежал у себя в углу на площадке. Не обгорела только голова, а все остальное… Вместо пушистой шёрстки была сплошная смолёная рана.

Наученные тетей Мотей, мы без конца смачивали обожжённое Шаркино тельце тампоном, напитанным постным маслом.

Шарик жил. Не жалуясь, не плача, он благодарно принимал процедуры и пил молоко, боком опуская в миску рот и неловко лакая словно бы заплетающимся языком.

Подсохшее трескалось на нем от движений и оттого, что дышал. И все сильнее пахло гнилым, мертвым мясом.

Его глаза любили нас все преданней, а ушел он тихо, словно уснул.

Не помню, встречался ли нам Харя – не помню, он нас больше не искал. И только освободившись по малолетке, когда вдруг сказочно много стал зарабатывать в сапожниках и когда те из приятелей по двору, что сделались выпивохами, начали караулить у рундука мое возвращение с работы, чтобы разжиться на пивко, я встретил в их кругу и Харю. С искательством попрошайки он тоже лыбился мне – старому знакомцу.

— Так мы же тебе должны! –  злобно порадовавшись, воскликнул я. – Там около четырех было с нас, с троих. Держи вот пятерку – с процентами!

Не веря в удачу, Харя принял мятую синенькую.

— А Шарика помнишь?

Улыбочка присохла к круглой, блином, его личине. От плюхи он шмякнулся под дощатую стенку рундука, прикинувшись, что в отключке. Я только-только освободился, за мной висели два условных года, но как же, господи, как хотелось добавить с носка!..

Прошло столько лет… Пожалуй, это единственный человек, которого я не могу простить.

Георгий Кулишкин

Рисунок Оксаны Бочарниковой