Георгий КУЛИШКИН | Человек редкой профессии

ЧЕЛОВЕК РЕДКОЙ ПРОФЕССИИ

Глава из книги «Сага о ремесле»

Дни в мастерской бежали вприпрыжку. Колюня не давал себе выходных, с ним без выходных работал и я. Так промелькнул месяц, и однажды утром Колюня преградил мне дорогу, жестом регулировщика указывая на новый верстак.

— Конец учению! Что калечка знает, всё тебе открыто!

На верстаке ножи — подарок учителя: короткий с лезвием-топориком — для жёстких набоечных товаров; вытянутый, сделанный из широкого ножовочного полотна — под микропорку; длинный, хищно сверкающий, выточенный канавкой, как опасная бритва, — брусовать мягкий товар.

Дядя Сева вынул из ящика молоток — старой ручной работы, весь матово потемневший и только пятачком светящий, словно выпуклым зеркалом.

— Кормилец! — произнёс высоко. Поморгав, добавил: — Мне — от бати, а батю учитель наградил за редкий талант. Работай, это счастливый молоток. И смотри, — почти крикнул дядя Сева, — в ящике с инструментом не похорони его когда-нибудь! Дальше передай, в умеющие руки!

Колюня прослезился.

— Сева! Меня, учителя, переплюнуть! И некрасиво это с твоей стороны, а я рад: моему ученику, мне — гордость!

— Вот, — Янчик вручил мне амбус, сапожный утюжок. — Как говорят, сапожник гадит — амбус гладит!

— А я, — сказал Фёдор Иванович, — с прицелом на будущее: колёсико, урезников набор. Для новой пары, отделку навести. Присидишься немного, и возьмусь тебя новому учить. Ты быстро схватишь, а новое — всегда кусок хлеба.

— Святые слова! — подхватил Фон-Петя. — Наше ремесло — капитал. Сапожнику — будь война, будь разруха — ему бы только руки и на чём сидят. Остальное он заработает! Но самое главное в любом деле — успех. И вот…

Он набрал слюны, плюнул на новенькую десятку и прилепил её на верстак.

— На счастье!

— Видал язычников? — смеялся Сергей. — На-ка от нас с девчатами, — опустил мне в карман передника конверт. — А обедать с водочкой не мыльтесь, мужики. Работа пошла, не отмахиваемся. По шабашу Колюня нас сводит, обмоем нового мастера.

Зал был полон. Колюня, сверкая золотыми зубами, подхрамывая, будто танцуя, бросился к метрдотелю — холёной полной женщине, которая поднялась, завидя его, раскрыла объятья.

Оркестр оборвал мелодию, а певица через усилитель игриво пропела:

Коло-коло-колокольчик,
Колокольчик — синий цвет,
Что я, что я натворила —
Полюбила с этих лет!..

Колюня высоко задрал палец, требуя внимания.

Ах, Коля, Николаша,
Полюбила с этих лет!.. —

нежно призналась певица и, как в высоком собрании, объявила:

— Мы рады приветствовать наших дорогих гостей — людей редкой профессии, благодаря которым жители нашего города уверенно стоят на ногах!

А Колюня уже вертелся у оркестрового помоста, целовал певице ручку, в которую снизу, как подклеил, вложил пятёрку. К столу он подошёл в обнимку с плечистой женщиной в расшитой форменной безрукавке. Сам сухонький, невысокий, прижимался к ней, словно брат к старшей сестре.

— Раечка, мы, как всегда, тесным кругом. Посидеть хотим лёгенько — сама знаешь, как угостить. Но сперва познакомься: мой ученик, гордость моя! Сегодня выпущен в мастера.

Я привстал и улыбнулся для официантки. Я был не в себе, уж очень много всего пришлось на один день. Руки выделывали не пойми что — то ломали вилку, а то взялись выдёргивать нитки из скатерти. Я хотел последить за ними, но отвлекала Настенька, восхищённая тем, как нас встретили, как мы, не успев войти, возведены были в центр внимания. Я отвечал ей что-то, а сам счастливо думал, что в поисках места угодил, что называется, в десятку: попал в коллеги к щедрым, всеми уважаемым людям и уже — так скоро! — стал равным среди них!.. За месяц ученичества я погасил многолетние долги за квартиру и свет. Я позабыл о докучливом пересчёте копеек: знал, что приду на работу и через десять минут что-то уже будет в кармане.

Колюня, вспотевший, весь нервно-счастливый, сел рядом.

— Твой учитель, — похвастался, — и здесь работал! На вешалке. Стою это, стою… дурак дураком. Суют мне в лапу пятнадцать копеек, двадцать… Ах, вы ж, думаю, баре занюханные! Чтобы хохол Колюня вас вокруг пальца не обвёл?! Заключаю с девчатами взаимовыгодный контракт и прячу половину стульев из зала себе под прилавок. Сползается сюда вечером наше воровское дворянство, а стульчики-то — тю-тю!.. Девочки намёком: спросите на вешалке… А я за умеренную плату — всегда готов! Рублик — стульчик, рублик — стульчик… А попадётся какой вонючий — с калечки что спросишь? У меня тогда ножка подогнута была, на костылях виснул. Это потом восемь операций… А? Конечно, выпьем! Первый тост за меня, за учителя! Дима, сынок, давай выпьем! Настенька, доченька, а с тобой?

— А ей нельзя, — отвёл я нацеленное горлышко.

— Да, — послушно сложила руки Настенька. На этот вечер она взяла себе роль скромницы, её полуопущенные глазки держали под прицелом весь стол, тщеславно подмечая, какое влияние оказывает на мужчин её скромное присутствие. Не действовали её чары только на дядю Севу. Он и к закускам был равнодушен.

— Колюня, — начал он, когда все жевали, — а почему за тебя первого пили — не за нашего дорогого заведующего?

Сергей глянул вприщур:

— Так дорого обхожусь?

— Эти цыплята! — сказал Янчик, неотмываемыми пальцами ломая расплюснутую птицу. Сказал нарочито — мол, не слыхал я, о чём у вас речь, и слышать не желаю. — Перемажешься вечно по самые… Прошу прощения! — галантно поклонился Настеньке.

— А уже и в «Минутке» шестьдесят копеек на левом рубле у сапожника отымать стали!.. — глядя на Колюню, сообщил дядя Сева.

Колюня поперхнулся, кашлянул.

— Я про операции, — тронул меня. — Отсюда, с вешалки, ухожу я в сапожники. И заводится у меня клиент — сам хирург, жена при нём. Одну хитрую работку им делаю, другую — познакомились. Посмотрел он мою ножку, совсем, говорит, исправить не обещаю, но ровной сделаю. Я вцепился — режь, как хочешь!

— Да-а, — с неколебимым злотерпением гнул своё дядя Сева. — Получили бы они у меня шестьдесят процентов! Шестьдесят болячек в кишку!

Фёдор Иванович грустно улыбнулся — как человек, насквозь знающий предмет:

— Они хорошо в школе арифметику учили. У нас на правом процент зарплаты снижается — можно и с левого меньше нам оставить. Всего десять лет прошло, на наших глазах менялось: когда по квитанциям тридцать пять процентов в зарплату шло, с левого нам семьдесят давали; потом зарплату срезали до двадцати пяти — левака пятьдесят; теперь, при девятнадцати зарплатных, и сорока процентам левого радуйся!

— А с каких таких дел нам расценки режут?! — брызгая слюной, закричал дядя Сева. — Лапка, нож, крючок — как сто лет тому работали, так и работаем! Или у нас электромолоток появился?!

Сергей сидел откинувшись, будто смотрел представление. Ранние сединки у него на висках поблескивали весело, как и глаза.

— Молотка для тебя родина не изобретала — она сделала лучше: к тебе, портачу, она выстроила очередь заказчиков. Сядь один и увидишь: к тебе ни одна собака не придёт, на чёрный хлеб не заработаешь.

— Что?! — задохнулся дядя Сева. — Я? Да я контужен за Родину! У меня с контузии руки пляшут!

— Сева! — Сергей с радушной улыбкой. — Ты пианист, — показал, как у того пляшут руки, — не от контузии, от бухла!

— И что из того?! — разгребая посуду, через стол потянулся к нему дядя Сева. — Что ты за моим горбом будешь лодыря гонять и жрать в три горла?!

Дразня всё той же улыбкой, Сергей:

— Ты имеешь предложить что-то другое? Сева, — улыбка исказилась в ненавидящий оскал, — ты из меня который месяц жилы мотаешь! Чего ты хочешь? Я ТАМ увиливаю от новых процентов как могу. Мы последние в городе. И я сдамся. Для разговора ТАМ у меня нет козырей. Нечем крыть! Что ты хочешь? Чтобы я ТАМ залупился? За две секунды меня вытурят пинком под зад, а вы взамен получите такую вонючку — замучаетесь вынюхивать!

Дядя Сева возвратился на стул, обмяк. Глядя себе в ноги, сказал:

— Мы ещё тебя не отдадим.

— Кого ты не отдашь? — сказал Сергей примирительно. — Завтра заявится комиссия от профсоюза, составит актик, что ты находишься на рабочем месте в нетрезвом состоянии, и меня как несправившегося… Или лучше… Не ты Ритку крутишь побольше в квитанции писать? Она и рисует: кожаную подошву, сверху кожаную подмётку, на неё — подмётку профилактическую… Это называется обсчёт, обвес, обмер. За это меня и её за ушко и на нары.

— Всех не посадят! — дядя Сева — чтобы не смолчать.

— Всех — нет. О тебе, о ветеране, так и вовсе позаботятся. Переведут в цех на фабрику. Там клиенты не шастают, леваки не суют, глядишь, алкоголизм тебя и попустит… А станешь и там глотку драть — тебя лечиться отправят. В элтепешку, знаешь такую?

— Танцевать хочу! — ухватила Янчика, тоже собравшегося было вступить в разговор, Рита.

Янчик поднял с колен салфетку, макнул в неё свой пухлый рот, как полотенцем, вытер руки и, напустив на себя важности, пошёл к оркестру. На обратном пути он на круглом, как мяч, животе внатяжку застегнул пиджак, тряхнул нечёсаными кудрями:

— Семь-сорок, Ритуля!

Фон-Петя огладил усы и сказал Сергею:

— Ты ещё ему напомни (палец в направлении дяди Севы), что мы вообще-то классовые враги Советской власти. Мы же мелкая буржуазия! — произнёс, опасливо оглянувшись, однако и гордясь названым статусом. И мазнул себя рукой по причёске:

— Позвольте? — пригласил на танец Настеньку, которая с обидой и завистью поглядывала на упорхнувшую Риту.

— Ты слушаешь? — постучал у моей тарелки Колюня. — Уложили меня, сунули в морду противогаз, приспали. А начали ножку кромсать — я возьми и проснись. Переполох! Дозу набросили — у меня ни в одном глазу. Ты, хирург показывает, этим делом не того? Конечно, того! Ещё и как того! Не могу, говорит, оперировать, нельзя без наркоза. Я — режь, ору, не сделаешь ногу прямой — удавлюсь! Размечтался уже, как гуляю с Танюшкой, гуляю — не прячется она со мной за подарки в углу. И танцую с ней — вон, как Янчик…

Оттопырив мизинцы, пожимая плечами, Янчик с весёлым удивлением глядел на свои ноги в вытянутых на коленях штанах, которые подскакивали будто сами собой.

— А чем я хуже?! Умри — подай мне ровную ногу! Вцепился в него, пикну, говорю, — гони со стола!

У Колюни осип голос.

— Хлебнём? — предложил Фёдор Иванович. Колюня кивнул.

— Пристегнули меня — так когда-то коньки пристёгивали, «снегурки», и давай! Разобрали ножку — запросто, вроде это башмак какой-нибудь. Пилой: рры! рры!.. Я и отошёл… Очухался — сделана операция. Сделана! Больно, неудобно, а я — как в раю. Срослось там, сняли гипс. Вижу — не в себе мой доктор. Сбраковал. После второй операции загнило под гипсом. На стол! И опять нелады, и опять… Восемь раз. Восемь!

Колюня взялся за бутылку. Я — осторожно, словно касаясь больного:

— Может, хватит?

— Я сам знаю, когда хватит! — норовисто дёрнулся он. — Это присказка была, ученичок мой дорогой. Главное — вот оно. После каждой разделки полежать надо. Не месяц и не два. В городе у меня никого. Перед больницей собрал пару копеек, но не думал же, что так долго. Доктору к «спасибо», нянечкам — святое, с ребятами гульнуть в палате. Вот и вышли денюжки. Больничные мне платить перестали, с пенсией волокита… Да-а, сколько я в той больнице понял… На всю жизнь!..

— Вот! — ожесточённо потёр Колюня пальцами о палец, — Вот, что всем от нас нужно! И когда у тебя тетики-метики кончаются, узнаёшь, чего ты стоишь на самом деле. Ни-че-го. Нет, не так! Ничего — это ноль. А ты не ноль, ты минус. Ты минус то, что должен бы, но не отдаёшь за уход. Минус! Обуза! Хуже покойника! Так, Дима, так, сынок. Люди! Лю-ди… Грабь их, где они только тебе попадутся! Хочешь, чтобы любили, в глазки заглядывали — грабь!

Умолкнув, Колюня сразу сник, задремал. Янчик слюняво выцеловывал Риту, сговаривал её уйти.

— Пойдём и мы! — сказала Настенька скучающим голосом. Я показал глазами на учителя.

— Довезёшь его? — спросил Фёдор Иванович. — А я — Севу.

— Не-ет! — оскорблённо вырвал Колюня локоть. — Сам! Я всегда — сам! Калечкам нельзя в чужие руки: подержат, подержат и бросят…

Я взял его крепче.

— Руки прочь от калечки! — вырвался Колюня и, быстро отхромав в сторону, сухой ногой, как провалился, ступил с бордюра в русло проезжей части. Мимо накатом под горку шёл грузовик. Колюня не видел его и, завалясь вперёд, ещё не успев больной ногой коснуться дороги, ахнулся лбом о хлябающий в ходу борт грузовика. Рассыпчатый деревянный треск, потом звук разбившегося о тротуар арбуза — и неподвижно лежащий навзничь Колюня.

Я остолбенел: улица безлюдна, грузовик удирает во все свои лошадиные силы. Опомнившись, склонился над Колюней, услышал мирное дыхание спящего человека.

— Живой! — шепнул для Настеньки.

— Аптека! — сказала Настенька и без паузы, будто тугодуму, прокричала истерически: — Аптека!

И точно — до аптеки рукой подать. Я бережно взял Колюню под плечи, попробовал поднять. Но он почему-то полез из одежды, будто помогая раздеть себя. Ругнувшись и не осторожничая больше, я рывком поднял его на руки и, обмякшего, понёс к светящимся окнам аптеки.

Хмурая дежурная проводила нас к топчану, появилась ватка, смоченная нашатырём…

Очнулся Колюня нескоро. Лежал тихий и с лицом плута, морочащего товарищей, безучастно вдыхал нестерпимый запах. И вдруг сел на топчане — встревоженный и совершенно трезвый:

— Чем это меня?..

Левачащий РАФик довёз нас до Колюниного дома.

— Даром пил! — улыбался Колюня. Золотые зубы зеленовато отражали неоновый свет, повязка чалмой сидела на голове. — Ни в одном глазу!

— Ключи давай, — сказал я. — Открою мастерскую.

— Что-о? — возмутился Колюня.

— Отлежись! В горячке все храбрые. Ты так шарахнулся головой, когда падал, — я подумал мы её собирать будем по асфальту.

— Голова сапожнику ни к чему, — строго сказал Колюня. — Была бы усидчивая задница. Что-что? Куда вы пойдёте? А от супруги кто меня прикроет, кто заправит, что я на волоске был?

Позвонил Колюня коротко, руку отдёрнул так, словно кнопка жалилась током. И ждал, напряжённо вслушиваясь. За дверью приподняли заслонку на глазке, потом щёлкнули замком, резко, как ружейный затвор, перевели задвижку. Колюня задорно оглянулся, призывая нас быть внимательными. Из-за двери, взятой на цепочку, высунулась рука. Колюня положил в неё десятку — рука исчезла, и дверь освободили.

— Мамочка, — торопливо сказал Колюня в спину женщине, которая, волоча по полу хвостом дорогого халата, уходила в темноту квартиры, — я — представляешь? — в катастрофу угодил!

— С тобой это бывает.

— Нет, ты глянь, как меня оббинтовали!

— Коля, — ответил из мрака раздражённый голос, — ты же знаешь, как мне рано вставать!

Мы с Настенькой попятились. Колюня схватил нас, зашептал:

— Ничего, ничего! Нам основное — хозяйку не трогать…

Зажглось розовое бра, и прихожая стала просторнее. Одна из стен её от пола до потолка занята была мебельной встройкой со множеством дверц, ящичков, задвижных окошек и с большим зеркалом в резном обрамлении.

— Разувайтесь! — возбуждённо шептал Колюня. — Тут тапочки. Сам делал! Надевайте, надевайте! Они из медвежьей шкуры. Шкура полезла — я из целых мест тапки построил. А? Как мысль? Правда, мягкие? Идёмте, поздно, а то бы квартиру показал. Мы — на кухню. Смелей, смелей! — втолкнул нас на алый, из мягких витых нитей ковёр. — Прошу!

Мы сели в белые с алой обивкой кресла.

— А? Как я устроен? Одно слово — ешь, пей и наслаждайся! А?

— В основном супруга старается, — говорил Колюня, открывая холодильник. — Она и заработать, и достать… Билет входной — видели? — её придумка! Пришёл с работы — клади на устройство!

Холодильник недовольно заворчал. С робкой поспешностью Колюня предложил:

— «Пепси» будете? А я — водочки…

Налив, осмотрел свои грязные руки, костюм, в котором лежал на асфальте, и в кресло присел бочком. Выпил жадно. Тут же налил ещё и цедил, глотая медленно и громко. Водка вливалась в него — глаза теряли цвет.

Колюня не говорил больше — елозя ладонью по набрякшим кровью бинтам, сонно постанывал. А сидел всё так же чутко, с приниженной деликатностью испачканного человека, знающего, что ему не место в чистоте.

Георгий Кулишкин