Элинор ПЭЙТ | МОЙ ЛЮБИМЫЙ ШУШЕНСКИЙ БОР

Мой любимый Шушенский бор

Я люблю гулять по заброшенным дачам в это время года, когда весна переходит в лето, все просыпается, набухает бутонами и почками, и даже сосновая хвоя становится на солнце золотисто-салатовой. Здесь можно ходить до ночи по наполовину заросшим тропинкам и никого за весь день не встретить, хотя посадочный сезон сейчас в самом разгаре, а для ночевки выбрать себе домик с разбитым окном у самой кромки бора и слушать всю ночь жутковатые крики, от которых у непосвященного человека может случиться сердечный приступ. К нему прилетают для ночной охоты бородатые неясыти — самые крупные наши совы. Ведь заброшенные дачные участки — рай для мышевидных грызунов и ящериц, которыми питаются неясыти. В сумерках носится здесь заяц-русак, который днем отдыхает в густых кустах и среди высокой сухой травы. За ним осторожно и степенно вышагивает лисица, раздвигая веточки и принюхиваясь. Бесшумно пролетают ночницы. В углах избенки скребется полевка. Где-то очень далеко и тоскливо воет на луну то ли волк, то ли собака. Я говорю себе, что собака. Ведь среди заброшенных дач попадаются еще и островки не заброшенных, и туда могут хозяева привезти четвероногого сторожа. Хотя я вообще-то убеждена, что собаки, которые бродят здесь, одичавшие и не в первом поколении. Они не боятся людей, но уже не будут лизать им руки.

Всю ночь ветхую крышу гладят на ветру сосновые лапы. Сосны словно бы обнимают этот дом, стремятся сберечь его, закрывая от дождя и снега. Добрые, видно люди, строили свое жилище в тени зрелых деревьев, которые, наверное, в ту пору были молодыми. Лет тридцать-сорок назад. А вот подрост, наоборот, тесной своей стеной душит обветшалые сооружения, корнями поднимает фундамент. Дома разваливаются, остается лишь груда прогнивших досок. Лес возвращает себе свое у человека. Когда-то давно, когда еще не было национального парка «Шушенский бор», кто-то решил врезать эти дачи клином в самое сердце леса. Потом появилась ООПТ с дачным поселком внутри. Парку хотелось бы, чтобы дачников здесь не было, но сделать с ними уже ничего нельзя. Впрочем, я уверена, что лет через пятьдесят последние дачники отсюда исчезнут, и бор полностью поглотит отобранное у него ранее. А пока здесь земля обетованная для зверей и птиц, находящих на заброшенных участках и кров, и пищу.

Если вы просто пойдете в бор, то в его зеленых глубинах вам ни за что не встретится то же разнообразие птиц, что встречается здесь: и лесные, и кустарниковые, и степные, и луговые виды нашли здесь себе пристанище.

Красавцы варакушки гнездятся второй год под крышей старого туалета, густо заросшего колючей облепихой. Хозяева сюда уже не вернутся, а «шведские соловьи» благодарны за предоставленную защиту от ветров и осадков. В разгар дня они резво скачут по густому молодому сосняку в поисках пищи. Там их не разглядеть и не сфотографировать, т.к. деревья выросли так густо, что даже в ливень земля под ними остается сухой. Но удивительно и дико среди этой сплошной стены наступать на листья садовой виктории, понимая, что некогда здесь было клубничное поле.

В доживающем свои последние дни барбарисе заливается славка-мельничек. Сверзившись с сосновой макушки, на нее глядит восточный канюк. В бурьяне на рассвете трещат луговые и черноголовые чеканы. И даже редчайший для парка дятел вертишейка живет оседло на заброшенном участке, в гнездовой период используя старый скворечник. Здесь же встречается в целом не характерная для нас зеленушка.

В первые утренние часы невероятный гомон стоит над заброшенными дачами. Воздух буквально звенит и гудит от птичьих трелей. На еще не оборванных проводах заливаются варакушки, там же сидят кукушки, пара жуланов и чуть подальше у гравийной дороги — серый сорокопут. На самих столбах восседают более «тяжелые» виды — певчие дрозды, белобровики, чернозобики, рябинники, дерябы. Там же токуют лесные коньки, совершая свои ритуальные облеты. В густых зарослях еще плодоносящих садовых культур заливаются садовые славки, пеночки всех мастей (мне встречались в разное время одном и том же месте толстоклювая, тонкоклювая, весничка и теньковка), там же — горихвостки-лысушки, лазоревки, ополовнички, урагусы, чечевицы обыкновенные…

Порой оттуда доносятся и трели красношейки, и говорок скворцов, которые исчезли почти повсеместно в Перовском лесничестве. В сумерках здесь и пугливого рябчика можно встретить. А днем среди кустов стрекочут, мирно сосуществуя, сороки и сойки, страшно кричат вяхири. По обочинам заросших тропинок скачут трясогузки, каменки, овсянки и зяблики. Глаз и ухо фиксируют все новые и новые виды, встреченные в одно время в одном месте. И да, здесь в человеческих развалинах летуют свиристели и снегири, а еще — живет семейство клестов и парочка щуров. Как-то раньше слышала я здесь и голос удодов. Они прилетают позднее других, как и иволги. Кстати, иволги, начиная с середины мая, тоже присоединяются к утреннему хору чудесными переливами флейты. Из соседнего березняка они прилетают к заброшенным дачам кормиться липой. Они не подпускают к себе близко. Сразу мяукнут кошкой и улетают. Любуюсь ими издали, радуясь, что есть в природе такая красота. Кто-то добрый посадил здесь липу и елочку, и оттого этот участок, украшенный иволгами, кажется таким уютным. Домик здесь небольшой, но добротный. Он не развалился под натиском времени. Стоит стеклянная теплица, взирая на прохожих десятками своих окон-глаз. Колонка тоже на вид в порядке. Три скворечника на участке обжиты другими видами. Вдоль забора набухла белыми пушистыми почками ирга. Кажется, что хозяева вернутся после зимы и наведут здесь порядок, но они не возвращаются уже три года с тех пор, как я стала гулять по дачам, и внутри все покрыто густой щетиной сорной сухой травы, потеснившей и повалившей забор.

Как-то в прошлом году сюда пришла женщина, которая все еще держит неподалеку дачный участок — она собирает здесь липовый цвет. Липа выросла уже большая, высокая, а низких веточек нет. «Вы посмотрите в свой бинокль, не пора ли собирать цвет!» — попросила меня женщина. Она рассказала, что лет восемь точно на этом участке никто не появляется и ничего не садит. А почему — не знает. Воображение рисует мне семью с детьми, которая бодро работает на даче: глава семейства накачивает воду, мать поливает грядки, детки собирают ягоды, наблюдают за птицами в скворечниках… Дети выросли и уехали, родители состарились, и дачный крест оказался уже им не по плечу.

Мое детство было дачным. Отец мечтал завести участок, но ведь была на них огромная очередь, давали их не каждому, и пока очередь не двигалась, он подружился с нашим лесничим Перовского лесничества Сергеем Николаевичем Автушко, и тот разрешил ему посадить картошку прямо в бору. Она, конечно, там не выросла, и лесничий это знал, поэтому, наверно, и разрешил. Зато на следующий год у нас появилась дача. Мне не было еще и трех лет. Родители привели к заросшему густым бурьяном полю, сказали, вот: здесь будут грядки, здесь посадим клубнику, здесь мы построим дом. Дом строился четыре года. До того момента отец попросил у Сергея Николаевича столбики, вбил их обухом топора в землю покрепче, натянул на них несколько простыней, и родители сказали мне: пока у нас будет такой дом, здесь ты будешь играть. Под простынями мы отдыхали и пили чай в тени, когда знойное лето было в разгаре. Родители мои были дачники хоть куда. Как только появлялся хотя бы час свободного времени, мы ехали на дачу — все трое, на велосипедах. Почти как в сказке про трех медведей: отец на большом зеленом «Урале», мама — на среднего размера красной «Каме», а я, как маленький медвежонок, на четырехколесном синем «Олимпике». Через год отец снимет с него два маленьких колесика позади, и тогда мой маленький транспорт станет более проходимым не только для дачных дорог, но и для лесных тропинок.

Когда я была маленькой, первое время на даче мне не давали большой работы. Я сидела около бочки, в которую накачивали воду, и стряпала куличики из донных отложений — их особенной тяпкой с длиннющим самодельным черенком выгребал для меня отец. Меня ничуть не смущал тот факт, что седимент был черный и зловонный. Мне он нравился больше обычного белого песочка. У бочки отец специально для меня принес лесного мха, посадил куртинку брусники и лесной земляники, а рядом — дикий шиповник — розу иглистую — и молодую рябинку. Он хотел сохранить маленький кусочек леса среди грядок с морковкой, свеклой и редиской, и хотел, чтобы этот кусочек был не только на даче, но и в моем сердце, когда трехлетней девочкой в белой ситцевой косынке сидела я у бочки на корточках, строя замки и играя водичкой. Отец был человеком далеким от лесных профессий, но именно его легкая рука взрастила в моей душе лес моей жизни, мой любимый Шушенский бор. И сейчас это мое второе имя. Встречая меня на узкой тропинке, редкие дачники улыбаются мне, говоря: «О, Шушенский бор! Доброе утро! Какие сегодня у нас здесь птицы?»

Сяду на мягкую зеленую травку. Ветер обдувает лицо. По небесному куполу плывут белые барашки облаков, и тихая благость падает прямо в душу. И грустно, и радостно в ней одновременно: печалит картина запустения — в ней трагичность и бренность человеческих судеб, но вместе с ней — и возрождение природы, ее сила и мощь, глоток надежды для того, кто переживает — удастся ли ей отстоять себя от страшных натисков антропогена. Ответ сегодня мне весьма очевиден. А на дымоходе скрипящего на ветру дверями дома-призрака скрипит ему в тон чекан, потрясывая хвостом…

Элинор Пэйт