Елена ФРЕЙДКИНА | После смерти

И я уйду,
А птица будет петь, как пела,
И будет сад, и дерево в саду,
И мой колодец белый.
(Хуан Рамон Хименес)

1

Умирая, Соня как-то не успела слезливо пожалеть о том, что вот ее не будет, а птички по-прежнему будут петь, и сады цвести, «пальмы не засохнут и розы не заглохнут». Просто в голове разорвался черный мешок с вязкой жидкостью, и все исчезло. Как писал Довлатов, «Знаешь, что главное в жизни? Главное то, что она одна. Прошла минута, и конец. Другой не будет.»

2

Соня Лейтман всегда лила слезы на похоронах, хотя заранее договаривалась с собой, что не будет этого делать. Есть много  способов уберечься от сильных переживаний: не слушать душераздирающих речей о покойных, не глядеть в сторону осиротевших родных, особенно детей, первый раз столкнувшихся с потерей, не позволять себе думать  о былых связях с усопшими и  том месте, которое они занимали в ее душе.  Так она всегда и старалась поступать. Но слезы все равно предательски лились из-под затемненных стекол очков, стекали по щекам и, скользя по шее, собирались в яремной впадине. От эмоционального напряжения  ломило в висках. В носу становилось влажно, и она тихонечко всхлипывала, чтобы загнать склизкую влагу вовнутрь.

Но на этот раз все пошло по-другому. Даже удивительно, до чего же спокойно и легко было на душе. Губы непроизвольно то цеплялись друг за друга, то растягивались в прячущей зубы улыбке. Слез не было. Она с любопытством разглядывала  людей, пришедших на кладбище. Знакомые лица, помеченные одним и тем же чувством потери и  тенью вины за то, что еще живы. Никого особенно не было жаль: ни себя, ни посеревшего от горя мужа, ни взрослых детей, ни их жен, ни плачущих друзей и подруг. Толпа была достаточно большой, и Соне показалось, что  всем им, пришедшим в  дождливый день проститься с ней, легче от этой многолюдности.  Игорь, не любивший массовых сцен ни в кино, ни в жизни, стоял немного в стороне. Природа наградила его высоким ростом, так что он всегда чувствовал себя немножечко «над», немножко выше.

— Ну, полно, Игорёк! Какие теперь могут быть претензии?! Спускайся на землю. Твоя исключительность – лишь плод моей любви. Теперь-то я это хорошо осознаю, как и то, что всю жизнь складывала картинку из не подходящих друг другу паззлов. А когда картинка не складывается, начинаешь играть в другие игры. Вот и у тебя, видимо, не сложилась. Наша игра закончена, и сегодня ты не герой, а лишь один из тех, кто был со мной рядом. Привыкай, милый, это еще не самое худшее, что может с тобой произойти.

Соня оторвалась от земли и немного полетала над свежевырытой могилой. Вид сверху был совсем удручающим.

Интересно, долго ли эти люди будут помнить о ней, и какой она останется в их памяти. О мертвых, как известно, или хорошо или ничего. Но это первое время, а потом, когда скорбь поутихнет, что-то вспомнится, и многое выплывет наружу. Не успела  подтереть за собой. Слишком неожиданно все произошло. Теперь без сюрпризов не обойтись. И сюрпризы эти не всех обрадуют.

Еще вертелся вопрос, всем ли дается такая возможность – посетить собственные похороны, или это только ей данная привилегия, неизвестно за какие земные заслуги. Наверно, заслуг было немало, вон, сколько цветов натащили. И зачем?  Вполне хватило бы маленьких камушков. Соню всегда отличали богатство и своеобразие ассоциативных связей. Вот и теперь цветы на свежем  могильном холме  напомнили ей картину «Неравный брак»: тот же диссонанс —  цветущая прелесть молодости под руку со старческим увяданием и прозрачным намеком на memento mori. Как же иначе, ведь цветы – постоянный атрибут, как говорится, и в горе и в радости…

Принимающие соболезнования муж и сыновья  скорбно молчали,  уставив глаза на носилки с Сониным телом. Старший, Том, готовился читать кадиш. Нет сомнения, он прочтет его как надо. Он перфекционист во всем. Младший, Нир, так бы не смог. Наверняка, сбился бы, может быть,  даже заплакал. Верные подружки хлюпали носами и предлагали друг другу мокрые салфетки. Ухоженная жена Игоря настойчиво искала его руки, но он всякий раз выдергивал ее из цепких наманикюренных пальчиков.

Бодрее всех смотрелись  коллеги по работе. Несмотря на погоду, почти в полном составе.  В предвкушении  возможности смотаться в рабочее время на шиву  они разливались птичьим хором. Дорогие мои, я вас тоже очень люблю!  И верю каждому слову ваших песен:

— Мы все любили ее. Замечательный ответственный работник, неравнодушный и творческий, была образцом, ее вклад в развитие, при ней бла-бла-бла…  Такая милая, готовая помочь… Добрые глаза… И улыбалась всегда… Нам будет ее не хватать. Будем помнить.

И финал-апофеоз из уст  молоденькой сотрудницы, с которой и пересекалась-то раза три:

— Может, она раздумает еще и вернется. Заставлять людей горевать —  это так на нее не похоже.

Денек выдался не лучший. Погода  была мерзкая: косой дождь перемежался с холодным ветром. Губы  младшего сына посинели, тело била легкая дрожь. Уже за тридцатник, а до сих пор не научился одеваться по погоде, и жена Михаль, как  назло застряла в Индии . Была б Соня жива, захватила  бы шапку,  теплую куртку, на худой конец, шарф обмотать тонкую шею.   Ну, ничего, скоро это закончится. Потерпи, малыш!  Вот и раввин торопится завершить церемонию и получить деньги. Божий человек, но и ему холодно и мокро.

И правда, пора кончать. Траурные интонации и угрюмый вид быстро всех утомляют.

3

Последнее время перемещения Сони стали абсолютно неуправляемыми. Иногда она с трудом понимала, где и с кем находится. А главное – зачем. Упрямая и непонятная сила бросала ее то в Россию, то в Израиль, сталкивала с родными и со случайными, совершенно проходными в ее жизни людьми. Сонина бестелесность превращала эти встречи в односторонние: она могла наблюдать за прежде знакомыми людьми и слышать их голоса. Ее же присутствие оставалось для них неощутимым. Почти как в сказке про шапку-невидимку. Только она знала, что это не сказка.

Так и в этих осенних московских сумерках  Соня  напоролась на старую институтскую приятельницу, с которой никогда не была особо дружна: иногда тусовались в перерывах между парами, вместе прогуливали лекции, курили в институтском дворе. Одна из тех студенток с гипертрофированным чувством коллективизма, не позволявшим  сходить без сопровождения даже в туалет. Ничего выдающегося, удивительно, что Соня вообще узнала ее после стольких лет. Только никак не могла вспомнить ни  имени, ни фамилии.  Она уже собиралась  проскочить  мимо, но замешкалась, поскользнувшись на мокрых листьях, и упала коленом на асфальт. Прямо-таки грохнулась, но боли не почувствовала. Зато в следующую секунду  женщина без имени и фамилии участливо склонилась над ней. Она помогла ей подняться и, вглядевшись в Сонино лицо,  опешила от неожиданности, узнав однокурсницу. В отличие от Сони, она обрадовалась встрече и восприняла ее  с чрезмерным энтузиазмом и задором студенческих лет. Будто не веря своим глазам, потянулась к  Сониному плечу, стараясь развернуть ее в освещенную фонарем сторону.

— Не убилась? Ой, Сонька Лейтман, ты, что ли? Не может быть! Я этой дорогой каждый день с работы иду, никогда тебя  не видела, —  свободной от пакетов рукой,  она убирала падавшую на лоб длинную крашеную челку, и не переставала широко улыбаться, не стесняясь отсутствия нескольких передних зубов.

Справедливо считается, что радость преображает лица. Несмотря на следы безжалостного времени, не поскупившегося на морщины и прочие малоприятные атрибуты, встреченная Соней женщина сказочно молодела на глазах. Оживленно стреляя глазами, бодро и напористо сыпала вопросами и, не дожидаясь ответов, суетливо частила словами.  Ей не терпелось поделиться информацией, накопившейся за многие годы. Институт теперь именуется университетом, радость-то какая! Из профессоров в живых уж никого не осталось, ушли старички в небытие, бывшие сокурсники – кто где. По специальности  практически никто не работает, многие свалили за рубеж. С курса есть два депутата в Думе, заседают там уже не один срок, протирая дорогие брюки и скупая недвижимость, и парочка крутых бизнесменов,  к которым  на кривой козе не подъедешь.

Просто сорвавшийся с цепи бес общения…

Как будто и не прошло сорок лет…

— Ну а ты, Сонь, куда пропала? Нигде не появляешься, в сетях не тусуешься. Совсем с радара исчезла. Говорили, что ты тоже далече. Как дела? Работаешь еще? Здоровье? Выглядишь  не очень… Худющая какая… Только глазищи и остались… На глазищи твои многие заглядывались… Профессора-то помнишь по психологии, как он нам всей группе зачет «автоматом» вкатил? Мы все спорили тогда, переспала ты с ним или так… за красивые глаза.

— Профессор…  Ах, да, профессор, — промямлила Соня, разглядывая  коленку и недоумевая от собственной явственности. —  Нет, ну что ты! Он был очень приличным человеком. Красивое любил.

Соня пыталась припомнить, не нарушила ли она какие-то инструкции, которые гарантировали ей защиту от глаз живых людей. Она всегда была пунктуальной, не говоря уже о таком деликатном деле. И всё-таки что-то пошло не так. И, если это случилось по её вине, она больше никогда не попадет на облако воспоминаний. А значит, надо, как можно скорее,  избавиться от любознательной девушки, проснувшейся в прилипчивой  пожилой тётечке.  Тем временем, не ведая Сониных дум, бывшая однокурсница напирала уже всерьез, требуя продолжения возродившихся отношений.  Она даже попыталась взять Соню за руку:

— Сонь, а давай в кафе зайдем, посидим, пообщаемся культурно. Повспоминаем! Ты ведь не торопишься? Куда в наши годы торопиться-то? Только на кладбище…

— Кладбище, говоришь… Да-да, это весьма уместное замечание. Именно туда я и тороплюсь. Так что с кафе ничего у нас не получится. И, знаешь, ты о нашей встрече никому не рассказывай.  И сама позабудь.  Не должны были мы с тобой встретиться, Оля (в памяти Сони неожиданно выскочило имя женщины), это досадное недоразумение. Как сбой в программе. Никто ведь от багов не застрахован. Даже там, наверху. Прости,  мне, правда, пора.

Оля  оторопело вытаращила глаза, а потом начала рассматривать Соню с еще большим вниманием. Тут-то она и припомнила, что Соньку на курсе многие с легким приветом считали. Не исключено, что с годами  привет мог перерасти в  более серьезное расстройство. К тому же ранняя деменция безжалостно и преждевременно косящая их поколение, не выходящее из стресса…

— Сонечка, ты же мне ничего про себя не рассказала!- вкрадчиво прошелестела  гостья из прошлого. — С тобой все в порядке? Коленка как, не болит? Идти сможешь? А то давай провожу. Только вот пакеты домой закину. Ну что ты молчишь? Может, у тебя случилось чего?

Соня вымученно улыбнулась:

— Ничего особенного. Со мной случилось то, что рано или поздно случается со всеми, — я умерла.

Приятельница опешила:

— Как это умерла? Когда?

Она снова протянула руку к Сониному плечу,  на этот раз, чтобы удостовериться в реальности ее существования.

— Умерла, умерла, —  членоотчётливо произнесла  Соня. — В самом буквальном смысле этого слова и похоронена на хайфском городском кладбище.

Её спокойный голос звучал вполне убедительно.

Растерянная однокурсница сделала шаг назад, прижимая пакеты к груди:

— На каком кладбище? Как же это?! – только и смогла она вымолвить, беспомощно оглядываясь по сторонам.

— Извини, мы сейчас по воспоминаниям разлетаемся. Не хочется пропустить что-то важное. Не серчай.

Соня улыбнулась и с облегчением зашагала дальше. Колено не болело, краешком уха она уже слышала, как однокурсница звонила по громкой связи бывшей старосте курса и в потрясении кричала в трубку:

— Представляешь, Сонька  умерла.

— Сонька? Лейтман? Шизанутая такая? Да ну! Кто тебе сказал?

— Кто сказал? Она сама и сказала.

— Надо же, — подумала Соня, –  почему я материализовалась именно в  сознании этой тетки, именно с ней ввязалась в какой- то ненужный разговор.  Почему она видела и слышала меня и, даже потрогав, ни о чем не догадалась? Как так вышло, что в краткосрочном свидании с землей моё  первое воспоминание о человеке, место которого так ничтожно  в моей прошлой жизни?  Жаль, что чудеса не происходят в миллионы «нужных» моментов.

4

Небольшой садик возле дома был запущен. Видно давно не касалась его заботливая рука. Несмотря на недавно прошедший дождь в нем пахло пылью и запустением. В дальнем углу изнывала от никчемности зачехленная садовая мебель. На узкой тропинке в расслабляющей дреме развалился в пушистый кот, тот самый, наглый, который каждое утро нахально вопил, требуя жрачки, и не давал себя погладить. Похоже, от голода он не страдает, несмотря на мерзкий характер, находит, где столоваться. Почему-то в той, живой жизни, глядя  на этого валяющегося кота Соня часто думала  о том, что надо спешить делать что-то значительное и нельзя даром тратить время. Но что именно, она никогда не знала, а убеждение в том, что нет спасения от тревожащих мыслей ни в  котах, ни в розах, ни в книгах, разбухало день ото дня, как наполнитель для кошачьего туалета.   И, глядя на этого нежащегося кота, сколько раз она горестно сокрушалась, что вся ее жизнь не что иное, как  бессмысленная  мышиная возня.

Дом, в котором Соня прожила почти двадцать лет, встретил ее аптечной чистотой и оглушительной тишиной. Ей давно хотелось навестить его, тот дом,  где ее называли самой любимой и всегда бросали одну. Здесь  она долго лелеяла свое одиночество, вкладывая в чистоту и красоту. Вид дома показался Соне сиротским.  Удивительно: все осталось, как при ней, но изменилось главное – атмосфера дома, абсолютно разряженное пространство.  Та же разница, как в музыке, когда школяр и маститый музыкант играют одни и те же ноты, нажимают на одни и те же клавиши, но звучание несопоставимо.

Раз в неделю приходила домработница, которую нанял старший сын. Она исправно отдраивала душевые кабинки и туалеты, пылесосила, вытирала песочную пыль, расставляла мебель. Кухня блестела как при жизни хозяйки. Даже холодильник не пустовал: любимые мужем творожные сырки, вареная колбаса, куриный бульон. На верхней полке разные кулинарные деликатесы, способные утолить горе целой семьи.  В ящиках внизу фруктово-овощное разноцветье. Забитый продуктами холодильник и полный дом шоколада, в количестве способном исцелить не одну депрессию, – символы счастливой стабильности.

На комоде Соня заметила букет живых цветов около ее фотографии в изящной деревянной рамке.

— Как мило! Мой светлый образ в окружении живых цветов. Неужели  теперь на комоде всегда стоят цветы? Жаль, что я больше не умею плакать, а то не сдержала бы слёз умиления, –  она  нехорошо усмехнулась. – Надеюсь, что меня еще не канонизировали. Впрочем, это было бы неудивительно: мертвых чтят больше живых, их  пиетет несравнимо выше, да и любить усопших проще, особенно если они, как я, не успели перед смертью сильно достать своими страданиями. Мертвые ни о чем не просят, никому не мешают, не путаются под ногами, не раздражают по пустякам. Единственный их недостаток лишь в том, что их нет, вообще нет, и когда они нужны, тоже нет.

Пройдясь по кухне и салону, Соня осторожно заглянула в спальню. Двуспальная  кровать, аккуратно застеленная уютным покрывалом, мягко подзывала, и Соня не удержалась и плюхнулась на  середину матраса, широко раскинув руки.

— Странно,  — заметила она про себя, — мое тело не чувствует боли, но по-прежнему реагирует на комфорт.

Вспоминая недобрым словом недавнюю встречу с бывшей однокурсницей, Соня подумала, что надо быть более осмотрительной и не полагаться беспечно на полученные разъяснения по поводу приобретенной бесплотности. Лучше несколько раз проверить, чем вводить в ступор ни в чем не повинных людей, особенно пожилых. Так ведь и до инфаркта недалеко. Даже при жизни Соня старалась по возможности не травмировать людей, а теперь-то и подавно не замышляла ничего подобного.

Звук поворачивающегося в замке ключа  заставил Соню резво вскочить с кровати и посмотреть в зеркало. Блестящая поверхность девственно отражала окно, часть стенки, покрашенной в персиковый цвет и двуспальное покрывало. Никаких визуальных признаков ее присутствия. Она посмотрела на стенные часы. Было всего четыре часа. Неурочное время для бывшего любящего мужа, а ныне неутешного вдовца, находившего забвение в работе.

Дверь отворилась, и по ламинату зацокали каблучки, не оставляющие сомнения в половой принадлежности их носителя. Затем Соня различила четкие шаги мужа. Вообще-то при жизни Соня не относилась к разряду жен, рыщущих в мужнином телефоне и желающих другими изобретательными способами уличить благоверного в неблагонадежности. Но тут карты сами шли в руки,  и столь неожиданна была прыть, с которой вдовец, болезненно переносивший всё новое, пустился в неиспытанные отношения, что Соня не удержалась.    Возможно, будь на ее месте другая более аристократическая натура,  она оставила бы сцену своего потенциального унижения с гордо понятой головой. (Хотя почему унижения? Дело вполне житейское.) Но с Соней этого не произошло, наоборот, ей стало нестерпимо любопытно, и она, прижимаясь к стенке, беззвучно прошмыгнула в салон, где, собственно, и ожидалось действо.

Стройная женщина в обтягивающем платье по-хозяйски открыла холодильник, достала бутылку минералки, налила воду в два стакана и повернулась к Соне лицом, едва не задев ее плечом.

Какая прелесть! Это платьишко было ей хорошо знакомо. Как же! Вместе выбирали в любимом Сонином магазине. Муж и добрая приятельница! Очень добрая, к тому же жена Игоря. Что может быть банальней?! Соня беззвучно рассмеялась.

— Ты потрясающий! Так трогательно чтишь память жены. Эти свежие цветы около ее портрета… Лучше б  ты ей их при жизни дарил.

Соня уловила флюиды такой знакомой  злой иронии и легкого презрения.  С теми же сладенькими интонациями в голосе приятельница нередко прохаживалась по растущими год от года животами собственного и Сониного мужа.

— Слушай, я много раз тебя просил… К тому же Соня не любила срезанных цветов.

— Интересно, твоя память обо мне будет так же сентиментальна?  Удивительно, что за десять лет твоя жена ни о чем не догадалась. Все-таки Сонька была удивительно самонадеянна и глупа. Она не замечала очевидного, даже того, что Игорь к ней не ровно дышит. У нас дома плохого слова о ней сказать нельзя было. Во всех спорах принимал ее сторону и вставал на защиту, будто его лично оскорбили. Такая лояльность, что, если б я не знала своего мужа, как облупленного, то стала бы ревновать.

— Уверенность жен в верности мужей часто бывает обманчивой. Соня, наверно, тоже бы не поверила, если б ей о нас рассказали. Отшутилась бы в свойственной ей манере и не стала бы об этом думать. Может, это и хорошо, что  мы  прожили столько лет, никого не потревожив. Но вот после Сониной смерти, несмотря на годы отчуждения, меня стало мучить чувство вины.

Разговор принимал неприятный оборот для женщины в облегающем платье. Абсурд какой-то – выслушивать раскаяния любовника по поводу собственной неверности.

— Да она не ставила тебя ни в грош, только деньги из тебя виртуозно тянула. Добренькой была за твой счет. Нищим на улице по пятьдесят шекелей кидала, жертвовала налево и направо. Но… святошей так и не стала. В общем, вы были нормальной, среднестатистической семьей, внешне соблюдающей приличия. Семьей, где каждый живет сам по себе. И у каждого неразделенные партнером радости.

— Кому как не тебе знать о жизни среднестатистической семьи, — съязвил мужчина, бывший недавно Сониным мужем. – Даже мертвая Соня не дает тебе покоя. Не можешь ей простить…   Да, Сонька могла быть подчеркнуто корректной, но  одной улыбкой  место определяла и на место ставила. Надо сказать, правильно определяла.  И своё место искала,  в себе копалась бесконечно. Так в себя погружалась, что весь мир переставал существовать.

Он сделал несколько глотков из стакана с водой.

— Я помню, лет пятнадцать назад, после долгой ссоры, мне захотелось ее убить. Прохожу мимо нее и руки за спину прячу. Так раздражала. Вот эта ее манера молчать месяцами, отстраняться. Эти молчаливые упреки, осуждение…  Чувствуешь себя полным дерьмом.  Чтоб не убить ее, уходил головой в исследования. Если б не это, вряд ли  бы столько публикаций имел!

— Каков мерзавец! Двуличный негодяй! – возмутилась Соня. – И с этим человеком я всю жизнь прожила, будучи уверенной, что без меня он пропадет. Обман обволакивал меня как наркотический дурман пифию. Только вот пифия вышла из меня фиговая. Ну не рвать же  теперь на себе волосы! И что меня так взбудоражило? К чему такая патетика? Не мог найти более ничтожного адресата для исповеди? Эх, ты…

Она стала припоминать  вечные задержки на работе,  его лысеющий затылок, выражающий целеустремленное упорство, постоянную дозировку отношений  («сегодня я вбил для тебя два гвоздя и выполнил норму общения, посвятив свое драгоценное время, оторванное от спасения человечества, потаканию твоих капризов.). Она вспоминала отсутствие нежности и тепла, взаимное чувство постоянного нежелания и несовпадения. И эта удушающая тишина…  Она годами принимала это за своеобразие неординарного характера и маниакальную увлеченность наукой. А это была просто нелюбовь. И к чему нужно было столько лет терпеть друг друга и врать?!

— Но вот что странно, — продолжал вдовец, — после ее смерти полезли, как черви после дождя, досадные вопросы, мешающие работать. Как это она взяла и ушла навсегда?!  Не могла подождать? Вечно куда-то летела и торопилась… И даже умерла так стремительно и нелепо… и что она делала на этой улице?  И отчего с ее уходом стало  так невыносимо пусто? Почему теперь, в ее отсутствие, за тем же письменным столом не рождаются новые идеи и правильные решения?

За долгие годы совместной жизни Соня непонятным образом сумела убедить своего мужа, что все его желания – это их общие желания, а ее желания – только ее и находятся по большей части в сфере вкусовых интересов. Надо быть справедливой: он достаточно часто интересовался тем, что бы она хотела съесть или выпить, и, возвращаясь домой с продуктами, с радостным видом заполнял чрево холодильника. Видимо, в его представлении другие желания Соне были чужды. Отчасти он был прав. В желаниях Сони не было ничего выдающегося: она никогда не хотела покорять вершины, тем паче наследить в истории, но обычные женские, или, говоря шире, человеческие радости, не нуждающиеся в детализации,  могли бы сделать ее намного счастливей. Нет, не так. Могли сделать ее не такой несчастной.

Женщина в знакомом платье подошла к Сониному мужу и ласково заглянула ему в глаза:

— Слушай, давай договоримся: хватит про Соню. Не можем же мы каждый раз начинать все с начала. Я устала и хочу сегодня быть с тобой. Просто быть с тобой вдвоем. Без Сони и без  воспоминаний о ней.

Они замолчали.

Соня сделала пару кругов по пустому салону, удивляясь своему спокойствию. Она понимала, что еще минута, и она исчезнет из этого дома.

— Боже мой, — подумала она, — столько потраченных на дешевое актерство лет, столько лжи, усыпляющих иллюзий, столько пустых разговоров обо всем, кроме самого главного!  И если б мы во всем признались друг другу раньше? Неужели для того, чтобы услышать правду, необходимо один раз умереть?

5

Том,  старший  сын Сони, принял  известие о смерти матери стоически. Во всяком случае так казалось на первый взгляд. Демонстративное проявление чувств  он считал непозволительной для мужчины слабостью. Хотя в его ранимой душе было страшно и одиноко, и слезы просились на покрасневшие  беззащитные глаза, но он держался молодцом. Взял на себя все организационные хлопоты, связанные с похоронами и соблюдением традиций. Смерть близких повергает многих неверующих в экзистенциональный трепет. Получив наставления раввина, Том, еще  недавно воинствующий атеист, следовал им неукоснительно. Мать была душой их семьи, теперь, по его разумению, им предстояло позаботиться об этой душе.

Происшедшее не укладывалось в голове Тома. Всё произошло так неожиданно. Мать всегда водила   аккуратно, машина была  исправной, и даже полученные в аварии травмы казались поначалу пустяковыми.

Том почти физически почувствовал, как за его спиной рухнула прочная и надежная стена. К чувствам растерянности и  потери примешивалось досадное раздражение. Умерла? Зачем? Как это? Ужасно не вовремя: третий малыш на подходе. Придется самим справляться или брать няню. Да и что будет с отцом?

На душе скребли кошки, он и сам понимал, что последнее время  часто наезжал на мать  не по делу, грубил, обижал по пустякам. Ему казалось, что стареющая и обретающая новые болячки  мать все делала не так: излишне суетилась, нарушала границы общения, становилась чересчур чувствительной и навязчивой, вмешивалась в воспитание внуков,  не в меру лезла  со своими объятиями и поцелуями.

Сейчас, сидя в кафе, ожидая младшего брата, он не хотел погружаться в воспоминания, боялся расчувствоваться и растерять свое «мачо», а потому старался думать о работе и предстоящих спортивных соревнованиях десятилетней дочери.

Соня присела за столик напротив, и с гордостью разглядывала сына. Он и, правда, был  хорош: косая сажень в плечах, на теле ни жиринки, четкий рисунок волевого подбородка, высокий открытый лоб. Да, конечно, сынок стал совсем взрослым, жаль только  не настолько, чтобы понять, как быстро глупеют и теряются родители, когда наталкиваются на враждебность или раздражение детей. При жизни она часто думала, что, видно, еще не пришло время для этого понимания, понимания самых простых и сущностных вещей. Но ведь придет когда-нибудь…

Том посмотрел на часы. Его младший брат, как всегда, опаздывал. Удивительное свойство человека – никуда и никогда не приходить вовремя. Том уже начал закипать, но в этот момент дверь кафе открылась, и на пороге появилась худощавая фигура Нира. Том поднялся ему навстречу, и братья обнялись.

Соня с умилением наблюдала за сыновьями. Раньше они не обнимались при встречах. Ну, в лучшем случае, похлопывали друг друга по спине. Ну вот, хоть что-то позитивное есть в ее смерти! Ах, как бы ей хотелось посидеть с ними за одним столом! Хотя кто знает, может, ее присутствие  разрушило бы атмосферу братской интимности… Нет, не буду мешать.

К их столику подошел официант, и братья заказали кофе: Том – американо, а Нир – капучино.

— Ну, что у тебя стряслось? – начал Том. – Только не говори, что ты снова бросаешь учебу.

— Нет. С учебой все нормально, — Нир грустно улыбнулся.  (Какая все же добрая у него улыбка!) Если бы всё могло ограничиться только этими проблемами!  Я хотел с тобой поговорить о том, что случилось, о наших родителях.

Вот так вот,  без предисловий. Ну, ошарашил! Соня насторожилась. Ей всегда казалось, что ее дети могут думать и говорить о чем угодно, но только не о родителях. Тем более теперь, когда одного из родителей уже нет. Братья вообще не были болтунами, редко откровенничали и говорили мало за редким исключением. Том, как правило, оживлялся, освещая политические проблемы, заводился с пол-оборота и даже срывался на крик, когда не находил понимания у слушателей. А Нир с большим энтузиазмом поносил профессоров и администрацию университета, в котором учился, каждые два года меняя факультет.

— О родителях? Об отце? Что за срочность? – удивился Том.- С ним вроде все в порядке. Грустит, понятное дело. Но тут уж ничего не изменить.

— Срочности никакой. Просто есть одна вещь, которую я давно знаю. Только я, понимаешь. И она касается нашей семьи. Всей семьи. Вернее,  это касается мамы, а значит нас всех. В тот день, когда случилась авария, она ехала в это кафе. Я попросил ее приехать. Если бы я не решился поговорить с ней, она была бы жива, и ничего бы не случилось… Это из-за меня.

— Ну что за ерунду ты говоришь? Ты же знаешь, это был тромб, он мог разорваться в любое время. Но почему ты раньше не сказал, когда мы ломали голову, зачем она оказалась на этой улице? Я не понимаю, что происходит, Нир. И о чем ты хотел с ней поговорить?

Соня почувствовала, как металлическая пружина сжалась в теле старшего сына. Лицо напряглось, и крепкий подбородок  упрямо выдвинулся вперед.

Соня  съежилась за соседним столиком. Да, так оно и было. Сказал, что не телефонный разговор. И поговорить лучше не дома. Успокоил, что все здоровы. Чтоб не волновалась. Первое, что  тогда пришло в голову – поругался с Михаль. Они часто ругаются, но еще чаще мирятся и ведут себя, как герои итальянских фильмов.

Нир, как будто не услышал слов брата, крепко сцепил ладони и, глядя куда-то в сторону, проговорил:

— Как ты думаешь, наши родители были счастливы друг с другом? Им было хорошо вместе? Ты ничего не замечал в их отношениях?

— Боже, не может быть, только не это, —  подумала Соня. Ей бы сейчас тоже кофейку не помешало…

— Я не совсем понимаю, к чему ты клонишь. Ну, какие отношения! Люди столько лет вместе прожили. И вроде неплохо прожили, не развелись во всяком случае. По-моему, у нас была нормальная спокойная семья, вполне разумные предки. Почти без дурных привычек и патологических наклонностей. Даже тебя, придурка, в детстве не лупили, а зря…

— Нет, я не о том, как они к нам относились.  Я о тех отношениях, которые у них были между собой. Родительство и общее хозяйство еще не делает семьи. Знаешь, иногда попадаются орехи с твердой скорлупой, а внутри них пустота, только гнилые перегородки.

— Честно говоря, я так глубоко не копал. Об орехах точно не думал. Том усмехнулся. Младший брат удивлял его все больше. А ведь и правда, начинаешь думать о родителях, как об отдельных людях, только после их смерти. Кажется, что знаешь их как облупленных, и вдруг всплывают в памяти детали, которым раньше не придавал значения или просто отмахивался от них, как от чего-то лишнего.

— Обыкновенные у них были отношения. Романтики особой не наблюдалось, да и какая романтика в их годы! Мама часто подсмеивалась над занудством отца, он обижался, но ненадолго. В жизни она заботилась о нем, в споре  всегда давала ему говорить.

Том словно размышлял вслух:

— Он все время думал о работе, маме это не сильно нравилось, но и сильно не мешало: она ведь тоже работала, с нами возилась, потом с внуками помогала,  у нее были свои интересы.

— Так вот, у нашей мамы были не только свои интересы. У нее еще была другая жизнь. Романтика, как ты выразился. И в этой жизни она была очень счастлива. Когда я первый раз увидел ее с этим человеком, я даже не сразу понял, что это она.  У нее было  молодое и счастливое лицо и походка легкая, как у двадцатилетней. Это было пять лет назад. И эта картина все время стоит у меня перед глазами. Я сидел в машине друга, а он забежал в киоск купить воды. Они шли мне навстречу в обнимку и так были заняты друг другом, что на меня  внимания не обратили. Представляешь, наша мама идет в обнимку с другим мужчиной? Меня тогда как парализовало. И мне вдруг пришло в голову, что никогда, за всю жизнь ни разу, не видел, как отец маму обнимает или говорит ей те слова, которые женщины так любят. А ты видел? Может, я родился тогда, когда всё это уже у них закончилось? Буквально через месяц я снова  встретил их в кафе и на этот раз тоже остался незамеченным. Я не знаю, были ли они любовниками, или просто друзьями, но их сердечная близость для меня несомненна. И это не деловые и не партнерские отношения. От любящих людей всегда исходят какие-то флюиды, пространство заряжается по-особому.

Том беспокойно заерзал на стуле, лицо пошло красными пятнами. То ли его возмущало поведение матери, и он считал всю эту историю неприличной, то ли не мог отделаться от потрясения.

— А почему ты сразу не подошел к ней?

— Ты бы тоже не подошел. Она была такой беззаботной. Только в детстве, когда она дурачилась с нами, у нее так светилось лицо,  а потом, когда играла с внуками. Было жалко гасить этот свет. Знаешь, один пошляк сказал, что хорошие жены получаются только из несчастных женщин, но в этом что-то есть. Похоже, что  наша мама слишком долго была хорошей женой. Я люблю отца, но не осуждаю ее.

В прошлой жизни Соня бы прослезилась от таких речей, но, видно, все слезы  иссушаются  на земле.

— Похоже, малыш повзрослел, и даже избавился от ребяческого эгоизма и ревности. Столько лет материнский секрет хранил, и свет не загасил! И не осуждает! Чудо мое! Да ради такого сыновьего признания и умереть не жаль.

— И всё-таки,  кто он, этот мужчина, который сделал ее такой счастливой? Ты его знаешь? – после недолгого молчания спросил Том.

—  Очень хорошо знаю. И ты тоже его знаешь. Это Игорь, отец твоего приятеля Дана и коллега по работе нашего папы. Старый друг нашей семьи. Поэтому все эти годы я боялся рот открыть. Даже тогда, когда Игорь приходил с женой в наш дом.  Я думал, что это правильно, что нет у меня права вмешиваться, тем более доносить… Их отношения на людях были просты и сердечны, без игры, как будто ничего не нужно было скрывать. Я надеялся, что мама сама расскажет, ведь мы уже не дети. Надеялся  и боялся, что расскажет…

— Ерунда! Может, тебе все это показалось? Такого просто не может быть! Игорь?! Да он ничем не лучше отца!  Наша мама и Игорь – это невозможно.  Они просто хорошие друзья. Тебе показалось, ты всегда фантазером был. Тебе бы романы писать. Ты вспомни: наши предки хорошо жили, тихо, мирно.

— Вот именно. Тихие, скучные будни. За исключением редких праздников, которые инициировались и создавались мамой.

— Но это нормально. Все так живут.  Да и возраст солидный. Какое уж тут веселье! Меня другое удивляет, если всё так, как ты вообразил, то неужели за все это время отец ничего не заметил, не почувствовал?

— Это как раз объяснимо. Он всю жизнь так  занят своей работой и собой, что мало что замечает. И мама, в конце концов, поняла, что бессмысленно просить снега летом. Единственный способ – уехать туда, где есть снег.  Понимаешь, есть внешняя жизнь, но самое главное происходит внутри. А то, что кажется невозможным, в один прекрасный день становится реальностью, — грустно проговорил Нир. – Вчера Михаль сказала, что уходит от меня, не может больше выносить мою ревность. За эти пять лет я замучил ее своими подозрениями, просто какая-то навязчивая мысль… Схожу с ума. Все понимаю и ничего  не могу изменить в своей голове.

— Никуда  Михаль не уйдет, она обожает тебя, ты для нее самый лучший, несмотря на то, что вы все время ругаетесь.

— Был самым лучшим. Я все испортил. Наверное, я умею думать только в свою сторону.

—  Бедный мой мальчик! — подумала Соня.

Сын за отца не отвечает. А как насчет матери? Так вот, значит, о чем хотел поговорить с  ней сын. О женских изменах и мужской ревности?

На душе у Сони стало совсем погано. Знать бы, чем обернется ее возвращение! Получила по полной! Только бы не остаться на этой земле соляным столпом.

6

Деревья с пугающими черными стволами и голыми ветками окружали Соню со всех сторон. Колючие кустарники цеплялись за одежду, оставляя на ней мелкие шипы.

— Как же темно в этом лесу! А я всё иду и иду, не зная цели. Похоже, что время остановилось. И никого вокруг.

В горле  саднило. Тропинка становилась все уже. Продолжать идти не имело никакого смысла, да и сил не осталось. Соня опустилась на землю, прислонившись к толстому стволу, и вдруг почувствовала тепло, как будто теплый луч коснулся ее лица.

Лес, как по волшебству осветился  желтым светом и ожил. На деревьях зажглись десятки ярких прожекторов, и с каждого солнца смотрели на Соню знакомые и незнакомые лица. Их рты двигались, и голоса сливались в разноголосый, бередящий слух хор. Соня с трудом различала слова:

— Помнишь меня, целая жизнь…

— А я, неужели забыла? Я так любил тебя…

— Вспомни, как все удивлялись нашей дружбе.

— Почему не пришла проститься со мной?

— Будем ли мы когда-нибудь вместе?

— Доченька, не забывай меня!

— Зачем было столько дней?

— Не уходи, не уходи, не уходи… останься!

Гул голосов не смолкал.  Она уже почти не различала лиц. Выключите этот чертов свет! Хотелось заткнуть уши, но руки ей не повиновались, будто кто-то крепко держал ее за запястья.

— Ну, потерпи, еще одно маленькое усилие.

Соня открыла глаза. Белый потолок поднимался все выше и выше и, наконец, встал на то место, где и должен быть потолок. Стены раздвигались, расширяя пространство. Соня выныривала из беспамятства, как самолет из густых облаков. Шумело в ушах, и ломила голова. Картинка, увиденная ею, была сильно размыта, но медленно прояснялась.  С правой стороны кровати стоял человек в белом халате, высокий и незнакомый.  Он улыбался.

— Соня, вы меня слышите?

Сколько участливости в голосе! Можно подумать, что родной.

— Слышу, — в мерзком хрипе Соня с трудом узнала свой голос. – Мне бы  понять, где я и что тут делаю.

Очень хотелось пить.

— Вы попали в аварию, были в коме, и теперь вам предстоит долгий период восстановления. Подробнее мы поговорим позже. Главное, что вы вернулись, открыли глаза и даже шутите. Благодарите ваших родных и друзей: они приходили каждый день, говорили с вами, держали за руку, не давали уйти. Знаете, вас очень любят.  Мы, врачи и сестры, тоже очень старались. Так что теперь ваша очередь.

Соня осторожно оглядывала небольшую палату, кусок голубого неба, торчащего в окне. Снова жизнь…

Произнести много слов ей было не под силу, и все же она прохрипела:

— Я постараюсь, доктор. Обязательно постараюсь. Буду оправдывать… надежды… меня так крепко любят. Жить хорошо.

И блаженная улыбка осветила ее лицо.

Елена Фрейдкина