Наталья Голованова | Он пронизал любовь любовью

О поэте Виталии Печерице

…И вот когда я написала все, что ниже, мне ясно вырисовался Его живой образ: Он сказал – и слова оглушили. Разорвалась бомба.

Так было всегда. А потом наступала тишина, и Он, взглянув весело так, глазами-точечками, как подмигнув, вдруг наливался серьезностью, весом и уплывал от нас далеко-далеко, за наши головы, за высокие двери, мощно и медленно, куда-то, Он один знал куда…

Пять лет назад, именно в день рождения Высоцкого, а вернее в день 75-летия со дня его рождения, не стало Виталия П.

Не хочу полоскать его фамилию, его родину и страну, семью и подробности судьбы. Его многие хорошо знают.

Он трудно жил.

Любил. Не знаю, был ли счастлив, мне довелось знать его, когда он уже болел, все же он почти на поколение старше. Но знаю от его дам, возлюбленных, жен – он ЛЮБИЛ! Любил прекрасных поэтесс, талантливейших, – это известные имена в поэзии. Они любили его.

Раздражался, если о человеке писали для галочки: добрый, умный, ответственный, смелый и так далее по эпитетам, как по шелухе. Говорил: ты расскажи о нем детали, покажи в ситуации, – и читатель сам поймет, что он умный, смелый и т. д. Плохих рассказов и очерков не терпел. Пустые стандартные слова, поздравления и доклады приводили его в состояние упадка, печалили, как будто на части рвали не газетные полосы, куда эта дребедень шла, а его собственную душу. Он видел в таких речах и текстах не пустопорожность даже, нет, – а что гораздо важнее и грустнее для него, он видел в них глубочайшее лицемерие, богоотступничество даже. Заполнять дребезжанием пространство – он не мог этого позволить!

Без него решали, и во времена советской прессы, и в годы прессы независимой. Он убегал из кабинета, он готов был вскакивать и уходить с планерок, заслышав, что то-то надо и то-то положено, – он сжимал кулаки… Неумелые, неточные слова его ранили, как зверя нож…

Он был одним из лучших студентов московского Литературного института им. Горького. Он не послушался ректора и руководителя семинара литературного мастерства, – и не подписал писульку, осуждающую Пражскую весну. Он, наоборот, всячески ее приветствовал и воспел в своих стихотворных и публицистических работах имена, с ней связанные.

Когда в декабре 2008-го, на 75-летии Литинститута, мы встретились со Светланой Молчановой, преподавателем кафедры русской классической литературы и славистики, она даже просветлела, говоря о Виталии П.: редкий был студент!

Впрочем, достаточно сказать, что он был студентом Литинститута.

Значит, безнадежно зараженным и заряженным.

Образами, смыслами, мучениями в поиске точного слова, точной краски для придания картине совершенства.

Круглосуточно склоненным над столом или шагающим по улицам в думах. Рвущим куда-то стопы…

Не успевающим начать жить. Катастрофически не успевающим. В том самом известном значении этих слов: продумать и просчитать, стабилизироваться и все правильно устроить, подумать о насущном – деньгах и карьере…

Нет-нет, мозгов хватало, и жизненных наблюдений хватало, чтобы сказать себе: пора остепеняться, пора купить машину, жене шубу, обеспечить детей, обустроить дом и себе местечко похлебнее приискать, зажить по-человечески. При этом делал для семьи и близких, дальних мыслимое и немыслимое, что было в его силах. Справлялся и по быту, не перекладывал его ни на чьи плечи – в пределах тех минимумов, выйти за которые, раздаться и разжиться у него не получалось и никогда не получилось бы, с этим мироустройством и его собственными сверхзадачами, врожденными, встроенными в него как заклятье…

Мозгов хватало на все – не хватало времени, его дни и годы были сочтены изначально. Отчего в нём не хватало места мыслям обыденным, – сердце, голова все дни и все годы были охвачены жаром другого порядка.

Поймать образ и ухватить за хвост смысл, отточить фразу и призвать недоумков к ответу, помочь заблудшему и наставить его на путь истинный, вынуть из проруби погибающего, буквально и небуквально, – вот что буяло в нем все эти много десятков лет.

Его назвала главным своим учителем поэтесса Ольга А., пишущая на философско-религиозные темы.

Конечно, общаться с таким, как он, было нелепо – людям рациональным и правильным. При том, что он подготовил некоторых к успешным избирательным кампаниям, да-да. Но его помощь, его усилие и тут были ирреальны, – его репетиции в кабинете промышленного отдела газеты, в которой он работал завотделом, превращались в совершенно обвальные репетиции-прогоны, до употения, до крика, до ража, как репетиции чуть ли не премьерного спектакля в Театре на Таганке в середине 80-х, что мне посчастливилось лицезреть…

– Хочу начать жить, мне не нравится, что все у меня хорошо, во всем везет и нет проблем, – сказала ему я как-то, семнадцатилетняя студентка московского вуза, попав к нему под начало во время первых студенческих каникул, по своему желанию посвятив лето пробам пера в газете (первый вуз мой был техническим, и это усиливало голод по литературному творчеству неимоверно: человек если свободен, то всегда парадоксален, и от добра ищет добра).

– Куда?!

– Брошу этот институт, только Литературный мне интересен.

– Не сметь!

– Я как в аквариуме в этом модном теплом вузе…

– Чтоб я не слышал. Узнаешь еще жизнь. Да так узнаешь, что на мусорке себя найдешь… Не смей покидать теплые места! Даже если надоело и тянет узнать что-то еще…

Вуз я не покинула, окончила его с красным дипломом, но потом поступала с точностью до наоборот, как двоечница, уходя, обновляясь, пробуя силы и не жалея, что порой светила и мусорка, все-все, как в точности предрекал Виталий П.

Он успел. Отлюбить, отточить ненаглядные слова и фразы, научить.

Падших и, как правило, при этом гениальных, спасал, бросив все, себя забыв, забыв время.

Он успел написать свои очерки.

Он написал стихи.

Он был в меру обаятелен. В меру, повторяю. Во внешности должна быть мера, я это усекла с детства. Настоящая судьба не терпит сладких, слащавых и самовлюбленных, – о них трудно писать, их трудно держать в Музах, им трудно хранить верность. Это как власть и владение миром – с властью дружить и якшаться трудно, разве что по законам экзотики и короткого контакта, и единственное условие плодотворного общения с властью, без взаимокритики и взаимоматюков, – это дело на равных, и чтобы властный представитель достойный и на своем месте.

Он был со следами страдания и боли на лице в более зрелые годы.

«Говорят, что тягою к пропасти измеряют уровень гор», – это и о нем тоже.

Но он создал сильнейшее в городе литобъединение, он пронизал любовь любовью. Он научил тех, кто соприкасался с ним, не кичиться своей особостью, столичностью, богоизбранностью, он запрещал витийствовать, пустословить, – вместо всего этого он заставлял, побуждал, заклинал НА САМОМ ДЕЛЕ БЫТЬ. Как мог содействовал выходу книг друзей и тех, кого оценил.

Однако все, что только может быть сложным и невыносимым в жизни человеческой, прошло через его собственную судьбу.

В последние годы жил особенно трудно. Неимоверно назвать уровень копеек, который припадал на каждого члена его семьи. Он сопротивлялся бедности и болезням как мог. Он хранил марку и достоинство нашего литинститутского братства: ловить, оттачивать и усовершенствовать образы и смыслы, работать над собой и работать над миром, и ничего у этого мира, еще больного, еще чахлого и ужасно несовершенного, не просить. И уж тем более не просить ни званий, ни денег, ни привилегий…

Он, писавший, как редко кто пишет, – плашмя все думы и всю радость на бумагу, владея словом и имея литературный вкус как мало кто, – он и не помышлял предлагать себя в Союз писателей. Он и не помыслил издать себя отдельными сборниками, а столько накопилось, на тома… Все отдавал в журналы, газеты за здорово живешь, лишь бы быстрее читалось, лишь бы быстрее вывернуть себя наизнанку и исповедаться… Рвалась душа.

Когда ему было совсем невмоготу, когда он перестал справляться с миром и этой жизнью, он надевал свой идеальный смокинг, в эти последние годы, и посещал редакции, в которых был желанен и уважаем. Пил чай, напутствовал – и опять исчезал на полгода. И только тексты, только тексты оставались связкой, соломиной, зовом… От операции он отказался, постеснялся вовремя попросить денег у друзей, друзья узнали поздно. Но окончательно скосила не болезнь, а инфаркт – не первый по счету, предыдущие перенес на ногах. К врачам он, по-моему, не ходил совсем. Жизнь грызла, грызла и доконала – без выпивок и возлияний.

Осталась жена Наденька. Красавица дочка гимназистка Катя, сыновья… Тогда, пять лет назад 26-го, в день скупой и снежный, в меру холодный и нерастресканный, тихий, мы, в обнимку с титанами, истинными мэтрами журналистики, спаявшись в счастливый и всегда одноразовый круг, читая прямо у гроба его стихи, наспех выписанные на тетрадные листочки, простились с легендарным Виталием П. Может быть, даже немножко Дон Кихотом. Которому не было еще и 65-ти. Которого городок, где мы его хоронили, едва ли узнал, оценил в полной мере, но его до сих пор помнят Москва и некоторые другие столицы и не столицы…

Да, мир прекрасен и …скотоподобен. Человеческие скоты тугоухи, в отличие от зверей леса: не слышат, не чуют и не знают. Кто такой для них – Виталий П.? Талант? Герой духа?! ХА! ХА! ХА! Не смешите Их величества и не щекочите Их ниже-пояса-достоинства. И если Они, скоты, пробираются к трибунам и власти, представляете, как сладко им оттуда за общий счет врать-шептать о своем величии, личной никуда-не-попри приверженности к лучшему и комфортному стоимостью в штуки и сотни штук в сутки, а гениальные Виталии П. – для них низы, смешные интеллектуалы, слава Богу бессребренные, и, значит, никчемные и в нефтедолларовых битвах безопасные. Что для Них честь, смысл и Слово… Не говоря уж об основополагающих, государствообразующих, мирообразующих началах-аксиомах…

Некоторым безбожникам – по их отношению к талантам, инвалидам, старикам и детям – едва ли вЕдомо, что такое жить вдвоем-втроем на 150 интернациональных единиц в месяц, определенных официально как прожиточный минимум, что такое каждую копейку зарабатывать, а не «получать» от государства и спонсоров, что такое спасаться от контролирующих структур и беречь свой человеческий облик от оскотинивания в пику всему и вся…

Еще несколько лет назад, пусть не рядом, не явно, но на расстоянии дальних километров он был – чтобы вот просто-запросто спросить совета, поговорить о важном не таясь, хотя бы раз в полгода. И вот – оборвалась и эта нитка.

Остались стихи, настоящие, – они напечатаны, они везде, как перекати-поле:

Виталий Печерица

***

Я губы ловил
И глаза целовал.
И как я царил этой ночью!
Мой домик зеленый – не существовал,
Разнесенный в клочья.
Но кончилось все…
И другая пришла,
Укрылась моим одеялом.
Но с этой – другой –
Переспать не могла
Душа.
Не желала.

***

Мой старый друг, один ты у меня
На целый город вежливых знакомых.
Но я опять, во всем тебя виня,
Опять бегу искать тепла вне дома.
Опять пытаюсь жизнь переменить,
Втереться в мир чужой и современный,
Чтоб на кого-то где-то походить
И о тебе не думать совершенно.
А ты, как пес, от дома не бежишь,
Исправно служишь ради пользы вящей,
Моих иллюзий трогать не велишь,
И потому ты друг мне настоящий.
И потому я знаю, и в раю
Нам не расстаться так же, как до гроба,
Пусть я кого-то третьего люблю…
И потому несчастливы мы оба.

Наталья Голованова