Сергей Жуковский | Как меня убивали в Великую Отечественную войну

Сразу скажу: раз двадцать или тридцать. Точно уже и не помню. Но вот один день, который, казалось, тянулся несколько суток, запомнился навсегда. Декабрь 1989-го. Стужа – под 30 вдруг сменилась почти весенней оттепелью, градуса 2-3, кажется, и мы тихим караванчиком (автобус с актёрами, автобус с обмундированием, оружием, боеприпасами, лихтваген, каверваген, автобус с реж-постом, опер-постом, худ-постом, и прочим начальствующим составом киностудии «Беларусьфильм) ранним зимним утречком выдвинулись на Великую Отечественную войну. Как и полагается – в леса. Под – Борисовым. Чего греха таить: пока ехали – выпили. Горькой. Точнее, выпивали. Всю дорогу.

Надо вам сказать, что пиротехники постарались на славу. Первой, второй и третьей степени. Потому что уже после первого дубля у меня наглухо заложило уши. Реж-пост что-то орал в красный мегафон, а во мне – где-то между затылком и кадыком – глухо звенело: бу-бу-бу… Сначала во мне убили немецко-фашистского оккупанта. Я, коварно утопая в глубоком снегу, строчил холостыми из настоящего «шмайсера» по злобным «партизанен», но на шаге 25-м на моей нацисткой груди срабатывала заряженная пиротехника, и мышиного цвета шинель пропарывалась очередью из ППШ.

И так – три дубля.

После обеда (макароны по-флотски, холоднющий кисель) я стал героическим белорусским партизаном. Маленькая, с выстуженными белёсыми очами костюмерша напялила на меня простреленную во многих местах, но заштопанную толстыми чёрными нитками рогожу, безразмерные серо-грязные валенки, жуткого вида рыжую шапку-ушанку; громадная, под два метра, розовощёкая гримёрша приклеивала на моё босое лицо клочковатую бороду с усами; и я вооружённый трофейным «шмайсером» от самого же себя, но убитого немецко-фашистского оккупанта, вступал в бой с самим собой, но, вероятно, ещё живым гитлеровцем. Но – ненадолго. Недалеко от толстой берёзы, из-за которой я сражался, гулко бухал взрыв, и партизан Сергей Жуковский погибал смертью храбрых.

Дублей пять, кажется.

И вот, когда натурная съёмочная смена, казалась, уже должна была подойти к концу, выяснилось, что забыли убить гитлеровского офицера. И не только забыли убить, но и вообще взять с собой на съёмку. Рядовых всех порешили. И партизан – немерено. Даже командира партизанского отряда и того кокнули. А фашистского офицера забыли. Реж-пост, выдыхая молочные, благоухающие коньяком клубы пара, оглядел пожёванное, растрёпанное, уставшее партизано-нацистское войско и вдруг ткнул длинным жёлтым пальцем в меня. Всё та же маленькая, с выстуженными белёсыми очами костюмерша нарядила меня в немецкую офицерскую шинель, напялила фуражку и поставила на вытоптанный снег хромовые сапоги 40-го размера. А у меня был 43-й. В итоге сошлись на валенках, в которых не так давно я был партизаном.

— А-а-а-ай… – поморщился реж-пост. – Халтура…

— Ты это… – подошёл ко мне опер-пост. – Слышь, фашист… Не спиной падай… А – мордой в снег… Тада и копыт не будет видать… Понял?

— Я, я… – сказал промерзающий в тонкой шинельке немец.

— Ты, ты! – закивал опер-пост. – Дуй в кадр! И толково помри! Плёнки – шиш!

Помирал я толково. Три дубля. Я с немецко-фашистским выражением лица строчил всё из того же «шмайсера» по проклятым «партизанен», за моей спиной разрывалась граната, комьями взлетала земля, и я, отыграв несколько секунд изрешечённую осколками спину, валился искажённой мордой в снег.

Говорят, жизнь – бесценна. Но моя многократная погибель в тот замечательный декабрьский день 1989-го года имела цену. Ровно 23 рублей и 24 копейки. Советскими. Если кто-то ещё понимает смысл этого слова.

Ставка – больше, чем жизнь…

Сергей Жуковский
Фото из личного архива автора