Соломон Воложин | Раз на раз не приходится?

Восхитившись «Грехом» Прилепина, я стал читать вещь «Санькя» (2006). – Не идёт. И не потому, что предмет изображения – отвратный: нацболы, а потому что в каждой строчке понятно, что пишет это человек, уже отошедший от нацболов, разочаровавшийся в них, в их пустоте.

«Продавщицы отбегали, хватая цветы в охапку. Впопыхах, еще не нарочно, еще по случайности бегущие сшибли одну урну или корзину с розами, тюльпанами и гвоздиками — и сразу понравилось, сразу зацепило. Когда к торговым рядам подлетел Сашка, вся улица была усыпана алым, желтым, розовым, бордовым. Все это хрустело под ногами, и стебли ломались».

И меня просто взбесило, когда я где-то прочёл, что это современный аналог «Матери» Горького.

«— Послушайте, ради Христа! Все вы — родные… все вы — сердечные… поглядите без боязни, — что случилось? Идут в мире дети, кровь наша, идут за правдой… для всех! Для всех вас, для младенцев ваших обрекли себя на крестный путь… ищут дней светлых. Хотят другой жизни в правде, в справедливости… добра хотят для всех!

У нее рвалось сердце, в груди было тесно, в горле сухо и горячо. Глубоко внутри ее рождались слова большой, все и всех обнимающей любви и жгли язык ее, двигая его все сильней, все свободнее».

У Горького – моральная поддержка народа, а Прилепина нацболы – против народа.

У обоих – заход в психологию: у матери Горького – в униварсалии христианства, у пацанов Прилепина – в опьянение своеобразной красотой погрома.

У обоих – произведения прикладного искусства. У Горького оно предназначено усилить революционность. У Прилепина – осадить революционность. – Ску-у-ука.

И я прекратил чтение.

А мне жаль не написать что-то о том, что мне попало всё же на глаза. – И я решил пересилить себя и прочесть последнюю главу.

Буду хоть, как Вейдле, замечать звукосмыслы… отвращения…

«Фары ковыряли ночь, как пьяный скальпель».

«с глазами, как примороженные пельмени».

Похоже, парни идут на смерть. Довольно просто (герои – голос автора).

«- А где Позик? — спросил у Вени, потянувшегося следом.

— Цветы ушел поливать.

Саша кивнул и ничего не сказал.

— Пообещал утром вернуться… — Веня заглянул Саше в глаза. — Все забывал тебе сказать: Негатив передавал… Просил, в общем, чтоб мы Позика никуда не втягивали.

— Во сколько он придет, говоришь?

— Ну, утром. На первых троллейбусах, наверное, подкатит.

— Он не успеет. И хорошо».

Будет трагедия, но какая-то особая. Не герой умер – идея его остаётся. А что-то иное. Типа: герой умер, но так – не надо.

Всё – по наитию:

«- Вень, нам нужно оружие, — сказал Саша. — Мы его сейчас заберем. Слушай меня, слушай Олега, и все будет хорошо.

Они обошли здание [базу спецназа; один из троих, Олег, там был свой; на то был расчёт], обнесенное высоким забором, и оказались с тыловой стороны. На них смотрели грузные, поскрипывающие ворота.

«Такие в детстве все время хотелось лизнуть языком», — не к месту вспомнил Сашка».

Впечатление, что автор «ведёт» барашков на заклание. Жаль ему их.

«…щедро замазанные красным руки» — про кровь.

«Гоша [знакомый Олегу спецназовец] хрипел, лицо его было отвратительно красным, и глаза закатились».

Так. Уже троих умяли. Пока не убили.

«…кипящее разнокалиберным, очаровательным железом нутро ящиков» — про оружие.

Так. Патруль к ним едет.

«- Трое с этой стороны выхода, трое с другой, — скомандовал внятно. — Как они заходят, кладем всех на пол. Орите громче. И не стрелять. Саш, Вень, прикладами можете поработать, пожестче».

Хотят без смертей? А зачем же им оружие?

Явно писательский расчёт на жалость читателя, когда, у бунтарей, наконец, сорвется.

«…и тот, сказав всем лицом «харк!», грохнулся на спину».

Вообще-то забирает. Уже пятого уложили.

Так. Я уже сбился со счёта.

Всех в собачий вольер и здание спалили. Здорово.

Когда же трагедия?

Так, теперь нападение на здание главного Управления внутренних дел города. Тут – опять обманом: будто свои.

Так. Уже стрельба, но больше в потолок, и никого, кажется, ещё не убили.

И всё – без предварительного плана. Всё – по наитию. – Восторг!

И главную работу делают эти трое: Веня, Саша и Олег.

Так. Ещё машина «врагов» подъезжает к Управлению. Неужели опять никого ещё не убьют?

Так. Новые подходят. (Я так долго не выдержу и крикну, как Станиславский: «Не верю!»)

«Один за другим вошли сразу шесть человек, и когда входил последний, первый уже стоял, как врытый, приметив лежащего на полу, за столом, милиционера, без шапки, с разбитым лицом, в луже крови, с замотанным ртом…».

А объявлено ж Веней, что идут учения…

Так. Теперь объявляют, что это захват и захватчиков, мол, двести и всё заминировано.

Та-ак.

Этак на мажоре, всё наверно, и кончится. С полным пониманием обречённости затеи. А какая могла быть затея? Парализовать милицию, и обиженное властью большинство… И в нескольких городах сразу. И в Москве…

Хм. Какой-то график у них…

А. Нет. Просто пересменка скоро.

Всех, связанных, отпускают, здание поджигают.

«Город белел, вяло проявлялся в кислом, больном утреннем свете.

В жидком тумане выбредали навстречу дома, как некрасивые мороки, одетые в больничные пижамы.

Саша чувствовал свое лицо, словно отмороженное, — онемели щеки, и нервные окончания ушли от затылка: если поджечь волосы — не заметит».

Авторский голос говорит об обречённости замысла.

Так. Положили ещё группу из встреченного милицейского «козелка». Теперь расстреляны шины пожарных машин, едущих тушить здание УВД.

«»Город принадлежит нам, — тихо морщась, подумал Саша, давя на газ. — Это наш город…»

Но внутри было ощущение, будто к празднику подарили большой короб, — а внутри короба ломаный картон, старый ботинок, объедки, остановившиеся часы, рамка из-под чего-то, ржавый гвоздь».

Всё известно, в общем, заранее.

И только это написал… как они начали грабить магазин.

«Взял яблоко по пути к кассе, откусил. Вкуса у яблока не было».

Встреча с ещё одним «козелком». Граната. Шумовая.

Так. К администрации губернаторской. (Сколько это будет продолжаться?)

Хм. Они собираются тут оброняться…

Саша выгоняет какого-то Безлетова из комнаты помощника губернатора… Хулиганят. На вопрос Безлетова Саше, в чём смысл – ответ:

«- Смысл в том, чтобы знать, за что умереть».

Фраза красивая. Но я не думаю, что я б знал, о чём это, если всё читал сначала.

«Россию питают души ее сыновей — ими она живет. Не праведниками живет, а проклятыми».

Хм. Вообще-то, понятно. По обкорнанному мною Феофану Затворнику: «Дело не главное в жизни, главное – настроение сердца».

Миг – вот ценность жизни. Ницшеанская.

Но «Грех» на год позже написан, и там – ницшеанство на коне…

Правда, тут ницшеанец персонаж.

Дочитаем, что ли?

Ну что. Включили телевизор. Там сказали, что в Москве бунт не прошёл. В нескольких городах получился. – Собственно, то что я и ожидал.

Здание окружено солдатами, танк есть. К зданию бежит упоминавшийся Позик (сантимент надо накатить). Позика подстрелили в ногу. Саша в отместку выкинул Безлетова из окна. Саша сел на подоконник. Взял нательный крестик в рот.

Всё.

Я ошибся. Гадость начала, сколько там я успел почитать, была скукой этого ужасного, ужасного, ужасного мира. Только Чехов доводил читателя до предвзрыва и оставлял. И вы сами доходили, если озаряло кого, до иномирия (не христианского, конечно). А тут…

«Извлек нательный крестик, положил в рот. Сначала он холодил язык, потом стал теплым. А потом — пресным. В голове, странно единые, жили два ощущения: все скоро, вот-вот прекратиться, и — ничего не кончится, так и будет дальше, только так».

Тут – образ этого нехристианского иномирия.

Прилепин не изменил своему ницшеанству.

В названии статьи мне пришлось точку сменить на вопросительный знак.

Но необходимо объясниться.

«На идеалах духовной мужественности, социальной и национальной справедливости будет построено традиционалистическое, иерархическое общество» (Википедия. Из программы национал-большевистской партии).

Как и гитлеровская, национал-социалистическая партия, — на словах Гитлер обожал Ницше, — так любая подобная партия на практике оказывается не ницшеанской, а недоницшеанской. Ибо только принципиальный ницшеанец может исповедовать недостижительность своего идеала, иномирия, которое можно только помыслить (ибо это – что-то вроде Вневремённости; см. последние слова романа). Вот потому против нацболов и написан «Санькя». И потому чутьё меня с самого начала не подвело.

Но я ошибся там, вначале, что «Санькя» — произведение прикладного искусства. (А те, напоминаю, призваны усиливать знаемые переживания.)

Очарование идеала нехристианского иномирия как-то язык не поворачивается назвать знаемым. Я о нём читал научные работы. Мне он – знаемый. Но не писателям. Хочется думать, что и Прилепину, хоть он и кончил филологический факультет в 1999 году, когда Ницше вполне могли уже и изучать… Особенно незнаемым Ницше может оказаться, если Прилепин специализировался на журналистике. Вполне мог и не проникнуться философией Ницше. Ну а я, кто меня знает, художественность понимаю, как след подсознательного идеала автора. Таким следом может быть и в подсознании родившийся образ Вневременья…- И. Мне «Санькя» представляется в итоге вещью художественной.

27 октября 2017 г.