Андрей Ладога | Немного продажной любви

– … Дарья твоя ненаглядная замуж вышла, фамилию поменяла и страну проживания, умную ты девочку воспитал, идиот!

Не попрощавшись с Викой, я повесил трубку телефона и повлекся в кухню. Докучливо продолжая жизнь привычками, занялся кофе. Пытаясь справится с заиндевевшей новостью, вспомнил, вот и лето, так толком и не наступив, прошло. Завтра сентябрь: букеты, сосредоточенность, первый звонок последний, ранцы, банты, суета, истерики – школа.

Когда я познакомился с Дарьей, она тоже была школьница-выпускница-отличница, и отдельной, и особенной рифмой – красавица. Тогда, в конце августа мы ходили с ней по школьному базару, покупая разнообразные канцелярские принадлежности, и я, не веря себе, недоумевал, неужели так бывает? Оказалось, да, бывает.

«Фамилию поменяла…», а ты чего хотел? Столько лет прошло после нашего расставания, а Дарья только сейчас вышла замуж. И все эти годы я вспоминал нас с Дашкой каждый день – буквально.

Позвонить Насте? Или Диане? Дарье Второй? Нет, это невозможно. Кофе убежал, залив плиту… Пригласить на стакан вина соседа, Гошу Иннокентьевского, «зоркого с Сокола» нашего подъезда? Это немыслимо. Вика права, я – идиот. Остаться одному?

Я бездумно допил оставшийся от побега кофе и, пытаясь остановить или хотя бы обмануть надвигающийся кошмар жизни, набрал номер «элитного ресурса».

– Да, – деликатно ответили мне. – Нет. Вы не ошиблись. Всё верно.

С деревянными интонациями, фальшиво подкашливая, я рассказал вдумчивой, но одновременно, заинтересованной девушке о том, кого и чего хочу.

Ко мне отнеслись с пониманием:

– Да, конечно. Да, безусловно. Да, разумеется.

Слушая странный в своей разумности девичий голос, я подумал, это же здесь будет происходить, где мы с Дарьей… А если на диване? В кухне? Так мы и там тоже… И вдруг, вместе с неизжитыми воспоминаниями, я ощутил отвратительный запах…

– До приятного свидания…

– Надеюсь…

Я дал отбой и торопливо вернулся в кухню. Моя ненаглядная Дарья – чужая жена. Газ в кухне был открыт. Я не мог осознать это… Я перекрыл газ и распахнул окно. За окном с инфернальным грохотом грузили баки с мусором. Куда-то по своим непонятным делам походкой лунатика поспешал, странно пошатываясь, Гоша Иннокентьевский. Дворник, вероятно размышляя о судьбе, меланхолично, но размашисто мел тротуар. Скандальная корпулентная дама с шестого этажа вывела на прогулку таксу по кличке Редиска. Редиска по-хозяйски огласила двор сварливым лаем. Мир, наполненный равнодушным реализмом, был на месте. И замужество моей ненаглядной Дарьи было частью этого мира. Отгораживаясь от действительности, я закрыл окно.

Решил приготовить обед. Для начала отмыл от кофе плиту. Заглянул в холодильник. Там две бездомные сосиски. И давно умершая от голода, иссохшая свекла…

Спустился вниз, в нашу кулинарию и купил пирожные. В соседнем отделе зачем-то приобрел любимые Дарьины цветы – белые, неслышные ароматами, крупные хризантемы. Затем посетил наш магазин… За тот год мы с Дарьей успели стать «нами». Наши словечки, наша музыка, наши фильмы, наши стихи, наши вздохи в трубке телефона…

Поставил хризантемы в хрусталь и занялся обедом, смутно догадываясь о том, как над плитой истаивает время домохозяек – весь день варил суп и тушил мясо с овощами. И, отвлекаясь от главного, думал, как мне с ней себя вести? Опыта нет. Потом решил, ладно, хоть и элитная, но не из Нидерландов она, не из династии, как-нибудь, словом…

«…Дарья твоя ненаглядная…» Ненаглядная твоя живет теперь в Калифорнии, так навсегда от тебя, так далеко… Ненаглядная твоя пьет по утрам кофе со сливками и завтракает теплыми булочками, так далеко от тебя, так навсегда… Ненаглядная твоя когда-то влюбила тебя в себя, а потом ненаглядная твоя всё решила за вас двоих, и ты умер в жизнь, и живешь ты теперь в смерти сиротой.

…В дверь позвонили. Очнувшись, я открыл. Заканчивая обед, так в фартуке Дашкином и открыл. И с ложкой этой деревянной в руке. Гостья моя рассмеялась. Всего, видимо, она ожидала, но только не этого.

– Колпак где? Поварской? А? Повар с Поварской?

– Да, понимаешь…

– Войти можно? – склонив голову к плечику, она легко перебила меня. – Привет!

– Да, конечно, проходи! Привет!

И она вошла в ауре ароматов: лак для волос, духи особенно слышные, ещё что-то мною не опознанное…

Красивую я выбрал девушку, похожую на Дашку. В серьезном спокойном взгляде взрослая опытность, неестественная для такого юного существа.

Она присела – это был почти книксен! – пристраивая в прихожей свой пухлый воздушный пакет. Затем, резко привстав, выпрямив спину, поводя, как от озноба, плечами, артистичным движением сбросила мне на руки пыльник свой невесомый, мягкий плащ. Девушка была одета в простое белое платье – мини. (Как она в нём сидит?) Декольте. Голые руки. Стройные ножки в чёрных и, как мне показалось, светящихся чулках, белые туфли на низком каблучке. Наряд, не совсем свойственный для её занятий. Затем подумалось, кретин, что ты об этом знаешь?

– Первый раз? – она вопросительно кивнула, утверждая.

– Ничего себе! – я удивился. – А как ты…

– Да, знаешь, вас сразу видно, – она с отчетливым «женским» любопытством рассматривала меня. – Все вы… прозрачные.

– Есть будешь? У меня обед на плите…

Я испугался, вдруг она откажется? Может быть, у них это не принято?

Но мне вежливо напомнили:

– Ты же платишь. Если надо пообедать, значит, будем обедать. Я ручки помою, да?

– Отлично! – я обрадовался.

– Только ты мне деньги вперед, – услышал я из ванной.

– Да, – говорю, – конечно. Ты в кухню проходи…

Отдал ей деньги.

– Странно…

– Что?

– С цветами ты угадал, мои любимые…

Ложь во спасение, и хорошо, подумал я, наливая гостье куриный суп с травкой этой «римской». Опять я забыл название… Дарья эту травку почему-то «римской» называла…

– Приятного аппетита!

– Спасибо! – она была удивлена и не скрывала этого. – Первый раз у меня такое…

– Стало быть, двое нас…

Казалось, она не ела, а без конца пробовала суп, так деликатно и, более того, элегантно это было: движенья рук, движенья губ, кончик язычка, надломленный хлеб, салфетки с отпечатками помады – отдельный, увлекательный сюжет.

– Вкусно, – она задумчиво улыбнулась, – очень вкусно.

У неё были странно блестящие, внимательные зеленые глаза. Такие глаза требовали искренности. Таким глазам можно было лгать только откровенно. Девочка-женщина с нарочитой «порочностью» в жестах, взгляде, в подвижности большого алого рта, во «взрослой» манере разговора – утвердительные вопросы. Но некоторая наигранность, «театральность» её поведения без конца спорила с настоящим, естественным. Или мне так показалось?

– Так что, разговоры будем разговаривать?

Я невольно улыбнулся, помада подчеркивала подростковые трещинки на её губах.

– Откуда ты всё знаешь?

Подумалось, может быть, она и в самом деле что-то знает? И про жизни – тоже?

– У нас же работа с людьми. Не совсем, правда, с людьми… с мужчинами.

– Мужчины, – спросил я, – не люди?

– Пока нет. Люди – это дети, – она говорила совершенно серьезно, – знаешь, я иногда молюсь: «Господи, сделай так, чтобы в этом мире жили только дети». Люди – это собаки, то есть наоборот, собаки – это люди, это некоторые женщины. А мужчины… В общем, я уже понимаю, что от мужчин ожидать. Не люди… даже лучшие. Прости.

– Не за что. Мне понравилась твоя молитва.

– Ты изменил жене, и она ушла, а ты вдруг осознал, что все ещё любишь её, да?

– Как-то так, – говорю, – словом, расстались мы, но… – зря я упомянул «но».

– Понятно.

Подумалось, это смешно, конечно, но я сейчас Дарью предаю. Другая любовь – да, но любовь покупная…

– И ты хочешь… что у тебя, кстати, на второе?

– Мясо и овощи. Положить?

– Конечно! Пахнет призывно!

И тут я вспомнил.

– Базилик, – говорю.

– Что-что?!

Я положил ей мясо.

– Травка так называется «римская» – базилик…

– И фартук сними! – Она сделала трагическую гримасу. – А то вид у тебя бабий.

Мучительно сдерживая улыбку – улыбаться мне совсем не хотелось – я снял Дарьин фартук.

– И ты, значит, хочешь, чтобы я тебя пожалела, да? – она попробовала мясо. – О! Вкусно! Зачёт тебе. У меня муж такой вот будет, как ты. И чтобы готовил хорошо. И рост… У тебя сколько?

– Папа мой, гордясь, как-то сказал: «Какое счастье, что рост моего сыночка измеряется метрами».

– А вес, – она, согласно кивая, улыбнулась, – центнером?

– Ты говоришь, как моя мама. Мамуля мне говорит: «Выглядишь на все сто!» Редкие женщины, верно, схожи одним – умом. Но я свой рост приуменьшаю, округляю до ровных двух метров.

– Два метра, сто килограмм, – она вдруг мечтательно закатила глаза, – приятная какая тяжесть на тебе! Но вам, мужчинам, этого не понять… – она оживилась. – Вот-вот! Два и сто – отличные параметры! Это важно для будущего моего мужа.

– Ты замуж собралась?

– Ты смешной. Все девушки хотят замуж!

Она сказал это так энергично, что я чуть не подхватил её: «Выходи за меня!» И тут же следом вспомнил про огромный нож – бритвенное широкое лезвие. Дарья его купила «для нашего хозяйства». Хвасталась ещё, говорила, отличная немецкая сталь, настоящий Solingen. Неуместное «ножевое» воспоминание длилось мгновение, но это было так гнусно и так отвратительно, что я поморщился.

– Ты не кривись! – она продолжила, не забывая про мясо и овощи. – Всем девушкам нужны мужья, дети, семья. Я карьеру свою закончу и выйду замуж. У меня три кандидата есть. Я их сейчас тестирую.

– Это как? – меня поразили слова «карьера» и «тестирую».

– Да так, – тема эта её очень занимала, – понимаешь, муж – это непросто! Муж должен быть богатым, хотя бы относительно. Обеспеченным, в общем. И при этом, что важно, не жадным. И, чтобы меня, конечно, любил. Без любви ничего не бывает. Без денег ничего не бывает, но и без любви, знаешь, тоже. Мясо отличное, кстати. С любовью сделанное. Ты, часом, не повар?

– Не повар. А похож?

– Хм… Вообще-то не похож, но готовишь ты хорошо, хвалю.

– Спасибо, но, увы!

– А что делаешь?

– Придумываю всякие истории для телевидения и… его окрестностей.

– Поганая работа, – она так и сказала: «поганая», – судя по тому, что по телевизору идет, – затем добавила не без уважения, – труд, конечно, но хуже, чем у нас.

Свою работу она тоже считала трудом. Сложно было с ней спорить. Я и не стал.

– Так, – сказала она, – теперь вот что…

Будущее объявит, успел подумал я в её паузе.

– …жалеть я тебя не буду. Бросила она тебя, – посмотрела на меня с прищуром, – дура, кстати. Я бы не бросила. Даже если бы ты… Словом, не бросила. Поборолась бы…

– Так вышло.

– Выходит так, как мы выводим. Ладно, – челкой тряхнула, – в жизни всякое бывает. А ты молодой, красивый, здоровый, как… как лось. Так что жалости – нет.

– Слушай, я…

Она перебила меня:

– Если хочешь, то мы с тобой по полной программе… до утра. Я, знаешь, с энтузиазмом. У меня там, в пакете много чего интересного есть…

Девушка, читая меня, смотрела прямо в глаза. Так в переломные мгновения смотрят, проверяя на прочность, на состоятельность, на подлинность. Сможешь? Есть силы для смерти? А для жизни? Да? Нет?

А я уже осознал, что не смогу. Ни по полной программе, ни по укороченной. И подумалось, как нелепо всё, несуразно, ненужно, как пролитый на плиту кофе, как запах газа в кухне…

«…Дарья твоя ненаглядная…»

– Да нет, – говорю, – вряд ли что-то у меня сегодня получится…

– Смешные вы, мужчины! – она говорила серьезно, думая о чем-то своем. Затем, помедлив, строго потребовала, смягчая напряжение наших взглядов: – Сладкое давай! Чего там у тебя на десерт?

Дал ей сладкое, думая о том, что ощущения тихого семейного вечера я хотел купить, и, возможно, неодинокой ночи. А у неё платье – мини. Декольте. Голые руки. Раскраска Дианы-Охотницы на лице. И приторные, чужие для меня запахи парфюма. С другой стороны, отчего всё это может помешать «тихому семейному вечеру», а тем более «неодинокой ночи»?

– Ты на ночь останешься?

Оттого, что – иллюзия… Подмена. Копия. Бутафория.

Я не смотрел на неё. И ждал ответа, прикидывая нехитрые свои варианты…

– Ты же заплатил, – она говорила твердо, видимо, что-то почувствовав, – значит, до утра. – И через паузу добавила: – Ты, главное, не бойся, я с тобой.

– Ты можешь уйти, – я и сам не знал, хочу я этого или нет.

Она вздохнула, в размышлениях, но пирожное при этом доела, не забыла.

– Если задержишься, то мы с тобой просто переночуем, то есть я…

– Я поняла. Не твоя бывшая дура. Рубашка её ночная у тебя осталась? Или пижама…

– Да, – я выдохнул, наконец, – конечно!

– Ты маньяк. Надо было всё выбросить. Давай мне, хочу её вещи надеть.

Дал ей Дашкину пижаму. И девушка моя ушла в ванную. А я сложил грязную посуду в мойку и подумал, нелегкий всё же это выбор: то ли повеситься, то ли посуду помыть? Размышляя над нелегким выбором, я стал мыть посуду…

…Мы проснулись одновременно, так, во всяком случае, мне показалось. И Дашка тут же деловито обняла меня. Я уже был её собственностью. И это было её решение.

– Привет, мой самый лучший, – пробурчал мне заспанный розовый ребенок с растрепанными волосами и в мятой пижаме.

– Здравствуй, ненаглядное дитя! – я не возражал против этого её решения.

– Я не дитя! – Дарья сверкнула на меня зелеными глазищами и тут же задрала свою правую бровь, – сто раз тебе надо повторить?! Мне уже два месяца как семнадцать!

Приподнятая ее правая бровь означала «мы сердимся», это я быстро понял.

– Не сердись, ангел мой!

– После завтрака я должна сказать тебе одну очень важную вещь!

– Именно важную? И именно одну? И именно после завтрака? Не раньше и не позже?

– Да, именно одну вещь! Не позже, но и не раньше!

В то утро она накормила меня вкусным завтраком, села напротив, думая о чем-то своем, рассеянно спросила мое расписание на сегодня… Я рассказал. Потом Дарья сказала: «Родители могут среди недели снова уехать на дачу, и…»

– …я тебе тут же позвоню!

Интересоваться у меня про то, «приеду ли я, хочу ли, смогу ли» Дарья не стала. Затем проводила меня до дверей. Поцеловала в щеку. Потом обняла и сказала мне куда-то за ухо:

– Какой же ты здоровый… Сейчас я тебе скажу важное, но только ты не смейся.

– Не буду.

– Я серьезно!

Я почувствовал, Дашка там, у меня за ухом стала сердиться и бровь свою правую задирать.

– Серьезно не буду смеяться.

– Так вот, – сказала Дарья и умолкла…

Мы стояли в обнимку в прихожей и я думал о том, что век бы так стоять, слушать как сердечко её бьется…

– Словом, знаешь, – она прижалась ко мне теснее, – я без тебя уже не смогу жить. Я люблю тебя. – И Дарья громко чихнула. Я разрыдался…

…Девушка моя после душа сделалась хмурой, задумчивой и совсем молоденькой, вместе с косметикой ушла неестественная её «порочность». Настоящее, подчеркнутое пижамой Дарьи, перебороло фальшь театральности, лишенную грима.

– Скажи, я на нее похожа?

– Отчасти…

– Точно маньяк! Чего-то не так у тебя… с бывшей твоей.

А что вообще в этой жизни «так»? Но говорить не хотелось. Думать – тем более.

Потом мы пили, не пьянея, водку и слушали до бесконечности ленинградский джаз Давида Голощёкина: «Бразильская сюита», «Танцы поющего побережья», «Нежность», «Осень», «Сияние твоих глаз»… Потом мы легли в постель и девушка моя сильно и, одновременно нежно, обняла меня, прижимаясь всем телом. Обнимая её, я воскрешал забытые ощущения. Больше ничего не надо, нужны только эти объятия без слов и без продолжения. Сдерживая неожиданные, странные здесь и сейчас слезы, она задышала чаще, потом расслабленно и облегченно выдохнула.

– Что с тобой?

– Все хорошо, милый, не волнуйся.

Больше мы не шептались, но я понял, сейчас она пережила какую-то свою историю. «Отсутствовала» моя девушка недолго, сильнее прижимаясь ко мне, она вернулась… Её влажные волосы чудесно пахли моим травяным шампунем. И свежий этот запах дополнял сухой аромат её прозрачной кожи. Спасительно ни о чем не думалось и, главное, ничего не вспоминалось. Скоро по её дыханию я понял, девушка моя заснула.

По сумеречному небу потолка бесшумно и таинственно ползли размытые пятна от фар автомобилей. Шелестела моя березка за окном. Лето незаметно стало осенью. И я почувствовал разницу между словами «спокойно» и «покойно». Мне стало покойно.

…А ночью зазвонил телефон. Обмирая, я снял трубку:

– Алло?

– Привет… – еле слышно выговорила Дарья. Но я расслышал. И тут же – гудки.

Я проснулся окончательно. Вокруг была ночь, темнота тишины и бесприютность. И я ушел от девушки моей спящей. Взял своё одеяло, подушку и прокрался в кухню, на диван…

Сколько лет всё это будет продолжаться? Десять лет? Двадцать? За что мне это?

Подумалось о сомнительной прелести вопросов, на которые ты никогда не узнаешь ответы. Но в итоге ты привыкаешь и к этому. Привыкаешь ко всему, кроме смерти. Хотя…

«…Дарья твоя ненаглядная замуж вышла, фамилию поменяла и страну проживания…»

И всё безвозвратно, и никогда и ничего не повторится. Эти никчемные мысли о невозвратности жизни вызывали одно – чудовищную, до бессилия, усталость.

«…я без тебя уже не смогу жить. Я люблю тебя»

Очнулся «к утру обеда» и тут же понял, что один – в квартире стояла недвижимая безвоздушная тишина. И надо было для чего-то жить, хотя бы и сиротой, хотя бы и в смерти.

С болезненным стыдом вспоминая вчерашний свой позор, я поставил на плиту ритуальный кофе. Затем, на что-то надеясь, осторожно заглянул в спальню: мертвенная остывшая постель, навсегда пустая пижама Дарьи, ваза без хризантем и никакой, даже продажной любви. Только брошенная её шпилька на столике, перед кроватью…

Андрей Ладога
2 февраля 2002, 31 августа – 1 сентября 2013, май 2017.

Художник Андрей Рабодзеенко