Григорий ОКЛЕНДСКИЙ | Искренне ваш…

Искренне Ваш…

Почему-то с годами труднее услышать друг друга.
Как глухие упрямцы, мы внутрь обращаем свой взор.
И неясной тоской одиночество ходит по кругу,
вызывая к барьеру — на долгий мужской разговор.

Посреди обеспеченной, сытой, осмысленной жизни
не хватает порою пристрастных оценок друзей,
обжигающих взглядов, безумных любовных коллизий,
молодого задора, хороших живых новостей.

Привыкаешь к такому раскладу непросто, неловко.
Поредевший от времени список читаешь, скорбя.
Продолжаешь идти впереди, обходя остановки,
где забытых желаний трамвай поджидает тебя.

Дерево седое

В этом мире нет твоей любимой —
обрастают небылью слова.
И куда ни глянь, необозримо —
горькая, былинная трава.
Уродилась та трава высокой —
закрывает горы облаков.
Может там, на облачке далеком,
спряталась в перину нежных слов
млечная невеста неземная —
хрупкой бестелесностью светла?
А душа, как веточка родная,
к дереву седому приросла.

Отболевшее

Щемящее желание вернуться,
Щенящее желание уткнуться,
И пережить, и молча отвернуться,
И возвращаться, и душой тянуться…
И вспоминать как молоды мы были,
Мечтать о тех, кого недолюбили,
И только раз в надежде оглянуться,
И в тот же миг отчаянно проснуться.

…А в прошлое не ходят поезда.

Осенний месяц март

Февраль — одарит жарким летом,
дождём, стекающим с листа,
блеснут волною эполеты
гусаров Южного Креста.
Бесстрашно прыгаешь с обрыва
и оставляешь за спиной
миллиарды лет Большого взрыва,
земной угрюмый непокой.
Нырнёшь в глубины океана,
где истин кладбище — на дне:
жизнь — незалеченная рана,
судьба — заложница обмана,
природа — вечна, первозданна
и не подвластна Сатане.

…А завтра мартовские иды
весну ли, осень принесут
на жадный жертвенник ковида,
верша незримо страшный суд.

Местечковое

У евреев в гости к Пасхе собирается Passover.
К ним придет пейсатый Пейсах, чтоб обычай соблюсти.
Выпьют сладкую наливку, выпьют красного сухого.
Побазарят за мацою — где свободу обрести?
Опьяненные невинно, позабудут все тревоги
(ненадолго, на неделю, чтобы бога не гневить).
На троих соображают — что повелевают боги?
Где черта, а где оседлость, и кого за всё винить?
И под первою звездою запоёт Абрам с Рашелью
На причудливом наречье, на смешенье языков —
Как сыночки возмужали! Дочки как похорошели!
Скоро свататься приедут трое лучших женихов!

…А потом война случится, проклятущая и злая,
И сгорят в ее горниле сыновья и женихи.
Дочки чудом уцелеют, и продлится жизнь земная,
И продлится род еврейский через беды и стихи.

Предновогоднее

Метелица, которая грядёт,
третирует Слона в посудной лавке.
Хромой Осёл по кличке «патриот»
на ёлку сел в предновогодней давке.
А Дед Мороз косит под старичка,
ему косяк недавно вышел боком.
Снегурочка сняла его с крючка,
пургою отметелила жестоко.
Безжалостное времечко, увы.
Поверженный Дедок сложил подарки
и отбыл, не поднявши головы,
туда, где жарко, нестерпимо жарко.
Ночные волки ищут днём с огнём
его неровный след на тротуаре.
Просвета не найти под фонарём —
лишь молнии залётные в ударе.

Жизнь изменилась…

Жизнь изменилась настолько, что «нахрен» (да!) пишется слитно.
Инопришельцы довольны, простым мужикам обидно.
Слитно — подобно легато, оно растечется закатом.
Хрены восстанут с рассветом и мощно извергнут стаккато!

Жизнь архаична настолько, что «на!хрен» стоит неизменно.
Гордо стоит, не склоняясь под грубым напором пены.
«Старая бука, а помнит глухие года былые!
В прошлом служила Хер-буквой…»
Какие же люди злые!

Жизнь камуфляжна настолько, что «на-хрен!» никто не слышит.
Кто-то крышует, другие с размахом живут под крышей.
Громко кричать бесполезно, лишь воздух глотнешь калёный.
Город по самые уши лежит под снегом, зачищенный поимённо.

Бесславное

Все слова растеряли отныне свои первозданные смыслы.
И в молчаньи глухом партизанской тропою ушли за кордон.
Никому не понятны… а дома не скучно, и дым коромыслом —
В автозаках тепло, на морозе бесславный лютует закон.

Жалко, мат запретили — не только бесцельно гулять по улицам.
И широкий намордник с успехом заменит все маски узкие.
Говорят, что готовят указ о запрете на солнце жмуриться.
Что осталось?! Да, вырвать язык! Заодно — и могучий, русский.

Медный грошик

А любви-то осталось на грош.
Медный грошик…
Ничего тут уже не вернёшь,
Мой хороший.
Как могла, сберегала любовь.
И устала.
Слишком много не сказанных слов,
Слишком мало.

А любви той осталось на грош.
Грошик медный…
И как только долги мне вернёшь,
Станешь бедным.
Ничего от тебя не приму.
Нету сдачи.
По-другому живу, по уму.
Как иначе?

Письмо другу

Закат был холоден и сир…
А не отправиться ль на море —
Из кабинетов и квартир?!
Не думать о деньгах, о ссоре,
Бежать от мелких передряг,
Что выпадают нам на долю…
Какая радость жить на воле
И волноваться за пятак?

Скажи по совести, дружище,
Когда бы выпала судьба
Вернуться в молодость, к истокам —
Какой бы ты пошёл дорогой?
И та ли женщина от Бога
Что нам потомство родила?

Жизнь — это бал Кривых Зеркал!
Что потеряли — не отыщем.
Да, воздух за границей чище…
Щемящая звенит струна,
Я отрываюсь ото сна
И не смотрю на пепелище.

Славянский базар

вот хитрован усатый патриот
его ни честь ни совесть не берет
вот кардинал умноженный на ноль
он знает явки знает и пароль
два старых беса втемную рулят
их носит безутешная Земля
глаза Земли срываются с орбит
звезда с звездой уже не говорит
подлунный мир висит на волоске
опричный ряд скрывается в леске
кто с палицей кто в маске кто с рублем
пропитан воздух сирым сентябрем
попрятались семь гномов на Руси
осталась Белоснежка гой еси
упрямо белоленты раздаёт
бесстрашно презирает вертолет
волков боится — смотрит им в глаза
народ привычно смотрит в небеса
славянский открывается базар
на волю собирается гроза
…под шквальный ветер дождик моросит —
Рыдает согревает и кровит

Ночные фонари

Пишу вам оттуда, откуда видней
Отчаянье гордых ночных фонарей.
Горят вполнакала в сырой полутьме,
Готовясь к шальной полуснежной зиме.
В кромешные ночи, от дома вдали,
Стоят часовые уснувшей земли,
Стоят на краю, над застывшей рекой,
Кивая прохожим седой головой.

А тени прохожих кривым околотком
Уходят во тьму торопливой походкой.
И лишь фонарям одиноким не спится —
Хотели бы раз побывать заграницей
И ночь освещать на большом перекрёстке,
Признавшись себе в откровении хлёстком:
Не стыдно чужбину назвать «дом родной»,
Печальней стократ, если дома — чужой.

***

Я не знаю, сколько мне лет —
Заглянуть бы однажды в детство!
Каждый день я ищу ответ
И спасаюсь нехитрым средством.
Нет, не водку глушу… Тверёз.
Вспоминаю свою голубу.
Вижу грудь молодых берёз,
Непокорную гриву дуба.
Вижу двор, где играл в футбол.
На воротах был Львом, как Яшин.
Не забили мне верный гол
Центровые ребята наши!
Да, в воротах стоял, как лев!
Под удары ложился смело.
Повзрослевши, и страх презрев,
Знал я точно, что бьют за дело!
Бьют, твоих не признав корней.
Бьют, когда ты картавишь, споря.
Бьют, раз ты не жуёшь соплей,
Не сдаёшься и хочешь воли…

Не припомню, сколько мне лет —
Покупаю обратный билет
В город детства, за Русью белой,
Где все живы, где отчий берег…

Григорий Оклендский