Виктор Финкель | Полихроматическая грусть Булата Окуджавы

ПОЛИХРОМАТИЧЕСКАЯ  ГРУСТЬ  БУЛАТА  ОКУДЖАВЫ

А на жизнь мою лучом нетленным
Грусть легла…

Анна Ахматова. «В ремешках пенал и книги были»
Царское Село 1912 год 

Формула эта меня поражает
Степенью строгости и простоты…
Формула грусти. Грустней не бывает…

Просто Игорь «Формула грусти…» 

Поэзия и музыка грустного человека
Этимология грусти.
Классификация грусти
Грусть – с помощью словесного легирования текста
Формула грусти Булата Окуджавы
Основная причина популярности песен Булата Окуджавы  

Була́т Ша́лвович Окуджа́ва – Великий бард поколения шестидесятников, символ эпохи, автор около двухсот песен. Его творчество было признано и высоко оценено выдающимися композиторами.

Вместе с композитором Исааком Шварцем Окуджава создал 32 песни. Наиболее известные среди них – песня «Ваше благородие, госпожа Удача» (использована в известном фильме «Белое солнце пустыни»), песенка кавалергарда («Кавалергарда век недолог…») из кинофильма «Звезда пленительного счастья», романс «Любовь и разлука» из фильма «Нас венчали не в церкви», а также песни из кинофильма «Соломенная шляпка». По мнению Бориса Кушнера («Концерт Шварца»), песни Окуджавы-Шварца – приметы времени, – чудесные жемчужины, с удивительным единством печально-романтических стихов и такой же музыки. Шварц вносил в песни Окуджавы новый огонь.  (Источник)

Песня «Нам нужна одна победа», вскоре стала одной из самых знаменитых композиций Окуджавы. Она была написана к фильму «Белорусский вокзал»

(помните «Мы за ценой не постоим»?). Музыку этой песни написал Альфред Шнитке и она стала маршем, и зазвучала на военных парадах. (Источник)

Известно «…авторитетное мнение Шостаковича, что песни Окуджавы как бы родились с мелодиями. И действительно попытки их обработок, даже признанными мастерами, часто оказывались неудачными (можно вспомнить здесь Матвея Блантера)». (Источник)

Более того. «Литературоведы уже давно пришли к мнению, что один из секретов феномена Булата Окуджавы является единство стихов, мелодии, ритма, голоса и аккомпанемента. Известно также, что композитор Дмитрий Шостакович выразил однажды сомнение в надобности создания профессиональными композиторами новых мелодий на тексты уже существующих песен Булата Окуджавы. (Ирене Крекер «Не забыть нам песни бардов»)

Замечательные, а порой и просто волшебные песни Окуджавы отличаются одной особенностью – они грустно-задумчивы. Вообще говоря, грусть в поэзии явление не редкое. Достаточно вспомнить: Е.Баратынский («И кто теперь ее отыщет,/Кто с нежной грустью навестит»); Г.Гейне («Закралась в сердце грусть…»); И.Тургенев («…тревожной грусти полный….»); И.Бунин («…грусть в степных просторах.»); К.Бальмонт («Какая грусть в прозрачности Небес»). Иной раз грусть используется и в совершенно оригинальных формах: И.Северянин (Мечтала Ванда, кутаясь в печаль»); В.Шершеневич (Сердце от грусти кашне обвертываю,»).

Если в этих примерах грусть носит личностный и художественно-интимный характер, то грусть Булата Окуджавы, безусловно, иная. Во-первых, Окуджава одновременно работает в двух диапазонах – у него грустны и тексты (видимая грусть), и мелодии (подтексты – слышимая грусть). Поэтому грусть его – это дабл-грусть, – она, определенно, эмоционально мощнее. Во-вторых, грусть Окуджавы лежит в интервале от монохроматической чистой грусти до сплава грусти с мудростью и добротой. В-третьих, нередко, грусть Окуджавы носит социальных характер. Именно в этом направлении, порой, она всплескивается до трагического уровня, когда: «Грусть иногда бывает единственным счастьем» (Эрих Мария Ремарк «Возлюби ближнего своего» 1939).

Творчество и, в первую очередь, песни Окуджавы, – это поэзия и музыка нескрываемо грустного человека! Это светлая грусть умудренного жизненным опытом, настрадавшегося, но не сломленного человека с великолепным интеллектом и Божеским даром! Это чудесная грусть с доброй улыбкой, обращенной к себе и Вам! Так обстоит дело с большинством песен Булата Окуджавы. Однако из некоторых песен, иногда в явном, а иной раз в закамуфлированной форме, следует, что считать Булата Шалвовича не озлобившимся, все забывшим и всех простившим человеком ни при каких обстоятельствах нельзя. И к этому мы вернемся позднее.

А сейчас узловой вопрос – каковы источники грусти, корни, этимология? Я убежден, что грусть эта не врожденная! Вероятнее всего, она сформировалась под влиянием нескольких глобальных причин, не зависящих от Булата Шалвовича, и связанных с ними сложных жизненных обстоятельств. Судите сами. «…двенадцатилетний Булат выглядит бретером, заводилой, любимцем девочек… Булат был явным лидером в классе… Он…сгруппировал вокруг себя 8–10 мальчишек и верховодил ими. С ним было интересно. Он постоянно что-то придумывал и заражал этим всю компанию» (Д.Быков «Булат Окуджава» ЖЗЛ). Все изменилось в треклятом 37-ом году («Историй – читай и плач» К.Воннегут) – отец арестован и расстрелян, уничтожена почти вся его семья (братья и сестра), мать – сослана, позднее, в концлагерь. А потом в ссылку. Окуджава «из маленького лорда в одночасье превратился в изгоя»; «Жизнь Дориана, звездного мальчика, счастливого принца, на этом закончилась. Началась жизнь изгоя, скитальца, солдата» (Д.Быков). Это событие Д.Быков определяет как перелом в душе! Потом последовали многие годы жизни с клеймом сына расстрелянного врага народа –«двадцать лет мрака». В целом все это привело к кровоточащей ране в душе Булата Шалвовича.

Убили моего отца ни за понюшку табака. Всего лишь капелька свинца – зато как рана глубока!  Он не успел, не закричал, лишь выстрел треснул в тишине. Давно тот выстрел отзвучал, но рана та еще во мне.  Как эстафету прежних дней, сквозь эти дни ее несу. Наверно, и подохну с ней, как с трехлинейкой на весу. А тот, что выстрелил в него,готовый заново пальнуть,он из подвала своегодомой поехал отдохнуть.  «Убили моего отца…», 1966

А в конечном итоге, нанесло незаживающую психологическую травму, необратимо сломало изначальный, врожденный характер Окуджавы, превратив его из эмоционального, зажигательного и оптимистического – в определенно грустного и осторожного человека. Психологи определяют отрицательно окрашенную эмоцию, именуемую грустью, следующим образом:

«Грусть – эмоциональное состояние, когда окружающий мир кажется серым, чужим, жестким и неудобным, окрашенным в красивые прозрачно-серые и минорные тона. Часто, когда грустно хочется плакать, хочется одиночества. В грусти мир еще не враждебен, но уже не дружелюбен: он только обычен, неудобен и чужой, колкий. Обычно причина грусти – трудное событие в жизни: расставание с близким человеком, потеря близкого человека. Грусть – не врожденная, сложная эмоция» (Н.И.Козлов. «Грусть»). (Источник)

Бабелю принадлежит уникальная фраза:

– Я очень удивился… узнав, что Лев Николаевич весил всего три с половиной пуда. Но потом я понял, что это были три с половиной пуда чистой литературы…. У меня всегда, когда я читал Толстого, было такое чувство, словно мир пишет им… Понимаете? Его книги выглядят так, будто существование великого множества самых разных людей, животных, растений, облаков, гор, созвездий пролилось сквозь писателя на бумагу. Как бы это сказать поточнее?.. Вам известно, что в учебниках физики называют «проводниками» и что имеют в виду, когда говорят о сопротивлении, которое оказывает проводник электрическому току, текущему в нем? Так вот, совершенно так же, как и в случае с электрическим током, среди писателей есть проводники, более или менее близкие к идеальным. Толстой был идеальным проводником именно потому, что он был весь из чистой литературы. (Г.Н. Мунблит «Рассказы о писателях»).

Думаю, что в определенном смысле её можно распространить и на Булата Шалвовича Окуджаву. Я не знаю веса Б.Ш.Окуджавы, но мне кажется, что страдания, потрясения и испытания, выпавшие на его долю, были настолько велики и длительны по времени, что, образно говоря, сформировали уникального человека   из чистой концентрированной грусти. Он, как высоко чувствительный камертон, ощущал и впитывал в себя грусть миллионов людей, грусть, растворенную в атмосфере, безысходную грусть, царящую в обществе коммунистической тирании. И Окуджава, как подлинный сверхпроводник, пропускал её через себя, и чудесным образом превращал в волшебные песни.

Вообще говоря, слово «грусть» имеет лишь единственное число.  Это – вообще говоря! Но, скажем, у Есенина ситуация иная! – 33 стихотворения о грусти плюс великая песня «Отговорила роща золотая» (музыка Г.Пономаренко). Да простят меня педанты, Есенинская грусть существует, определенно, во множественном числе! Подобным образом обстоит дело и с грустью Окуджавы! Роднит их и политическая подоплека грусти. Судите сами. Вот грусть Сергея Есенина

Тогда я понял,
Что такое Русь.
Я понял, что такое слава.
И потому мне
В душу грусть
Вошла, как горькая отрава.

Сергей Есенин, «Мой путь», 1925

А вот грусть Булата Окуджавы:

Мне русские милы из давней прозы
И в пушкинских стихах.
Мне по сердцу их лень, и смех, и слёзы,
И горечь на устах.
……
Мне по сердцу их вера и терпенье,
Неверие и раж…
Кто знал, что будет страшным пробужденье
И за окном – пейзаж?

Что ж, век иной. Развенчаны все мифы.
Повержены умы.
Куда ни посмотреть – всё скифы, скифы, скифы.
Их тьмы, и тьмы, и тьмы.

«Мне русские милы из давней прозы», 1996

Если грусть Есенина носит умозрительный, так сказать, платонический характер, на уровне горечи, то грусть Булата Окуджавы примерно такова лишь в безопасном 1996 году. В жестокие и беспощадные советские годы она иная, совсем иная… И даже ранящая и саднящая грусть Маяковского: «Но такая грусть,/Что стой/И грустью ранься» («Про это») слишком сахарная в сравнении с грустью Окуджавы…

Дело в том, что грусть – сложная (составная) эмоция. (Н.И.Козлов. «Грусть»). Эмоции этого рода содержат в своей основе базовые, простые, далее неразложимые, эмоции. Сложные и простые эмоции соотносятся между собой, как молекулы и атомы. Обида, вина, отчаяние, разочарование, … все эти составные чувства включают в свой состав гнев и грусть. Так вот, есть гипотеза, что грусть «по составу» близка к обиде и основывается на сдержанном и эстетически оформленном гневе. (Н.И.Козлов.). Это как раз то, что произошло с характером Булата Шалвовича Окуджавы. И если грусть Сергея Есенина реализовалась на уровне горькой отравы, то грусть Булата Окуджавы – на уровне гнева и ненависти!

И это прекрасно видно во второй третьей и четвертой строфах приведенного выше стихотворения «Убили моего отца»

Давно тот выстрел отзвучал, но рана та еще во мне.

Как эстафету прежних дней, сквозь эти дни ее несу. Наверно, и подохну с ней, как с трехлинейкой на весу. А тот, что выстрелил в него,готовый заново пальнуть,он из подвала своегодомой поехал отдохнуть.

Окуджава не просто несет память об убийстве отца, и рана отца не просто в его памяти, – она в теле и душе самого Окуджавы. Он несет её как эстафету… Возникает вопрос: эстафету чего? Ответ прост – мести! Как известно, эстафету следует передать, да вот, видно, некому… Вот и несет он, Окуджава сам эстафету эту – трехлинейку! Несет не просто: на плече, за плечом… нет-нет, он несет её на весу. Именно так ходят охотники на волка, медведя или кабана – чуть-чуть согнувшись и держа заряженную винтовку в опущенной руке. – При первом же знаке тревоги вторая рука подхватывает ружье, и оно готово к стрельбе-мести! Кто же этот волк-медведь или кабан? – Да «тот, что выстрелил в него»! Все это очень по-Окуджавски – помнить и отомстить!   Эта тема не покидает Окуджаву всю его жизнь: трехлинеечки четырежды проклятые бережем как законных своих.
«Ах, война, она не год еще протянет-» 1959  Иной раз она немного смягчена: …Сто раз я нажимал курок винтовки,а вылетали только соловьи. «То падая, то снова нарастая,» 1964, но существует всегда, нарастая, порой, от винтовки до автомата:  пока в руках моих гитара,
а не тяжелый автомат.«На мне костюмчик серый-серый,» 1959   Прорывается эти чувства мести и ненависти, выросшие из грусти и в стихотворении «Хрипят призывом к схватке глотки» (1991):

Хрипят призывом к схватке глотки, могилам братским нет числа, и вздернутые подбородки, и меч в руке, и жажда зла.…Нам нужен шок, простой и верный, удар по темечку лихой. Иначе – запах ада скверный плывет над нашей головой. Почти всю свою жизнь он нес в себе отчетливое понимание трагедии советского мира, и не принимал ни страну, ни партию, ни её тупого и злобного руководство. Выказал открыто все это он позднее:

 – Булат Шалвович, что кажется вам самой страшной бедой нашей страны? – спросил у поэта в 1992 году журнал «Столица».

Ответил он так:
– То, что мы строили противоестественное, противоречащее всем законам природы и истории общество и сами того не понимали. Более того, до сих пор по-настоящему степень этой беды мы не осознали… Мы по-прежнему не умеем уважать человеческую личность, не умеем видеть в ней высшую ценность жизни, и пока всё это не будет у нас в крови, ничего не изменится, психология большевизма будет и дальше губить нас и наших детей. К сожалению, она слишком сильна и разрушительна, и необыкновенно   живуча…

Принадлежат ему и смежные высказывания:

«Мы больны, у нас дикое, больное общество. Оно живёт ещё старыми стереотипами, старой структурой. (На концерте в Киеве, 1990.)

«Мы семьдесят лет деградировали, дичали…мы – профессиональные рабы, которые гордятся своим рабством…»

(Из интервью в Донецке, февраль 1991.)

Одним из основных «настройщиков» грустного характера самого Окуджавы и его песен, вне всякого сомнения, явилась война. Как известно, Окуджава добивается досрочного призыва в армию и в апреле 1942 года семнадцати лет, добровольцем прямо из девятого класса уходит на фронт. Уже через месяц Окуджава был на передовой. Принимая участие в настоящих боях, он стал свидетелем того, как гибнут его товарищи.  6 декабря 1942 года под Моздоком Окуджава был ранен, и писал он об этом так: «Над нашими позициями появился немецкий корректировщик. Летел он высоко. На его ленивые выстрелы из пулемёта никто не обращал внимания. Только что закончился бой. Все расслабились. И надо же было: одна из шальных пуль попала в меня. Можно представить мою обиду: сколько до этого было тяжёлых боёв, где меня щадило! А тут в совершенно спокойной обстановке – и такое нелепое ранение». В действительности, «нелепое…» было тяжелейшим ранением разрывной пулей. Но когда Окуджава говорит о войне, его оценки далеко выплескиваются за это ранение: «Я думаю, что прежде всего война была таким страшным, чудовищным событием в нашей жизни, что отзвук от нее идет, продолжает идти и распространяться на другие поколения, как круги по воде». Возвращаясь к себе и своему ранению, он писал, что войною ранен – на всю жизнь.  (Источник)

Думаю, что здесь и кроется один из ключей его грусти. Сам Окуджава пишет об этом прямо: «Впечатление от фронта было очень сильное, потому что я был мальчишкой. И потом уже, впоследствии, когда я стал писать стихи, первые мои стихи были на военную тему. Много было стихотворений. Из них получились песни. Из некоторых. Это были в основном грустные песни. Ну, потому что, я вам скажу, ничего веселого в войне нет». (Источник)

На фронте каждый и каждый день рисковал своей жизнью. Поэтому формировалось религиозное мышление. «В окопах атеистов не водится», – говорили тогда. Но и верующим в привычном понимании этого слова Окуджава не был. Его религией были вечные ценности, о которых он так часто пел в своих песни, и из-за которых друзья в шутку сравнивали его с Ганди.»… Пройдя через войну, Окуджава писал о войне не так, как все – «непарадно и лирично». Воспоминания военных лет он пропустил через сердце …    (Источник)

Чтобы убедиться во всем этом, посмотрим, какова грусть и тоска Окуджавы в стихотворениях и песнях, связанных с Отечественной войной. Ведь он знал войну не понаслышке…

Выходят танки из леска,устало роют снег,а неотступная тоскабредет за нами вслед. Победа нас не обошла,да крепко обожгла.Мы на поминках водку пьем,да ни один не пьян.….Эту грустную песню             придумала война…Через час штыковой начинается. Ангелы. 1958

Казалось бы, он пошел на фронт добровольцем, казалось бы, его день рождения мистически образом совпадает с днем победы, казалось бы, самое время говорить о подвигах, геройстве, мужестве… Ничего подобного… Окуджаве абсолютно чужд милитаристский дух! Речь идет о боли, жалости, о непоправимых потерях. Он пишет и поет с грустью, тоской, со скорбью. Что касается о войне в целом, то «Война – подлая». Вот, например, «До свидания, мальчики» 1958:

Ах, война, что ж ты сделала, подлая:
стали тихими наши дворы,
наши мальчики головы подняли,
повзрослели они до поры,
на пороге едва помаячили
и ушли за солдатом солдат…

До свидания, мальчики! Мальчики,
постарайтесь вернуться назад…

Причем эта оценка относится не только к современным войнам, но и к любым войнам, и в любые времена. Поется об этом и в «Старинной солдатской песне». Более того, в ней содержится и своего рода прогноз на будущие времена:

Нас осталось мало – мы да наша боль.
Нас немного и врагов немного.
Живы мы покуда, фронтовая голь,
А погибнем – райская дорога.

Руки на затворе, голова в тоске,
А душа уже взлетела вроде.
…
У могилы братской грустные посты –
Вечные квартиры в перелеске.
Им теперь не больно, и сердца чисты,
И глаза распахнуты по-детски.

Спите себе, братцы, всё придет опять.

……
Спите себе, братцы, всё начнётся вновь.
1973 

В песне «Господа юнкера», отражающей прозу гражданской войны, основная формула, та же:

Над гранитной Невой гром стоит полковой
Да прощанье не дорого стоит

На Германской войне только пушки в цене
А невесту другой успокоит

Опускаясь по шкале времени в более ранний российский период, Окуджава повторяет тот же трагический мотив. Вначале «все они солдаты, вечностью богаты, бедны ли, богаты.»  в 1973 году, а затем, применительно к молодому гусару в 1986-ом:

Все погибли в бою, флаг приспущен,
И земные дела не для них,
И летят они в райские кущи
На конях на крылатых своих.

Более того, Окуджава позволяет себе посмеяться над милитаристским духом. Правда, очень осторожно, смещая всё в мир детских игрушек («Песенка о бумажном солдатике») – ведь он знает где и когда живет. Другой его персонаж в этом «детском» кукольном театре – оловянный солдатик, которого «наверно, грустный мастер/пустил по свету невзлюбя». Подтекст этих песен очевиден, но юридически, для использования против него, Окуджавы, власть имущими недоказуем. В образах двух этих персонажей просматривается безусловный скрытый антивоенный подтекст. Автор понимает, чем ему грозит прямой разговор, и не выходит за пределы мира игрушек для своего сына. Вместе с тем это были времена оттепели и, иной раз, Окуджава отбрасывает всякую осторожность и дает волю своим подлинным чувствам. Именно так было в 1961 году, когда прозвучала одна из самых грустных песен о войне, чудесная, едва ли не рыдающая, «Песенка о пехоте»:

Простите пехоте, что так неразумна бывает она,
Всегда мы уходим, когда над землею бушует весна,
И шагом неверным по лестничке шаткой, спасения нет,
Лишь белые вербы, как белые сестры, глядят тебе вслед.
Лишь белые вербы, как белые сестры, глядят тебе вслед.

Не верьте погоде, когда затяжные дожди она льет,
Не верьте пехоте, когда она бравые песни поет,
Не верьте, не верьте, когда по садам закричат соловьи,
У жизни и смерти еще не окончены счеты свои.
У жизни и смерти еще не окончены счеты свои.

Нас время учило – живи по-холоднoму, дверь отворя,
Товарищ мужчина, и все же заманчива доля твоя,
Весь век ты в походе, и только одно отрывает от сна,
Чего ж мы уходим, когда над землею бушует весна,
Чего ж мы уходим, когда над землею бушует весна. 

Я думаю, что эта, не просто грустная, а пронизывающе грустная песня, была шоком и для ЦК КПСС и для политуправления советской армии. Наверное, они рвали на себе волосы. Ведь она подтачивала боеспособность армии. Это было подлинное потрясение армейских основ. Доверие к армии подорвано («Не верьте пехоте, когда она бравые песни поет,»), команда «вперед» поблекла, да и строевые песни после неё как-то не звучат. Но ничего поделать силовым методом они не могли – после кровавых сталинских, временно, наступили, относительно, вегетарианские времена ранней оттепели. Тем не менее, эти и другие фрондерствующие песни Окуджавы не остаются не замеченными. Вначале это гонения и проклятия – «осторожно, пошлость», «белогвардейщина», «не искусство, а мещанский быт», а в 1961–1962 годах и официальная критика осудила многие песни Окуджавы. По мнению руководства Союза писателей России, «большинство этих песен не выражали настроений, дум, чаяний нашей героической молодёжи».  На этом «наказания» не остановились. «В 1971 году партком Московской писательской организации исключил Окуджаву из партии по требованию одного из секретарей горкома КПСС за частые публикации на Западе и за предисловие какого-то эмигранта, обругавшего коммунистическую партию. Целый год Окуджаву никто не издавал… Через год…Окуджаву восстановили в партии…» (Источник)

Третья причина грусти Окуджавы – это удручающая и постоянно усугубляющаяся обстановка в тоталитарной стране. Она предельно напряжена и во внутриполитическом, и во внешнеполитическом плане. Булату Шалвовичу Окуджаве плохо и страшно, и за себя, и за родных.  Причины, которых не счесть, сплошь и рядом не указываются, но слушатель, привыкший к чтению между строк, легко привязывает текст к реальной ситуации в стране. Например, в стихотворении «Подарок» Окуджава успокаивает и себя и сына: 

Мы плывем ночной Москвою между небом и землей
Кто-то балуется рядом черным пеплом и золой
Лишь бы только в суете не заигрался
Или – зря нам этот век, сынок, достался?

…

Нам не стоит этой темени бояться
Но счастливыми не будем притворяться 

Окуджава не исключение, это чувствовали все. В первую очередь, советская интеллигенция и особенно её еврейская часть. Коротко это звучало так: «В чужом пиру – похмелье». Окуджава прячет это ощущение в аллегорическом «Союзе друзей» (1967): 

Среди совсем чужих пирови слишком ненадежных истин,не дожидаясь похвалы,мы перья белые почистим.Пока безумный наш султансулит нам дальнюю дорогу,возьмемся за руки, друзья,возьмемся за руки, ей-богу.…Пока ж не грянула поранам отправляться понемногу,возьмемся за руки, друзья,возьмемся за руки, ей-богу

И спасения от всего этого, собственно, нет.  Разве что «надежды маленький оркестрик под управлением любви»:

В года разлук, в года сражений, когда свинцовые дожди
лупили так по нашим спинам, что снисхождения не жди,
и командиры все охрипли… тогда командовал людьми
надежды маленький оркестрик под управлением любви.
«Песенка о ночной Москве» 1963

Если бояться надоедает, а это рано или поздно случается, следует яростное:

Неистов и упрям,
Гори, огонь, гори,
На смену декабрям
Приходят январи.
….
Прожить этап до тла,
А там пускай ведут
За все твои дела
На самый страшный суд.

Однако сорваться – это не решение, это беда… Поэтому с момента ареста, а потом и расстрела отца, Окуджава – опытный конспиратор. Он критически относится к окружающему его социальному строю, но он вынужден считаться с тем, что этот мир способен его уничтожить. Поэтому многие свои песни он вынужденно кодирует. Основной метод прост – он формулирует главную мысль, или слово, которое он хочет сообщить информационному пространству и, если этот мессидж носит фрондерствующий по отношению к существующему строю характер, Поэт, либо оттесняет этот мессидж на обочину, либо камуфлирует его достаточно безобидным текстом. Вот как это выглядит, в простейшем виде, в известном посвящении Владимиру Высоцкому:

О Володе Высоцком я песню придумать решил:
вот еще одному не вернуться домой из похода.
Говорят, что грешил, что не к сроку свечу затушил…
Как умел, так и жил, а безгрешных не знает природа.

Ненадолго разлука, всего лишь на миг, а потом
отправляться и нам по следам по его по горячим.
Пусть кружит над Москвою охрипший его баритон,
ну а мы вместе с ним посмеемся и вместе поплачем.

О Володе Высоцком я песню придумать хотел,
но дрожала рука и мотив со стихом не сходился…

Белый аист московский на белое небо взлетел,

Черный аист московский на черную землю спустился.

Узловая мысль произведения – это последние две строчки.  На первый взгляд аист и аист. И именно так и воспринимают их большинство читателей. Но вот, что пишется по этому поводу в Википедии:

«… Включённые в песню  аллегорические образы («Белый аист московский на белое небо взлетел, / чёрный аист московский на чёрную землю спустился») корнями уходят в народно-поэтическое творчество. В славянской мифологии аист считался предвестником перемен, и появление этой птицы знаменовало особые события. В то же время чёрный и белый цвета в поэтике Окуджавы были связаны с осмыслением представлений о добре и зле. И если белый аист как символ надежды и позитивного начала присутствовал у поэта и в других произведениях (например, в песне, содержащей строки «Всё, мол, устроится, / были бы аисты целы»), то чёрный аист, ставший воплощением конца земного пути, фигурировал у Окуджавы только в одной песне – «О Володе Высоцком». Этот финальный мотив, по мнению филолога Августа Копелиовича, сам по себе сумрачен, но он – «из тех речей, которым, несмотря на их темноту, без волненья внимать невозможно» (Источник)

Однако, если вы обратитесь к литературе об аистах, то узнаете, что белый аист – особо почитаемая птица, наделяемая в народных представлениях человеческими свойствами. Аистам приписывают ряд человеческих особенностей: они имеют человеческие пальцы, душу; понимают язык человека; плачут слезами. Существует запрет разорять гнездо аиста, уничтожать птенцов и особенно убивать аиста. Это считается тяжким грехом, означает накликать на себя беду и сулит обидчику несчастье, смерть, смерть его матери или сына, телесные уродства, слепоту, глухоту у детей, ущерб в хозяйстве, а дом такого нечестивца обязательно сгорит. (Источник)

Кстати, еврейское название аиста – «chassidah». Оно несколько раз встречается в Ветхом Завете … Само слово означает «чистый, праведный»… В иудаизме есть секта хасидов, ведущих «благочестивый», «праведный» образ жизни. (В.Н.Грищенко. «Белый аист в мифологии европейских народов и современные представления о происхождении индоевропейцев»)  (Источник)

Что качается черного аиста, то его современное эстонское название  «toonerurg», что можно перевести, как «птица потустороннего мира». «Toonela» – царство мертвых, загробный мир. Соседство с черным аистом – посланцем мира теней, не было приятным знаком.  Черный аист был также носителем сверхъестественного смысла.

Окуджава, безусловно, все это знает и считает нужным усугубить ситуацию тем, что «Черный аист московский на черную землю спустился». Не на любую, а на черную землю!!!  (Источник)

Если задуматься о смысле написанного, то представляется, что Б.Ш.Окуджава считает, что преждевременный уход Высоцкого связан не только с его личными ошибками, но и с обстановкой в стране и отношением к нему власть предержащих в целом.

А вот прекрасный «Синий троллейбус»:

Когда мне невмочь пересилить беду,
Когда подступает отчаянье,
Я в синий троллейбус сажусь на ходу,
В последний, случайный.

Полночный троллейбус, по улице мчи,
Верши по бульварам круженье,
Чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи крушенье, крушенье.
Чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи крушенье, крушенье.
Полночный троллейбус мне дверь отвори,
Я знаю, как в зябкую полночь
Твои пассажиры, матросы твои, приходят на помощь.
Твои пассажиры, матросы твои, приходят на помощь.

Я с ними не раз уходил от беды,
Я к ним прикасался плечами.
Как много, представьте себе, доброты
В молчаньи, в молчаньи. Полночный троллейбус плывет по Москве,
Москва, как река затихает.
И боль, что скворчонком стучала в виске,
Стихает, стихает. 1957 Здесь: «невмочь пересилить беду», отчаяние, «уходил от беды», «потерпевших …крушенье» и «боль, что скворчонком стучала в виске» – главная, фундаментальная мысль, тот самый мессидж, который Поэт посылает нам! В сталинские времена опубликовать это было бы невозможно – априори предполагалось, что советский человек не может быть в отчаянии, так написать может только классовый враг. В послесталинские времена – это возможно, при некоторых непременных условиях. Это не должно носить откровенно  противорежимного характера и относиться к личным проблемам. Окуджава эти условия выполняет и не выполняет. Он находит свой путь, Он не называет тех, кто довел его до состояния «невмочь пересилить беду». Нет! Он просто пишет о том, что избавиться от беды ему помогли простые советские люди: «Твои пассажиры, матросы твои, приходят на помощь.» и «Я с ними не раз уходил от беды,/Я к ним прикасался плечами./Как много, представьте себе, доброты/В молчаньи, в молчаньи.». Но ведь это не правда! Бывая в Москве, я много раз ездил подобным троллейбусом по кольцу, как раз со Смоленской площади. Около 12 ночи троллейбус довольно пуст и немногочисленные его пассажиры – матросы твои – люди усталые – день-то окончился, дремлющие или смотрящие в окно. Им не до доброты… Умница Окуджава это прекрасно знает и понимает. Но это его технология операции прикрытия, камуфляжа узловой принципиальной информации «Я с ними не раз уходил от беды,» и пр. А кроме того, это конфетка для цензора, а, стало быть, безопасность и путь к опубликованию.

Четвертой причиной грустных интонаций поэзии и песен Булата Окуджавы явилась личная жизнь. Точнее говоря, определенная, но трудно измеримая, толика душевной печали и грусти поэта связана с его семейными обстоятельствами. Информации здесь немного. Приведем лишь короткую справку из статьи:

«Его первая супруга – Галина Смольянинова, училась с Булатом в одном вузе. Поженились студенты на втором курсе. В этом браке у супругов родились двое детей. Но дочь умерла в раннем возрасте, а сын Игорь, будучи взрослым, пристрастился к наркотикам, попал в тюрьму. В 1964 году семья распалась. Ровно через год, в день развода, Галина умерла от разрыва сердца: ей было 39 лет.

Второй женой Булата стала Ольга Арцимович, физик по образованию. В семье родился сын Антон, который пошел по стопам отца и стал музыкантом и композитором. Отношения в этом браке складывались счастливо, хотя фотографий и других свидетельств сохранилось мало.

С середины 80-х годов личная жизнь Булата Окуджавы была связана с еще одной женщиной, певицей Натальей Горленко. Они прожили в гражданском браке несколько лет, но бард так и не решился на расставание с Ольгой. В последние дни и часы жизни поэта именно Арцимович была рядом с Булатом».

Классическим примером высококонцентрированной грусти и печали определенно личного характера, связанных с отношением с женщиной, является чудесная, одна из, безусловно, лучших песен Окуджавы «По Смоленской дороге.». Песня посвящена Ж.Болотовой.  Двенадцать волшебных строк:

По Смоленской дороге – леса, леса, леса.
По Смоленской дороге – столбы, столбы, столбы.
Над дорогой Смоленскою, как твои глаза, –
Две холодных звезды, голубых моих судьбы.

По Смоленской дороге – метель в лицо, в лицо.
Всё нас из дому гонят дела, дела, дела.
Может, будь понадёжнее рук твоих кольцо –
Покороче б, наверно, дорога мне легла.

По Смоленской дороге – леса, леса, леса.
По Смоленской дороге – столбы гудят, гудят.
На дорогу Смоленскую, как твои глаза,
Две вечерних звезды голубых глядят, глядят.

Вырывают вас из вашего мира, каким бы он ни был, и погружают в чудесное, хотя и не материальное, но вполне осязаемо обволакивающее вас пространство мягкой и нежной грусти. И, вместе с тем, следует обратить внимание на то, каким образом, каким техническим приемом Окуджава создает впечатление тотальной грусти. Узловыми в этом стихотворении являются две строки: «Над дорогой Смоленскою, как твои глаза, –/Две холодных звезды, голубых моих судьбы.» и «Может, будь понадёжнее рук твоих кольцо…». Именно они несут основной заряд тоски и страдания. Будучи растворенными в остальных девяти, достаточно спокойных, строчках текста, они и окрашивают все стихотворение в грустные тона. Этот прием Великий Бард использует неоднократно, полируя, шлифуя и усовершенствуя его.

Вот чудесная, в сущности, сугубо патриотическая песня об Арбате:

Ты течешь, как река. Странное название!
И прозрачен асфальт, как в реке вода.
Ах, Арбат, мой Арбат,
ты – мое призвание.
Ты – и радость моя, и моя беда.

Последние два слова первой строфы – «моя беда». Возможно, это то, что Поэт обязательно, хотел высказать. Означают они, вероятно: «мне плохо, мне очень плохо». Дело в том, что 12 строк эти прекрасны в целом. И песня, великолепная песня, в принципе, не нуждается в этих двух словах «моя беда». Мало того, они выклиниваются из массива теста и его общей тональности. Кажется, какой смысл было Окуджаве добавлять ложку дёгтя в бочку чудесного и всеми любимого меда? На первый взгляд, никакого! Но Поэт считал, видимо, это принципиально важным для себя – сообщить миру о своем состоянии, – и сделал это! И так или иначе, нравится нам или нет, но основной текст замечательной песни оказался прикрытием для двух важных для Б.Ш.Окуджавы слов: «моя беда». Именно эти два слова являются той гомеопатической добавкой, которая покрыла флером грусти, вообще-то говоря, текст достаточно оптимистической песни.

В сущности, Булат Шалвович Окуджава, тем самым, совершил своего рода литературное открытие. Он осуществил тарированное легирование текста горькими словами и таким образом окрасил в грустные тона изначально не грустный текст. И этот метод заслуживает того, чтобы носить его имя – Б.Ш.Окуджавы. Это открытие можно было бы назвать «Методом искусственного создания атмосферы (ореола, вуали, тональности, фона, оттенка) грусти Булата Шалвовича Окуджавы».

Песня об Арбате позволяет сформулировать и формулу Окуджавы:

«Достаточно двух горьких слов «моя беда», чтобы мажорный поэтический текст из трех строф, 12 строк и 72 слов оказался покрыт вуалью грусти».

Жизнь Окуджавы в течение десятков лет была настолько напряжена, горька и опасна, что он, в какой-то степени, сросся с этим и считал необходимым окрашивать в грустные тона даже изначально не грустные, и, более того, оптимистические и жизнерадостные стихотворения.

И в завершение необходимо ответить на важнейший и принципиальный вопрос: в чем причина беспрецедентной популярности песен Булавы Окуджавы и поистине всенародной любви к нему? Дело в том, что тоталитарный коммунистический режим, уничтоживший несчитанные миллионы людей, построивший Гулаг, концлагеря и тюрьмы и заткнувший грязными кляпами рты своему народу, после короткого послереволюционного инфантильного энтузиазма, создал глухую и безысходную атмосферу тоски и безнадежности. Рабочий класс и крестьянство глушили тоску водкой. Интеллигенция, над которой партийное быдло измывалось особенно иезуистски, изощренно, и денно, и нощно, а уж на партийных съездах, и не только в выступлениях Шолохова, регулярно и яростно, давно склонила выи. Беспросветность, отчаяние и обреченность окутали её мрачным пологом безвыходности…

И вдруг, из магнитофонов полились очаровательные мелодии грусти, созвучные тому, что происходило в душах людей. Они не могли изменить трагическую коммунистическую реальность, но «Я вновь повстречался с Надеждой»! Грусть и Надежда Окуджавы, повторенные многократно в его чудесных песнях, привели в резонанс тоскующие души миллионов. Именно это физическое явление создало могучую волну симпатии и тяготения к неисчерпаемому песенному богатству и к самой личности абсолютного гения Булата Шалвовича Окуджавы.

Виктор Финкель