Александр Фрейман | Памяти друга

2 июля 2020 года после тяжелой болезни ушел близкий друг, замечательный человек, талантливый поэт, писатель и публицист Лев Ленчик.

Лев Ленчик родился в Одессе 31 декабря 1937 года. Окончил филологический факультет Саратовского университета в 1964 году, автор работ о русском символизме и лирической драматургии А. Блока. Первые научные статьи опубликовал в Тарту у Ю. М. Лотмана. Лев Ленчик эмигрировал в США в 1977 году.

В 1987 журнал «Синтаксис» опубликовал его повесть «Трамвай мой – поле», высоко оцененную Андреем Синявским и многими критиками Франции (повесть была переведена на французский язык и издана отдельной книгой в Париже).

«… читала я повесть («Трамвай мой – поле») в отеле, вечерами, никуда не торопясь, и радовалась ее ритму и воздуху. А дочитавши, пошла к Синявскому и сказала: прочти, это интересно. И все боялась, что он бросит не дочитав, и все спрашивала: ну, как? А он повесть отнюдь не бросал, и даже сказал где-то на сороковой или шестидесятой странице: а знаешь, Машка, у этого Ленчика есть интонация, а ведь это самое главное в прозе. И интересные композиционные приемы есть, что, конечно, не главное, а просто – хорошо и интересно. И не будь сволочью, напиши человеку письмо, ведь это же очень редко, чтобы тебе что-нибудь понравилось».
(Мария Розанова. Из письма)

Издание этой книги в России, вместе с другой его повестью, «Дочь Отечества», стало библиографической редкостью. В 1998 в Нью-Йоркском издательстве «СловоWord» была опубликована повесть «Свадьба» об одиночестве и поиске духовной свободы в эмиграции.

«… Абсурдные фантазии героев «Свадьбы» роковым образом претворяются в реальность. Может быть, поэтому автор присваивает повести окрашенный грустной иронией подзаголовок – Фатальная история. Ленчик показывает, как то, что на фоне «советской ночи» могло казаться значительным и героическим, при «дневном освещении» нормального существования превращается в болезненную гримасу. Задача сложная, поскольку это значит – рассказать о знакомом и неприятном так, чтобы не стало ни скучно, ни неприятно. И Ленчик справляется с нею с блеском. Его повесть крайне динамична и читается легко, как детектив… В спорах, в застольных разговорах Ленчик умудряется воспроизвести очарование импровизированных диалогов. И книга затягивает, как затягивает все живое: заставляет читать себя»
(Марина Георгадзе. Новое русское слово, 19–20 февраля 2000)

Лев Ленчик – автор острейших статей о философско-нравственных проблемах русской культуры и еврейской истории, из которых наиболее значительны «Интеллигент и пес» (о «Собачьем сердце» М. Булгакова в истории русской мысли), «Еврейские корни христиан­ства», «Цена подвига» и другие.

По оценке Ларисы Шенкер, авторитетного американского издателя и редактора альманаха «Слово-Word», Лев Ленчик – «один из самых талантливых авторов, изданных в «Сло­ве» в последние годы».

Он успешно выступал также как поэт и переводчик. Фрагмент стихотворе­ния из его поэтического сборника «Вдоль по азбуке» был помещен Е. Евту­шенко в Анто­логии рус­ской поэзии ХХ века «Строфы века». Лев Ленчик автор трех книг стихов («Кровавые мальчики», «Вдоль по азбуке», «По краю игры») и многочисленных публикаций в периодике (в альманахе «Новый Континент», в журналах «Синтаксис», «Волга», «Новый журнал», «СловоWord», «День и Ночь», «Встречи», «Побережье», «Контур», в газетах «Новое русское слово», «Обзор», «Моя Америка», «Русский акцент», «Форвертс» и др.).

«Лев Ленчик именно потому поэт, что он куда шире и объемнее личной тематики и личностных ассоциаций. Из его поэтических сборников поднимается голос целого поколения людей, по живому разрезанных ходом истории на своих – не своих, евреев – русских, русских – иностранных».
(Людмила Душина, профессор литературы)

«Лев Ленчик работает в литературе давно. Однако именно в его стихах и прозе последних лет проступает самый точный и естественный портрет автора. С его безоглядной исповедью. Очевидным, но ненавязчивым уважением к традиции. Одновременным вниманием к «парению духа» и жаркому дыханию плоти. Мы одинаково воспринимаем литературную эпоху, которая стремительно уходит в прошлое. Мы по-разному относимся к понятиям «вера» и «сотворение мира», что ничуть не мешает мне любить его стихи, ценить его прозу. Не мешает восхищаться достоинством, с каким он идет по вечному бездорожью жизни. Всегда одинокой – в литературе эмиграции – тропой».

(Евсей Цейтлин, писатель)

Я познакомился с Львом Ленчиком в Чикаго более четверти века назад, а любовь к поэзии сдружила нас на долгие годы. Мы принадлежали к разным поколениям, и жизнь «страны исхода» по-разному отразилась на наших судьбах. Я рос в относительно спокойные «времена застоя» и шутка Бориса Заходера «Стихотворство – озорство, дерзость, вольность, грех! … Вероятно, оттого мы счастливей всех!» была мне близка. А в поэзии Льва самоиронично проступали

…Лишь идеи, мысли, споры
о пороках мировых,
о царях, на казни скорых,
о рабах покорно-злых.

Крики, взмахи, звон бессонниц,
гибель тела, плач души,
рюмка водки – для фасона,
для прокорма – горсть лапши…
(Лев Ленчик, «По краю игры»)

Мы шутя подтрунивали друг над другом в разговорах о смысле и задачах поэзии. В дружеской полемике Лев написал такое стихотворение:

Пряничная элегия

Месяц плыл рогаликом,
золотом по туши,
мы сидели с Аликом,
уши свесив в души,
о стихах судачили
и стихи читали,
стряпали калачики
на плечах печали,
сдобные и пышные,
с кремом и изюмом,
скармливали вышние
ими сны и думы,
рифмы и метафоры
с бархатным отливом
посыпали сахаром
звезд неторопливо,
попивали разное
и вино, и пиво,
было очень праздно нам,
мило и красиво.

И еще:

Я встретил вас – и все былое
во мне померкло насовсем,
я пристрастил себя к покою,
к игре ума всего со всем.
…….
Но это ли не наважденье –
найти такую в жизни роль,
когда стихи – лишь наслажденье
всегда, и никогда – не боль.

Всего через несколько лет нашего общения «Одессит 1937 года» (как он с иронией называл себя) переехал жить во Флориду. Говорил, что всегда мечтал вернуться к морю, к истокам. А под Новый Год, так уж повезло Леве с днем рождения, мы поехали к нему в гости. Как же чудесно мы провели время с ним и его женой Валей-Валюной, согреваясь теплом общения и флоридским солнцем! Уже в самолете, возвращаясь в заснеженный Чикаго, я мысленно продолжил наш разговор:

Я с вами простился и вновь окунулся в декабрьскую муть
с каким-то назойливым, мелким, слегка недоношенным снегом.
Я радуюсь, Лева, что вы из Чикаго смогли улизнуть
и вас поздравляю с исходом, а если точнее – с побегом.

А как было славно беседы вести до утра,
курить и закусывать водку салатом и жареным мясом.
Мой друг, не решить нам проблем мировых. Музы жаждут. Пора
загнать Росинанта и, шпорами звякнув, вскочить на Пегаса.

И в ритме прибоя стихи сочинять о любви,
о женщинах, теплых ветрах и о вечно зеленой природе.
Я слышал во Флориде редко бывают дожди –
какой-нибудь ангел раз в месяц напакостит (ревности вроде).

У вас, в южных землях, иные понятия и языки,
где праздник и праздность – слова одного и того же истока.
И чаек непуганых бубликом кормит с руки
прозаик, поэт, атеист с бородою библейских пророков.

Невозможно смириться с тем, что никогда больше не смогу обнять этого дорогого мне человека, любящего жизнь, умеющего восторженно радоваться всем ее мельчайшим проявлениям и грустить о ее несовершенстве. И лишь перечитывая его стихи, давно ставшие моими, слышу его негромкий голос, читающий их нараспев, как молитву.

Стихи Льва Ленчика

***

Замшелый пенек или ветка сирени –
подарок великий. Ты с ними, и к ним
тебя еще тянет, как тянет к измене
того, кто тоской молодою гоним.

Еще тебя тянет к дымку сигареты,
что вязью причудливой вьется у глаз,
к приметам зимы, что на отдыхе где-то,
и, может, заглянет к тебе еще раз.

Не много не мало, а блюдце и чашка
еще благосклонны к тебе по утрам,
еще тебе чарку да чаю с ромашкой
не тяжко к губам подносить, как бальзам.

Соседская кошка по имени Машка
пригрелась охотно в чертоге твоем,
с повадкой тигрицы, с душой нараспашку,
на днях породнилась с бродячим котом.

И ждать нам веселья. Котятами вскоре
наполнится жизнь на обрыве крутом,
и ветер, что вечно с деревьями спорит,
поймет, наконец, что все дело не в том.

* * *

Новый год мы встречали во Флориде,
вместо елки, к нам пальма пришла,
тоже стройная очень и вроде бы
тоже в радостях леса росла.

Хороводы мы с ней хороводили
и плясали весь год напролет,
поскулили немного о холоде –
благо, был в холодильнике лед.

Даже снегу немного повыскребли
с тонких стенок его голубых,
а по правде сказать и не выспренно:
лишь снежинку одну – на двоих.

На двоих было лето цыганское
и залив с мексиканской водой,
в нем мы плавали, пили шампанское
шлейф зимы хороня под волной.

И с друзьями безмолвно судачили,
что за тридевять с гаком земель,
жить желали им только с удачами,
не считая уж радость и хмель.

Так встречали мы в тропиках Флориды,
Новый год этой летней зимой,
и не плохо, ей Богу. И вроде бы,
он пришел, невзирая на зной.

***

Мамы нет,
и родить меня заново некому
так что, видно, останусь и впредь я
в томленье пустом,
и тебя беспокоить не стану,
ни бурей, ни нежностью,
и огнем – не дерзну,
хоть и дело, возможно, не в том.

Просто снег на земле,
и деревьями даль разрисована,
просто небо беременно снова –
и снегу опять
шелестеть и кружиться, и падать
светло и раскованно,
и костер неземной
вновь зачем-то во мне затевать.

Знаю он ни к чему,
коли рифме дорога заказана,
коли все невпопад и не в счет,
и, конечно, не в лад.
Просто снег на земле,
и душа к нему странно привязана,
просто краски зимы
что-то снова со мною творят.

* * *

– Господа, скажите Каину,
люди, дамы, господа!..
Товарняк трясет отчаянно
и несет невесть куда.

Сквозь века, ветра и наледи,
до краев набит людьми,
товарняк в рубцах и ссадинах
мчит, всем отданный взаймы.

Долг похерив, на заклание
гоним мы его взамен,
стынет в нем мольба о Каине,
не вставая век с колен.

– Ева – я. Скажите Каину,
если встретите его…
Люди в прорву будто канули
и не слышат ничего.

В них самих свои окалины,
ветра шум да стук колес,
что им, бедным, знать о Каине,
что до Евиных им слез!

Не адамово, а адово
ноет в ней одно ребро:
– Господа, скажите Каину,
господа, скажите Каину,
господа, скажите Каину,
если встретите его…

Еврейская тема

1.
Как будто добавка и звука, и краски
к любому реченью, картине, перу,
еврейская тема – загвоздка, закваска,
завязка души и свечи на ветру,

И соли, и перца, и криков напрасных,
и шутки, почти со слезой наравне,
на белом – белее,
на черном – чернее,
на боли – больнее и круче вдвойне.

Еврейская тема – причин подоплека,
ужимка, ухмылка, увертка, скандал.
Куда нам деваться, коль Бог наш, невроко,
еще двух Богов ненароком создал?

Три четверти мира – еврейская тема
и в вере, и в звере – во тьме и в огне:
на белом – белее,
на черном – чернее,
на боли – больнее и круче вдвойне.

2.
Еврей, еврей – всегда местечко,
всегда скандал, всегда квартал.

Летят любовники над речкой,
как их Шагал нарисовал.

И нету дня, и нету ночи,
летят за счастьем, за кордон.

Еврей, еврей – ну что он хочет?
Ну что там делается в нем?

***

Мне нельзя с господами Богами так много ругаться,
они тоже, наверное, гордость имеют свою,
может быть, может быть,
может стать, может статься…
Может, в этом вопросе я просто от всех отстаю.

Может, в их городах тоже есть, как у нас, неполады,
может, в их головах тот же хаос – и буен, и тих,
может, в нас они веруют свято и дьявольски рады,
точно так, как мы рады, что веруем дьявольски в них.

Может, верят они в мессианский приход человека
и молитвы с надеждой несут к основаньям планет,
а какой-нибудь ангел, картавый и полукалека,
все твердит без конца, что людей никаких в мире нет.

И свинцовое Небо смыкает над ним свои латы,
и серьезные Боги грозят ему лютым судом,
ну, а он, атеист и вдобавок безлюдник проклятый,
все долдонит свое и бесстрашно стоит на своем.

– Ни с людьми, ни с Богами нам все же не надо ругаться, –
шлю, как брату, ему я с Земли эту грустную весть.
Может быть, может быть,
может стать, может статься…
Может, все же они, бедолажные, где-нибудь есть.

На Святой земле

Здесь колыбель начал,
здесь сам Господь впервые
на землю снизошел
и создал невзначай
две мировых судьбы,
две силы мировые:
из глины – буйство жил,
а из ребра – печаль.

Сквозь камни и песок,
сквозь новые постройки
слышны здесь до сих пор
сражений крик и рев
и видно, как из жил,
едва набрав сноровки,
веревки кто-то вил,
а из печали – рок.

Две мировых судьбы
сближенья и разлада,
смиренья и огня
две силы мировых
здесь начинали век,
поправ господство сада,
и имя Человек
им было на двоих.

Письмо другу

Памяти В. Д. Глебова

Постепенно, понемногу
все идём мы к небу, к Богу,
я пока что – у порога
ожидаю свой черед,
и, наверно, буду встречен
я тобой широкоплечим,
в римской тоге, с русской речью,
а у ног – сибирский кот.

Путь фантазий и догадок
не скажу, что очень сладок,
но в какой-то мере падок
на надежды тайной взлёт.
Как же там на самом деле?
И душа, коли не в теле
отлетает к высшей цели,
в чём тогда она живёт?

Всё сие, конечно, спорно.
Даже мой вопросец вздорный
отпадёт, когда невольно
все же встретимся с тобой.
А у нас здесь всё, как было:
культ врага, вранья и силы
и железной хватки рыло
правят мыслью и страной.

Полумесяца сословья
ввергли жизнь в средневековье,
и растёт их поголовье
не по дням, а по часам.
Эх, Володя, друг по спорам,
по душевным разговорам,
по уколам, по укорам,
по клокочущим сердцам…

Всё ли – нет? Ну что ж, до встречи!
Пожелай мне в этот вечер
легкой смерти, ясной речи
и немножечко тепла.
Холодеет. Гаснут свечи,
тьма спускается на плечи.
Страхом вечным изувечен,
бьёт звонарь в колокола.

* * *

Господи, как многому случилось
научиться нам! Летят года…
Но не укротимы суетливость
и нелепых рвений череда.

И необоримы звоны весен,
и печаль осенняя крепка,
и гудит, неведом и несносен,
мир обычной ветки и цветка.

А когда неверное колено
выкинет проказница-судьба,
несмотря на опыт, стынут вены
и к губам невольно льнет мольба.

* * *

Веселые даты, печальные даты –
встревожена память,
и разум хвостатый
шурует и рыщет в колодце былого,
на вес проверяет, на смысл и на слово
все то, что еще не слежалось, не ссохлось,
то сдавит безмолвьем, то вырвется в голос.

Вершины, кручины, полеты, провалы
и все, что попало,
что жизнь даровала…
Хвостатая память – живые картины
и сердца пожары, и ливни, и льдины,
и клавиш погоня, и радость, и плаха,
и песнь Корбюзье, и мозаика Баха.

Ничто, говорят, не проходит бесследно:
веселая лента, печальная лента
стрекочет кузнечиком – годы мотает,
снежок на ресницах слезинкой сверкает
и теплой смешинкой вовсю серебрится,
и снова, и снова душа по крупицам
себя собирает в родстве с непреложным,

И жизнь продолжается
просто и сложно…

* * *

Я поклонюсь земле, молитв не городя,
войду в нее, как выходил из чрева,
как дождь – из грома, детство – из дождя,
покой опустошенности – из гнева.

Ни сложности особой, ни труда
в том не найдет дотошное сознанье,
простой круговорот, обмена череда
такой-то клетки в теле мирозданья.

Конечно, будут трусость, страх и стон,
и боль, и вопль, отчаянье и мука,
на дне души – бессилья перезвон
перед громадой мрака и разлуки.

Ну а пока, пока… Пока еще хоть день
в моих руках, в моем распоряженье,
вкушу его любую дребедень
до крошки, до последнего мгновенья.

* * *

Чья-то сила, броженье чего-то,
случай, тяга, сближенье, экстаз –
и на свет появляется что-то
с парой рук, парой ног, парой глаз.

Все так дивно и славно, и просто:
целый мир появился на свет
в виде тела такого-то роста
и таких-то особых примет.

Но к чему целый мир и приметы,
столь высокая вязь бытия,
коли тело, несущее это,
беззащитней мальца-муравья?

На любом перекрестке планеты,
на ногах ли стоит, на руках,
проще кваса и пареной репы
обратить его снова во прах.

Снова – в небыль, в безликость болота,
в неминуемый случай, в экстаз
чьей-то силы, сближенья чего-то
с парой рук, парой ног, парой глаз.

* * *

Я Бога не ищу:
его нашли другие,
сказали: это Он, –
ну что же, им видней.
И понеслись в любви
за Ним сердца нагие,
коль был бы Он – Она,
я тоже б шел за Ней.

Кто первым сочинил
полет или истому,
движенья тихих крыс,
завистливость бревна?
Все говорят, что Он,
всевышний наш знакомый.
– Возможно, – говорю, –
но мне нужна Она.

* * *

Все слова убегут,
расплывутся и выцветут краски,
под обломками памяти сгинут
друзья и враги,
только имя твое
буду вслух повторять без подсказки,
норовя заглушить им развязки
шальные шаги.

Только имя твое –
детский импульс души и гортани:
Валя, Валя, Валюна –
легчайший разрыв немоты,
немудреный набор
или вздор предзакатных стенаний,
тайный всплеск упований
на бегство из лап пустоты.

Валя, Валя, Валюна, –
срывается с губ, словно с петель.
Валя, Валя, Валюна…
Да нет, ничего, просто так.
Это я – просто так.
Просто вырвалось. Да. Просто ветер.
Просто вечер во мне.
Просто так, – говорю.
Просто так.

* * *

Так хорошо на берегу залива:
волна с волной играет шаловливо,
и птиц полет красив, и ты красиво
глядишь им вслед,
и мы с тобой валяемся на пляже
вне долга, вне забот и мыслей даже,
и ритм души неспешен и отлажен –
и лучше ничего на свете нет.

А на дворе декабрь. А мы на юге.
А где-то в этот час по всей округе
мороз трещит и голос лютой вьюги
тревогу вьет
в душе и вне, в бегах и на заминках,
и свет почти такой, как на поминках,
и день укутан в тряпки и ботинки,
и сон нейдет ночами напролет.

Но наше ль дело, что кому влетело,
каких забав природа захотела,
каких даров, по делу ли — без дела,
когда снесла?
Мы в декабре. У лета на приколе,
на сладостях морской и терпкой соли,
на радостях кочевья и раздолья
по воле звезд, которым нет числа.

* * *

Когда болит – все полыхает адом,
уходит боль – и все в родной красе,
и ничего, и ничего не надо,
я гол, я из кровинок, я – как все.

Мне холодно, когда мороз и ветер,
мне жарко, когда черти правят бал.
Да, я такой. Такой, как все на свете,
веселый и печальный тривиал.

Когда уходит друг, я тоже плачу,
когда нахлынет радость, я смеюсь,
я, как и все, тоскую по удаче,
вот разве что на бой ни с кем не рвусь.

Куда ни глянь – одни и те же драмы,
комедии – как хочешь называй,
как будто бы мы все одной программы
в компьютере небесном невзначай.

Мне горько, когда то не так и это,
мне сладко называть себя твоим,
я, как и все, немножечко поэтом
бываю, когда знаю, что любим.

* * *

Каждым утром, пасмурным и ярким,
выхожу обычно на залив,
а в душе – исписанной тетрадке –
вечный незатейливый мотив.

Есть ли – после жизни – жизнь, не знаю,
если есть – пока она в дыму.
Бога я, конечно, принимаю,
только жаль, он мне не по уму.

Гладь залива дышит полной грудью,
выдохи и вдохи – в такт с волной.
Что же не живется бедным людям
в этой благодати столь живой?

Есть ли – после жизни – жизнь, не знаю,
если есть – никак не пролечу.
Бога я, конечно, принимаю,
только жаль, он мне не по плечу.

Как там у рыбёшек под водою?
Тоже, видно, поедом едят
тех, кто послабей и, вместо боя,
жизнь продлить упорно норовят.

Есть ли – после жизни – жизнь, не знаю,
если есть – ее не обойти.
Бога я, конечно, принимаю,
но боюсь, мне с ним не по пути.

* * *

Непокорная солнцу прохлада
и залив обнимают меня,
намело облаков баррикады
в предзакатном сползании дня.

Что-то булькает, что-то стрекочет,
и обыденность вроде, и новь,
но зачем-то стучит молоточек
где-то рядом и выше, чем бровь.

Наплывают откуда-то тени,
самолетный в прогалинах след,
словно снег на дорогах весенних,
словно шрамы растаявших лет.

* * *

Не бери меня, Боже, к себе,
не бери, не бери,
нет охоты совсем
возвращаться к тебе, ну ей-богу.
Мне и здесь хорошо,
даже если и плохо немного,
все равно хорошо,
не бери меня, Боже, к себе.

Не бери меня, Боже,
оставь меня как-нибудь здесь,
пусть безумным скитальцем,
шутом, анекдотом скабрезным.
Я люблю этот ад,
я – и сам из материи весь
его клеток и жил,
и стенаний, и смеха, и бездны.

Мне и дня не прожить
в твоей вечности, краше небес,
отпусти и лиши меня
ласки своей и заботы.
У тебя на земле
столько верных надежных повес,
что, поверь, никогда
не остаться тебе без работы.

А меня потеряй!
А меня не включай даже в счет,
не такая большая потеря
в миру и на свете.
Ведь ее и сам черт
без очков ни за что не найдет,
ведь сам дьявол ее
и в очках ни за что не заметит.

* * *

Постепенно мы все же
начнем уходить друг от друга,
постепенно мы все же
прощаться друг с другом начнем.
Будет солнце вставать
и садиться, и бегать по кругу,
ну а наши круги
разомкнутся на выходе том.

Постепенно на нас
снизойдут невесомость сознанья,
остановленность бега,
призванья, признанья, причин.
Мы начнем уходить
вопреки своему нежеланью,
по железному свойству
круженья потех и кручин.

После звона чудес,
после шумных и бурных открытий,
после пряных претензий,
проклятий, побед, прожектерств
мы уйдем в тишину,
где не будет ни слов, ни амбиций,
ни орбит, ни оков, ни сражений,
ни братств, ни сестерств.

Мы вовсю отдохнем,
мы вовсю, наконец, намолчимся,
мы во всем, наконец,
обретем совершенство и лад.
Хочешь – нет, но оно
непременно зачем-то случится,
как случается ночь
после дня боевых серенад.

Скоро вспыхнет трава,
скоро лето начнет совершаться,
скоро цены взлетят
и некстати заноет плечо,
скоро мы в немоте
будем трудно друг с другом прощаться,
скоро мы уходить
друг от друга некстати начнем.

* * *

Двойное дерево – великая прохлада,
я с ним прощаюсь чаще, чем оно
мне отвечает чуть игривым взглядом
и трепетаньем листьев заодно.

Я с ним прощаюсь: время подоспело
мне уходить – ему дышать весной
и весь уклад души своей и тела
всё обновлять листвою молодой.

Прощай, дружок! Дыханье – как синица,
неодолим песков протяжный лай,
исхожен лес, исписана страница…
Не допит чай? Ну что ж, он – только чай.

* * *

Хорошо посидеть в холодке,
поразмыслить, набраться терпенья,
хорошо в погребке, налегке,
вдалеке от дорог и движенья.

Только дзинькает что-то на дне
уха чуткого в вялой потуге,
тишина на стене, на окне,
на лице легковерной подруги.

Только слышно, как плавится день
на жаровне под лапами солнца.
Превратиться бы как-нибудь в тень
или просто в смешного японца.

И уйти в полноводный уют,
в белый парус слегка затянуться,
чтобы слышать, как рыбы поют
и серьезные птицы смеются.

Хорошо вдалеке от забот
поразмыслить над силой творенья
Божьих рук, Божьих ног или вот
набросать это стихотворенье.

* * *

На путях исканий вечных
высших смыслов, целей, правд,
слава Богу, есть беспечный
домик, взятый напрокат.

Неказистая квартирка,
стены, стулья да кровать,
где порой с тобой впритирку
можно время коротать,

Отдыхать от шума жизни,
скоростей, страстей, потуг,
помолчать под укоризной
глаз твоих и плеч, и губ.

Рядом трасса, гнев и копоть,
а у нас под потолком,
только локон твой и локоть
уголком над животом,

Только щек твоих лампада,
водопад твоих волос
на краю большого града,
посреди житейских гроз.

* * *

Как хорошо прийти домой,
присесть у подоконника
и видеть, как ты над плитой
орудуешь половником,
сидеть с тобой, шуметь, молчать,
удачей огорошивать,
прочесть в глазах твоих печаль
негаданно, непрошено,
твоих смешинок перезвон,
морщинок свежих линии –
и жизнь совсем уже не сон,
не бег за птицей синею.

Бравадит август: бровь хвостом,
рисованная радуга, –
не покидай надолго дом,
не говоря уж надолго.

* * *

Я умру –
сигарета погаснет
и меж скал шелохнется прибой,
ветерок шелестнет меж акаций
и всплакнет под шумок надо мной.

И в классической скорби мгновенья
будет мне благодатная весть:
жил я в полном согласье с твореньем
всех других земнородных существ.

Ничего я иного не делал,
не пыхтел, выбиваясь из сил,
но последнюю ложку к обеду
с кем-нибудь непременно делил.

Был я в сговоре с ветром и снегом,
ревновал их к деревьям всерьез,
никогда не заигрывал с Небом,
хоть порой умилялся до слез.

Что ж, пускай догорит сигарета,
пусть меж скал шелохнется прибой –
каждой твари когда-нибудь где-то
обязательно нужен покой.

* * *

Пришла печальная весть о смерти доброго друга из того старшего поколения, которое почти что в полном составе уже покинуло этот беспокойный мир.

Лев (Лева) Ленчик был одним из тех, с кем я свел дружбу в середине 90-х в новой, тогда еще малопонятной стране и кто поддержал первые шаги моего медийного проекта, который начался четверть века назад с газеты «Русский акцент». Он верил, что когда-нибудь из небольшой локальной газеты получится нечто значительное, но и тогда, на начальной стадии, готов был отдать нам для эксклюзивного использования какие-то новые стихотворные подборки, прозу, литературно-критические материалы. Его принципиально честный взгляд на те или иные наши публикации, неизменная ирония и отсутствие даже намека на назидание, притягивало к нему. При всей глубине своих знаний и литературном даровании, он был необычайно прост и не пафосен. Нередко наше общение проходило в его гостеприимном чикагском доме, где жена и добрый ангел-хранитель Валя (Валюна) старалась сделать так, чтобы каждая встреча за столом западала в память и оставалась в ней на долгие годы.

Естественно, разговоры шли и вокруг произведений Левы. Очень сильное впечатление произвела на меня в то время его повесть «Свадьба», в которой и очень выстраданные мысли автора о мироустройстве, религии, социуме, и одновременно захватывающая семейная история. А скольким молодым (и не очень) авторам помог Лев Ленчик, рецензируя их рукописи на литературном семинаре, который вел в Чикаго старший друг самого Левы – Ефим Чеповецкий.

Но настал момент, когда семейство Ленчиков перебралось во Флориду – в этот рай для пенсионеров и любителей ясного неба. Увы, общались мы уже значительно реже. Вспоминали друг о друге непременно, как люди декабрьские, ближе к дням рождения.

В интернет-газете и в литературном альманахе мы неизменно поздравляли своего друга-писателя с очередными датами, публикуя по большей части стихотворные подборки…

И все время в планах было приехать и неспешно поговорить, гуляя вдоль берега на фоне спокойного Мексиканского залива. Увы, это уже неосуществимо. Как и многое другое… Но выпустить в нашем издательском подразделении то, что еще не вошло в последние прижизненные книги, это то малое, что мы можем сделать и наверняка сделаем в ближайшем будущем.

А пока хочется сказать: прощайте, дорогой друг и как здорово, что Вы были в моей жизни, а Вале и всем близким Льва Ленчика выразить мои глубокие соболезнования.

Игорь Цесарский, издатель и главный редактор медиагруппы Континент