Татьяна Таран | Я помню, папа!

− Пойдём, дочуня, отдохнём от работы. Ты сюда, в тенёк стога садись. На, держи банку, попей, жара нещадная сегодня. Сейчас передохнём, а солнышко за это время перевалит за половинку неба, станет чуть легче. Давай-ка мы с тобой перекусим, что тут мать связала нам в туесок?

− Папа, что за туесок? Это же корзинка такая?

− Да вот, что в полотенце завёрнуто, то и туесок…

Два яйца, соль в спичечном коробке, четыре ломтя серого хлеба. Трёхлитровая банка молока от соседской коровы, − свои не держались, дохли. Отец говорил, что всему виной два огромных тополя, нависающих с соседской стороны, ядовитые они. А мать сказала, что сглазили наших коров, сколько не пытались завести – все пали.

В моём сознательном детстве из хозяйства я помню только кабана. Кличку ему не давали. Зачем? Если в ноябре, как только ляжет устойчивый снег, всё равно зарежут. Сначала придёт угрюмый Степан с углового дома в нашем частном секторе небольшого амурского городка, сделает своё дело острым ножом прямо в сердце кабану, а женщины и дети будут сидеть в избе, зажав уши, чтобы не слышать это предсмертный визг.

А ты ведь помнишь его ещё живого. Хоть грязного, чавкающего свою похлёбку, но живого. Корыто стояло прямо у заплота, но я не дотягивалась через ограду, чтобы вылить ведро с варевом, а в стайку заходить боялась – вдруг укусит, или заденет по ногам своей жёсткой щетиной? Отец тогда соорудил скамеечку:

− Ты сначала ботвы нарежь в огороде, пусть полакомится кабанчик, на салат ему. Только потом ведро выливай в корыто.

Родители весь день на работе, а мне после школы давали задание по дому. Прополоть грядку с морковкой и накормить кабана. Я, честно, не все эти чахлые зеленые кустики различала между собой, вырывала то, что казалось мне сорняком. Что там на самом деле уходило в кучку с жухлой травой – не поручусь. После резала ножом осот, щедро всходивший в сырых от частых дождей межах, кидала борову. Потом выливала ему из ведра теплую ещё (после утренней печки) кашицу из очистков, мелкой картошки, шрота и остатков еды с семейного стола.

И вот – зарезали. Мне было страшно садиться на теплую, подвижную трёхсоткилограммовую тушу. Но так было заведено. Всех детей с улицы собирали «посидеть на кабане». Его укрывали старым ковром, туша качалась под нами, и только в зрелом возрасте я узнала, что равномерно распределённый детский вес нужен был для сливания крови. Из неё делали деревенскую колбасу с гречкой.

Натурализм деревенской жизни воспринимался, как должное. Никто не падал в обморок, не зажимал нос пальцами, не отводил глаз. В двух широких эмалированных тазах полоскали кишки, промывая их от остатков кабаньих трапез. Варилась огромная кастрюля гречки, замешивалась на сковородах кровь, она густилась, и этой смесью набивали длинные серые полые шнуры. Они растягивались вширь, меня удивляло, как много в них помещается начинки! Круги обрезались на одну семейную порцию, завязывались узлом на концах, выносились на мороз, в кладовую…

− Пойдем, доча, нам сегодня норма эти две грядки прополоть. Дойдём с тобой вон до той тыквы – ну-ка, сбегай в конец, глянь на неё, а обратно посчитай рядочки. До тыквы дойдём, назад повернём по второй грядке, то и будет наша работа до вечера. Давай-ка, платочек подвяжи, чтобы голову не напекло. Ты траву с корнем дёргай, а я за тобой буду следом идти, тяпкой нагуртывать.

Мне хотелось узнать, почему нам нужно обходить болото? Разве нельзя пойти по прямой: через два квартала от нашего дома кончался город, а дальше, через зелёный луг, раскинулись огороды. Посреди зелени росли камыши, их коричневые набалдашники покачивал ветер, отец не разрешал к ним приближаться: «Затянет, как ступишь». И вёл в обход болота, по бетонной дороге, вымощенной к военному аэродрому. Этот наш огород назывался «поле», двенадцать соток, четыре длинных ряда картошки с тыквами. А ещё был огород домашний, с той самой морковкой.

− Я, доча, решил махорку выращивать. А чего на «Беломор» тратиться? Посажу за огурцами, посмотрю, что вырастет. Веник же вырос! Хорошо тебе им подметать?

− Хорошо, папа. Только я пол на крыльце не люблю мыть, он занозистый!

− Покрасим, деточка. Вот окучим картошку, и покрасим. Будешь мне помогать? Ты в прошлом году забор красила хорошо, ровно!

− А за каждую дощечку на полу ты тоже по копейке мне будешь платить, как за штакетину?

− Конечно! Двадцать дощечек – вот тебе и мороженое!

Это были мои первые заработки. Отец приучал к труду и велел гордиться заработанным.

В восьмом классе я сказала, что на летних каникулах пойду работать на кладбище паровозов, очищать от сорняков запасные пути. Отец одобрил:

− Проверь, как там они? Мы в войну держали их в состоянии боевой готовности! Вдруг бы понадобились фронту!

Сам отец на призыв не попал. 1927 года рождения, ему было 14, когда началась война. И тут же закончилось его учёба в школе. Семь классов, вот и всё образование. Стране нужны были рабочие руки на железной дороге, дали бронь на исходе войны. Потом четыре года службы в армии – так все тогда служили, по четыре года. И ещё сорок четыре – на Транссибе, мастером путевой части.

Отслужившие свой срок шпалы железнодорожникам отдавали на дрова. Чёрные, с устойчивым запахом креозота. Мы резали их с отцом сначала на четыре части поперёк, двуручной пилой.

− Ровней держи, чтоб не плясала пила, входи по насечке!

Чёрный брусок отваливался с козлов, мы передвигали оставшуюся часть на середину и пилили дальше. А потом отец сильными ударами топора раскалывал чурки на отдельные дровишки. И сам он был красивым, сильным, высоким. И добрым. Запах креозота в московском метро я очень люблю. Он напоминает мне об отце.

Однажды я заболела. В левом ухе стреляло, горло горело огнем, шишки на шее распухли и покраснели. Скарлатина, сказал доктор. Отец сидел у моей кровати и сочинял мне сказки. «Ехал-ехал я по тундре, на больших оленях, а вокруг снег, холод, мороз! Вот и тебе скоро прохладнее станет, болезнь уйдёт, будешь бегать по двору…»

В сентябре ученикам нашей школы официально разрешали три дня не ходить на занятия. Основанием служила веская причина: «Семья копает картошку!». Ту самую, которую мы пололи и окучивали в июле с отцом. До следующего лета картошка в меню будет дважды в день. Утром и вечером, либо в обед и на ужин. Я люблю её и сейчас, в любом виде.

− Давай-ка, доня, дымокур разведём, а то одолеет нас комарьё! Смотри же, откуда ветер дует? Ты знаешь, как его определить? Намочи палец слюной и подними кверху: с какой стороны ему прохладно станет, оттуда и ветер. Значит и нам надо в той стороне костер развести. Будет ветер на нас дым гнать, кровопийцев прогонять. Подкинем туда сырой травы, она дым гуще сделает.

Бесконечные грядки, казалось, не кончатся никогда. Но отец знал волшебное слово: «перекур!» И тогда я бежала к стогу сена, искала тень от него и доставала из выемки в соломе банку с парным, утренней дойки, молоком. Соседка продавала, двадцать копеек за трёхлитровку. Отец садился на землю рядом, закуривал свою папиросу из самолично выращенного табака, приваливался к стогу. Потом тоже пил прямо из банки.

Всё, что я запомнила ярче всего в раннем детстве, это ровные рядки окученной картошки. И каждый год потом ещё, до шестнадцати моих лет. После десятилетки уехала учиться в университет, за тысячу километров от дома. В короткие визиты домой на каникулы, а потом в отпуск, меня «на поле» не брали. Картошка к моему приезду уже была окучена, а время сбора урожая еще не наступило.

− Посиди со мной, доча, на скамеечке у забора.

− Да у вас тут у каждого дома наблюдательный пункт! Кто мимо не пройдёт – со всеми надо здороваться!

− А как же, деточка. Сегодня ты Петровичу здоровья пожелаешь, а завтра он тебе. Деревенская жизнь, она такая. С соседями дружить надо.

− Так что же они тополя свои не срубят? Такую тень на наш дом навесили, и всю воду тянут от черемухи и смородины, не растёт с этой стороны ничего!

− Зато с другой стороны малина, видела какая! Я туда навозу кабанячьего по весне накидал, такая рясная ягодка потому и вышла теперь. Ты собрала себе утром чашечку? За ночь поспела, небось. Хочу еще клубнику развести, да корней на рынке не продают, у соседей неудобно просить. А что, правда, в городе у вас долларами расплачиваются?

Я рассмеялась. Сходила в дом, принесла зелёную бумажку из кошелька. Отец долго рассматривал, мял в руках, принюхивался.

− Вот, значит, какой он, капитализм. А то в газетах пишут про него, а я ни разу не видел. Как там в Америке, доня? Красиво?

− Красиво, папа. Всё блестит и богато.

− Ты молодец, доча. Одна из всех наших побывала там. Только письма не пиши туда!

− Почему? – опять рассмеялась я.

− Потому что связь с иностранцами…

− Папа, на дворе перестройка, гласность, мир открывает для нас свои границы.

− Ну и пусть открывают. Калитку шире, чем есть, всё равно не распахнёшь.

Помолчали. Мимо прошёл сосед Шамардин, высокий старик, ветеран войны. Остановился, снял шляпу, поклонился:

− Здравствуй, Гаврил. Дочка на побывку прибыла?

− На недельку, в отпуск. И тебе не хворать, сосед.

Я молчала. По деревенским обычаям в разговор старшего поколения младшие встревать не должны.

Поговорили с отцом о завтрашней поездке за грибами. Из семи отцовских братьев трое жили по соседству. У одного – «Жигули»-копейка, цвета «морской волны», у другого мотоцикл «Урал». У отца – велосипед с моторчиком, но на нём можно только поблизости ездить. А за грибами в лес – на транспорте братьев.

Мне до сих пор иногда снится та поляна с грибами. Никогда и нигде больше я не видела такой красоты, даже в кино, даже на картинах. Километрах в двадцати от жилых домов братья знали грибные места. Прошедший накануне дождь не помешал доехать по грунтовке до места. Но в лесу вода еще не успела уйти из низин. И вот стоят они, красноголовые подосиновики, на белых, в темную крапинку ножках, сплошными рядами – прямо в воде! Пять сантиметров высотой гриб и ещё пять сверху − вода. Казалось, и вся поляна в оранжево-красной воде. Резиновые сапоги, ножик, ведро – мы забили багажник «копейки» за полчаса. Потом разбрелись в разные стороны и под листвой собрали груздей, набили ими коляску «Урала», накрыли брезентовой попоной. Потом расстелили плащ-палатку на заднее сиденье машины, насыпали и туда. Наполнили вёдра, пристроили их за сиденьями шофера и пассажирки, то есть меня. Отец сел сзади брата-мотоциклиста, и мы уехали из леса.

Делили «трофей» по-честному: носили каждый в свой двор вёдрами, пока не выбрали всё.

Во дворе нашей усадьбы расположилась мини-фабрика по обработке лесного урожая. В тот день я узнала, что собрать грибы можно за час, а разбирать их будешь до вечера. Подосиновики и подберезовики пошли в кастрюлю на варку и мариновку. А «синие лохматые», как отец называл сырые грузди, остались отмокать в цинковой ванне на всю ночь.

Утром папа выкатил откуда-то деревянный бочонок, долго скоблил его ножом, окатывал кипятком, очищал от серого налёта крышку. Мать, с рассвета варившая грибы всё в тех же эмалированных тазах, сказала мне готовить тузлук.

− Подожди, дочуня. Схожу, наберу свежей водички.

Два квартала до колодца. Два ведра на коромысле. Железная цепь с привязанным пустым ведром с грохотом улетает куда-то вниз, в чёрное жерло. Обратно тащить нелегко: отец с силой прокручивает ручку, цепь наматывается на деревянный барабан, из поднятого ведра выплёскивается часть воды. Когда во дворе появилась колонка, это было равносильно появлению японского робота в хозяйстве.

Лавровый лист, перец горошком, соль, уксус. Тузлук готов.

Под той самой черёмухой, ягод которой напрасно ждала детвора, был погреб. Холодильник в доме появился, когда я уже уехала учиться. Да и телевизор вошёл в мою жизнь лишь в четырнадцать лет. Потрясённая возможностью видеть людей через электрический провод, я смотрела первую передачу до самой поздней ночи. Это был хоккей, в котором я ничего не понимала, но оторваться от экрана не могла.

Отец открыл крышку погреба, обитую старыми ватными телогрейками, спустился по лестнице вместе с бочонком. Моя задача была подавать сверху вёдра с грибами и замешанный соляной раствор. Когда бочка наполнилась доверху, положили гнёт.

− Ну вот, доча. Первая закуска готова. Потом засолим пару бочек огурцов и помидоров, а в сентябре – капустку сквасим. Мясо будет своё, кровяной колбасы наделаем, тушёнку закатаем. Так до весны и продержимся. А там и крапива на борщ взойдёт!

Про закуску он так шутил. Никогда я не видела отца пьяным. В субботу летом, на день железнодорожника, надевал рубашку с пиджаком:

− Пройдусь до вокзала, пива с мужиками выпью, отмечу праздник.

Через окно привокзальной пивнушки выдавали большие стеклянные кружки с пеной до самого края.

Крепкое спиртное на нашей улице могло быть на столе только во время большого семейного праздника. Свадьба кого-то из племянников, редкий приезд родственников с Камчатки и из Москвы, юбилейный день рождения. Тогда во дворе дома одного из трёх братьев сколачивался длинный стол с лавками вдоль него. Нередко двадцать и больше человек садились за общий стол. Дядя Антон играл на балалайке, дядя Иван задавал ритм бубном, а папа виртуозно стучал на ложках. Как он это делал, я по малости лет не расспросила, а сейчас уже не у кого. Родовое гнездо продано, в гостях у родственников не была с начала века. По линии отца у меня девятнадцать двоюродных братьев и сестёр. По линии мамы – ещё семнадцать. Из тридцати шести двоюродных я не всех знаю по именам, а некоторых не видела никогда в жизни. Разбросало нас по городам и странам…

На семейных праздниках пели песни, чаще всего русские и украинские, хотя наши предки были переселенцами из Белоруссии, из-под Бобруйска. «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина», «Парней так много холостых на улицах Саратова», «По диким степям Забайкалья», «Несе Галя воду, коромысло гнеться». За это «ться» − с мягким знаком в глаголах несовершенного вида – мне, первокурснице, потом влетело от преподавателя филфака. И ещё вот за это выражение: «ну, значить, так и было».

− Где это вы, Татьяна, такое окончание с мягким знаком слышали? У вас ошибка в произношении!

− В нашей деревне все так говорят, − пролепетала я.

Узнав, откуда я родом, преподаватель сказала:

− Не могут у вас там так говорить! Переселенческий говор в тех краях совсем иной!

Спорить я не стала, но мягкий знак с тех пор употребляю строго по правилам.

− Скажи мне, доча, сильные ветра у вас во Владивостоке? Брат Иван говорит, что во время его службы сдувало моряков с палубы парохода. И голова от этого у всех жителей болит. Так правда это или брешет?

− Правда, папа. Дует страшно, весь год дует без передыху.

В молодые годы голова у меня от ветра не болела, но с возрастом стала ощущать, что сырой климат и постоянный ветродуй на здоровье действует не лучшим образом.

− Так ты, дочуня, к нам возвращайся! Грамотная же, редактором районной газеты «Заря коммунизма» будешь. Поедешь за репортажем в Иннокентьевку, там тебе на ферме и молочко, и маслице. Всю жизнь пальчик в сметанке держать будешь!

Я смеялась: «Сметану в баночках у нас во всех магазинах продают. Не надо ни на ферму идти, ни своей коровы держать».

− Коров уже и мы не держим. Не ведутся они у нас. Козу вот думаем завести, будешь доить?

− Папа, ты меня всему в жизни научил. Заборы красить, печку топить, от шаровых молний окна закрывать, съедобные грибы отличать от поганок, по закату погоду предсказывать. Спасибо тебе за всё. Но козу, наверное, не осилю.

Я снова рассмеялась и уехала в город. Строить свою семью, делать карьеру, хлопотать по дому…

А в мае 1998-го позвонила мама: отец копал грядки на картофельном поле, упал между рядками, за сердце схватился. Скорая долго не ехала, и теперь он лежит в железнодорожной больнице. Я позвонила на следующий день:

− Мама, как там отец, ему лучше?

– Да вроде лучше, врачи говорят.

Ещё через день:

− А сегодня как?

– Да так же. Только не говорит ничего, молчит, не встаёт.

– Что у него, почему молчит?

– Да я не знаю, врачи не говорят.

– Мама, я приеду, за два дня на работе дела закрою, возьму отпуск и приеду.

– Да может, полежит, да оклемается. Может, поднимется…

Сутки в дороге, и прямо с поезда – в больницу. Она рядом с железнодорожным вокзалом.

Дядя Ваня, набожный человек, сидел рядом с братом и читал молитвы. Увидев меня, сказал слово «инсульт» и вышел из палаты. Отец лежал на больничной койке, укрытый синим суконным одеялом с тёмными полосками по краям. Бледный, сухонький, как подросток, глаза ничего не выражали, смотрели в потолок. В палате он был один, едко пахло лекарствами. Я взяла его бездвижную руку в свои:

– Папа, ты меня слышишь? Это я, твоя дочь Таня. Я приехала!

Ничего не колыхнулось в тот миг. Не дрогнули пальцы, не шевельнулись мышцы рук, не расплылись в улыбке губы. Только одна слеза, из левого, ближнего ко мне глаза, скатилась по небритому виску прямо в ухо. Я зациклилась на этом: почему в ухо? Ведь в книгах пишут «скатилась по щеке»? Хотя, наверное, это когда человек стоит, то по щеке, а если лежит – несколько дней, без движения, тогда по морщинкам она течёт совсем другим руслом.

− Тебя ждал. Смотри, не дышит уже.

Санитарка за моей спиной церемониться не стала. Сказала, как отрезала. И начала суетиться по палате – собирать инвентарь и что-то бубнить себе под нос. Я ещё держала руку отца, когда вошёл врач и сказал: «Вам лучше выйти». Я вышла.

Прошло двадцать с лишним лет. Нет дня, чтобы я не вспоминала отца. Мы с ним обо всём поговорили. Пока он был жив, я успела ему сказать спасибо за всё, чему он меня научил и что для меня сделал. Только очень сожалею, что папа не успел увидеть моего сына. Он родился тремя годами позже. Отец бы порадовался бы за меня и сказал:

− Ты молодец, доча…

22 ноября 2019 года

Татьяна Таран