Михаил Синельников | Старые вещи

Об авторе

Родился в 1946 году в Ленинграде, в семье, пережившей блокаду. Ранние годы провел в Средней Азии. Известный поэт, автор 32 оригинальных стихотворных сборников, в том числе, однотомника (2004), двухтомника (2006) и вышедшего в издательстве «Художественная литература» избранного «Из семи книг» (2013). Переводчик, главным образом, поэзии Востока. Автор многих статей о поэзии, составитель ряда антологических сборников и хрестоматий. Главный составитель в долгосрочном национальном проекте «Антология русской поэзии». Лауреат многих российских и международных премий, академик РАЕН и Петровской академии.

СТАРЫЕ ВЕЩИ

*    *    *

Со склерозом твоим в поединке
Вновь, ликуя, звенят голоса.
Вечно вертятся эти пластинки,
Прославляя поля и леса.

Блещут лампочки в ёлочной, сизой,
Осыпающей детстве хвое.
Повторяются эти репризы,
Эти песни и шутки в фойе.

С узнаваемым призвуком жести
Репродуктор талдычит своё,
Эхом древних последних известий
Заполняя твоё забытьё.

*    *    *

Ты видел чугунное било,
Которое, взмыв тяжело,
Высокую стену сломило,
В чужую квартиру вошло.

И вскоре нацелится снова,
Решительно занесено.
На глушь мирозданья иного
Обрушится с хрустом оно.

На эти семейные ссоры
И радостей общих часы,
На лестницы и коридоры,
И годы лихой полосы.

И этот наполненный снами
И чуткой бессонницей дом,
И все, что ни делалось с нами,
Сейчас опрокинет вверх дном.

Переезд

День свободы и печали,
Вопиющая пылища
На скрежещущем развале
Разорённого жилища.

После всех десятилетий
Пустота и перемена
С тенью юности, из нетей
Возвратившейся мгновенно.

Эти книги и посуда
В переездном ералаше
И неведомо откуда
Голоса родные ваши.

И, конечно, не случайны
Ваши радость и досада,
И открывшиеся тайны,
Знать которых и не надо.

Старые вещи

Среди потёртостей и вмятин
Я отдыхать душой привык.
Красноречив и прост, и внятен
Вещей ветшающих язык.

Всего важней и сердцу мило
То, что досталось с детства мне,
Ещё родителям служило
И недвижимо в тишине.

Любовно тронешь ковш и ножик,
Или в шкафу найдешь лоскут,
И вспять, пройдя незримый обжиг,
Десятилетья потекут.

И новой утвари не надо.
И жизнь не вся ещё прошла,
И постарение – награда,
Прикосновение тепла.

Невеста

Людей ведь нет родных наивней,
Творцов домашнего тепла.
Невесту сообща нашли мне,
Надумав, что пришла пора.

Была красивой, некапризной,
По-детски женственной она,
А дальше пусто, что ни вызнай,
Поскольку уж совсем юна.

Когда бы жить хотел иначе,
Возможно, в этот голос вник.
Пожалуй, нежный и горячий,
И не забуду этот лик.

Ещё и жизнь была ей внове,
Прост разговор накоротке,
Но кашель вдруг и капли крови
На чуть надушенном платке.

Стафф

М.Рахунову
Люблю я Леопольда Стаффа[1],
Который гениев милей,
Как обособленного графа
Среди блестящих королей.

Пусть царственно проходят мимо
Галчинский, Лесмян и Тувим,
Славянской древности незримо
Тень наклонилась лишь над ним.

Припав к родному захолустью,
Он в этой пребывал тени,
И эта смесь безумства с грустью
Больной душе моей сродни.

Да, выходя на берег Леты,
Коснулся многих он сердец,
Ему великие поэты
Успели молвить: «Молодец!»

*    *    *

Пройдёшь ли по стогнам Белграда,
По тверди булыжин и плит,
И речи славянской услада
Повсюду тебя опьянит.

И нечто поймёшь с полушага,
И чудится: всё горячей,
Всё гуще медовая брага
Медлительных этих речей.

В ответе, о чём ни спроси я,
Услышу и «веди» и «рцы»,
И плачут при слове «Россия»
Словесности русской чтецы.

В сербской церкви

Иисус, здесь явленный иконой, –
Ясноглазый в сущности гайдук,
Истомлённый, даже истощённый
От раздумий горестных и мук.

К ворогам не знающий пощады,
Осудивший развращённый Рим.
Эти веси, пажити и грады
В зыбкой дымке ходят перед ним.

В прошлом веке был бы партизаном,
«Смерть фашизму!» с ними бы кричал,
Чтоб к Его припал кровавым ранам
Край апокрифических начал.

Сербской девушке

Слушай, сербиянка: у монголов
Пали поздней осенью стада,
Темучин восплакал, возглаголав,
И на запад двинулась орда.
От того, что пересохли степи,
Содрогнулся Иисус в вертепе.
Через два столетья чернотой
Волос твой покрылся золотой.

Смедерево

Ни глухаря, ни тетерева
В этих местах, лишь крик
Чаек вблизи от Смедерева
На берегу возник.

Братство их черноморское,
Месиво этих стай
Носится, с плеском порская
И огласив Дунай.

Выплесками перловыми
Словно творя помин,
Крепости с переломами
От партизанских мин.

С россказнями и сведеньями
Перелетая в сень
Дерева в этом Смедереве,
Век превратился в день.

Над Венгрией

Под крылами глушь и тишь,
Тьма и млечность потому что
Вся в сплошном тумане пушта,
Венгрию не разглядишь.

Всё – в том ветреном и мглистом.
Пребывают в пустоте
С чардашем, с гусарским свистом,
С бойким Кальманом и Листом
Годы пламенные те.

Скрипки, выкрики цыганьи,
Пляски Бачки и Бараньи[2]
Погрузились в забытьё,
И, возможно, в Васюганьи[3]
Сердце вздрогнуло её.

Два брата

Был младший брат головорезом,
И в смуту председатель ВЦИК,
Над штыковым её железом
В тужурке кожаной возник.

И крови жаждала горячей
Его безжалостная речь,
Бы расказачен Дон казачий,
Пришлось династию пресечь.

Добитый гриппом или ломом,
Уже никто не разберёт,
Гранитом в облике знакомом
Он стал, свободный от забот.

Иль ядом верным и мгновенным
Его убрали, говорят…
А там, в окопах под Верденом,
Войну освоил старший брат.

Постигший всю её науку,
В атаку – в ярости такой –
Свою оторванную руку
Нёс уцелевшею рукой.

Теперь в его дворце в Ханое
Живут, сменяются вожди.
И хлещут, вставшие стеною,
Неистощимые дожди.

Хлебы

Уже в дыму виднелись Рейн и Сена.
Но что же было до того, когда
Остановила конницу измена
И уцелели чудом города?

Ведь есть весов невидимые чаши,
И до сих пор качаются они.
Вот подвиги и прегрешенья ваши,
Самосожженья и позора дни!

Вот губят жизнь террором неуклонным,
И короток революцьонный суд,
Вот чёрный хлеб спешащим эшелоном
В Германию восставшую везут.

Да, эти хлебы, посланным немцам
От лютой, багровеющей зари –
С кровавыми руками, с чистым сердцем –
Голодным от голодных сухари.

Лейпцигский вокзал

И Лейпцигский вокзал, в который
Под ровный, дребезжащий гром
Едва заметный поезд скорый
Влетает пушечным ядром.

Узрев гигантский этот узел,
Его имперскую судьбу,
Тот, кто Европу офранцузил,
Перевернулся бы в гробу.

Тут воля кайзера крутая
Под сенью прусского орла
До Занзибара и Китая,
Казалось, рельсы довела.

Но две войны мечту сместили,
Вокзал чрезмерно стал велик,
И нужды нет в тевтонском стиле,
Немецкий выдохся язык.

Лишь грёзой планов отдалённых
От каменных сквозит громад
И памятью об эшелонах
На Аушвиц и Сталинград.

В степи

Ну, вот, припрятав нож, хозяин
За повод клячу потянул,
И, псами жадными облаян,
Ведёт её через аул.

Да, он сильнее и умнее,
Но понимает и она,
Что там, в овраге, будет с нею…
Теперь для скачек не нужна.

Едва плетётся, участь зная,
И безнадежно, и хитро,
Всё длится тяга тормозная,
Как в сталинском Политбюро.

*    *    *

Как весь народ участвовал в спектакле!
Так море Средиземное кипит,
И выводили с пением не так ли
Свой грозный хор Эсхил и Еврипид!

И покоряли Арктику герои,
Шли на таран и стерегли «зека»,
И реяла героика в покрое
И шлемов, и шинелей РККА.

И свекловодство в подвиг превратилось,
И открывали новую звезду,
Лес корчевали, запасали силос,
Имея свет грядущего в виду.

*    *    *

И Гостомысла, и Вадима
Непостижимая страна
Ещё темна и нелюдима,
Порядка вовсе лишена.

Плеснёт налим из-под коряги,
Тоскует выпь, ревёт медведь,
И эти пришлые варяги
За всем не могут углядеть.

И ненавистен их порядок,
Суровый Ordnung привозной
Тяжел, невыносимо гадок,
И тянет к сутеми лесной.

– Придите, греки, осчастливьте
Святым крещеньем и постом,
И образками из финифти,
И храмом в блеске золотом!

Но там, где глохнут, изнывая,
Благочестивые слова,
Живуча нежить полевая,
В лесу кикимора жива.

И под рукою святотатца
Обрушились колокола,
А с той русалкой не расстаться,
И сердцу ведьмочка мила.

На Севере

Идём по длинной улице, бывало,
И на развилке дунет и влетит
Сквозь пустоту, где пелась «Калевала»,
Варяжский ветер в праславянский быт.

Попутчик мой, хлебнувший здешней браги,
Бубнит своё, и песня весела.
Ржавеет сельхозтехника в овраге,
Мы вышли на околицу села.

А дальше лес, и дряхлый, и дремучий.
Проходит с облаками наравне
Светящаяся туча, и за тучей
Перун и Один борются в огне.

*    *    *

Покуда не разверзлись хляби,
Жестокий зной царит в Пенджабе.
И демоны заходят в храмы,
И жалобный тигриный вой
Из джунглей Маугли и Рамы
Взывает к тверди огневой.
И звук свирели еле слышный
Истаял я воздухе, иссяк.
Скрываются пастушки Кришны,
И пыльный подступает мрак.
Иные девы замелькали,
Пустившаяся с ними в пляс
Здесь всё живое губит Кали,
И гневный Шива мир потряс.
Но тут отшельник стал махатмой,
Бог оступился сгоряча,
И смертоносно-благодатный
Бушует ливень, хлопоча.
Когда же отгремит Варуна,
Мгновенно расцветает луг,
И мирозданье снова юно,
И боги множатся вокруг.
Но даже им положен отдых.
Как только ливень приослаб,
Молясь на горных переходах,
Ислам вторгается в Пенджаб.

Любовь

На утре дней с весной и песней птичьей
Окажешься под властью этих чар,
И жизнь пройдёт, во множестве обличий
Блаженный этот пробуждая жар.

В огне любви и первой, и последней
Ты вдруг заметишь, что она одна,
И правит всё мощней и всепобедней,
Твои приосеняя времена.

И, голоса взывающие слыша,
И воскрешая образы в пути,
В конце концов к Тому, кто всех превыше,
В слезах слова признанья обрати!

[1] Леопольд Стафф (1878 – 1957) – польский поэт.

[2] Области Венгрии.

[3] Местность в Западной Сибири, прародине мадьяр.