Гоар Рштуни | Товарищеский суд

Товарищеские суды. Суд первый.

У Иветты, работницы сборочного цеха, были роскошные, иссиня-чёрные густые кудри. Длинные, они плотной массой лежали на плечах и спине, и, даже если ты шёл сзади, сердце подсказывало: это красавица!

Она и была красавицей, правда, кожа чуть-чуть подвяла от дешёвой тогдашней пудры и постоянных кремов, наносимых, видимо, в неверном направлении, а в глазах проглядывал вечный недосып. Работа на релейном заводе начиналась в семь утра, чтобы уместилась вторая смена, а у Иветты рос маленький сын.

Да ещё половина ребят с релейного завода мечтали хоть немного сблизиться с разведёнкой.

Иветта откровенно шутила с ними, носила очень узкие платья, по тем временам довольно открытые. Женщины бросали на неё то ли осуждающие, то ли завистливые взгляды — всё же конец 50-х, окраина города… Здесь, на релейном и электроламповом, заканчивался дальний Канакер и начинался ближний пригород, Зейтун. И только совсем внизу – город.

Совсем недавно открытый, чуть больше года назад, завод набрал молодых выпускников школ и вернувшихся из армии ребят и отправил в Ленинград учиться производству на базе «Красной зари» (после национализации Телефонного и электромеханического завода, кстати, знаменитого «Л.М. Эриксон и Ко»). Это потом построили в Еxегнадзоре, Берде, Капане, Армавире. Наши релейные заводы. Интересно, живы ли они?

«Ленинградский» костяк был дружный. Молодые переженились, кто мог или хотел, а муж Иветты остался с русской зазнобушкой в Ленинграде: говорили, вовсе не такая красивая, и непонятно, чем взяла, но что Иветта сама виновата.

В Иветту был влюблён мой мастер, Витя. А ещё глаз на Иветту имел длинный, как угорь, главный инженер. Весь цех знал об этом — тогда все обо всём знали. А мать Вити лежала «с предпоследней, неоперабельной стадией».

Мне было 16 лет после школы, я на всякий случай отрабатывала те хрущёвские пресловутые два года для стажа, хотя еле выдержала семь месяцев и осенью поступила в университет. Было невмоготу вставать в шесть утра. Папа считал меня пролетарием и будил песней: «Вставай, проклятьем заклеймённый!» на армянском (Чаренц замечательно перевёл, кстати!). Он почти декламировал, так как, в отличие от мамы с шикарным голосом, у отца не было даже музыкального слуха. А во вторую смену с нашим верным Джеком, рыжей дворнягой, в полночь он встречал меня на остановке.

Так вот, я тогда ничего не знала про стадии и как-то спросила, что это означает. Бригадир Нэля, потом она поступила в Мед, округлила глаза и сказала:

– Это означает, что Витю жалко: он единственный сын, а отец умер, тоже от рака.

Мало того, Витя даже не мог жениться на Иветте. Они встречались несколько месяцев, потом Витя не смог оставлять мать на вечер без присмотра — перестали. Разведённая, с маленьким ребёнком, со шлейфом разных домыслов и слухов, задиристая и непокорная Иветта никак не походила на будущую сиделку. Ведь после «предпоследней стадии» идёт «последняя». И Витя ни на что даже не надеялся. И молчал. А своенравную Иветту молчание Вити очень задевало, и она прямо в его присутствии назначала, кому провожать после ночной смены: ночью улицы были тогда тёмные и страшные. Помню, однажды возле завода даже нашли убитую после ночной смены девушку: задушили…

Про молчание тоже я не совсем понимала – ведь они разговаривали друг с другом на работе. Но Нэля и про это объяснила:

– Главное слово – «выходи за меня». Если не сказал, значит молчит. Значит, не хочет!

Сама Нэля тоже ждала этих слов, встречалась с красивым парнем, который пока «молчал».

Как-то моя соседка по конвейеру шепнула нам: Главный крутится вокруг неё, женатый бесстыдник! Ну и что, если она гулящая! Не видишь, другой с ней! И серьёзно настроен!

Витя, не поднимая глаз, грустно регулировал контакты. А главный зачастил на конвейер, где на своём табурете гордо царствовала Иветта. И, о ужас! Он стал на машине возить её домой после второй смены!

Я сдала экзамен и сама стала почти мастером. Поменяла конвейер, и, конечно, не успевала сдавать норму – сноровистые замужние женщины всегда подкидывали мне, шестнадцатилетней девчонке, немного готовой продукции, чтоб начцеха не ругал за невыполнение плана. В цехе было уютно, запах дымящейся канифоли стал родным и приятным, вокруг все были молодые, а я младше всех, не то, что сейчас – вокруг молодые, а я старше всех. И ко мне в цехе относились, как к младшей сестрёнке. А у начцеха требовали план, и он особенно озлился на нас, не достигших 18 лет, не хотел отпускать на два часа раньше, а мы молча, по-английски, смывались.

Опаздывать на работу считалось чуть ли не смертным грехом, за этим очень строго следили, а Витя ехал с «Еррорд маса» (третьего участка). Это же другой конец города, и возил только трамвай! Руки у него были золотые, ещё в Ленинграде его просили остаться, начальником участка предлагали, но вот, семейные обстоятельства…

Когда Витиной маме стало совсем плохо, он стал часто опаздывать, охранники же, зная про его историю, пропускали без слов.

Но вот однажды в проходной встал сам главный инженер.

Или нет! Когда в проходную вошёл Витя, он там стоял. И грубо спросил:

– Это для вас почему рабочий день сейчас начинается?

– Трамвая долго не было! – соврал Витя.

– А вот врёте! Трамваи хорошо ходят! – тут уже соврал главный.

– Дайте пройти!

– Убирайтесь обратно! Работа давно началась! Неизвестно чем занимались ночью!

Последние слова обожгли Витю. И он без промедления отвесил Главному оплеуху. Наверное, давно мечтал. Бедняги «ВОХРы» когда их спрашивали, как всё было, что-то мычали, пряча глаза, про «не успел посмотреть» и «кто мог подумать!».

Через полчаса весь завод гудел. Примечательно, что никто не сказал: «Разве можно Главного по лицу?» Или: «Пусть не опаздывает!» Или: «Разве так можно?».

Все цокали языком: ай да Витя! Вот тихоня! Вот герой! А всё из-за Иветты! Рабочие на релейном были образованным людом, сразу вникали в суть.

Главного не любили. Теперь не помню, за что, впрочем, скорей всего, и тогда не знала. Он на всех кричал, с рабочими не здоровался… Но пощёчина главному инженеру – это такое из ряда вон выходящее событие, что обсуждалось в райкоме, где и постановили назначить товарищеский суд. Тогда ввели эти товарищеские суды, чтобы повысить ответственность коллектива за проступки его члено, и тем самым сплотить. Вот про этот первый в моей жизни товарищеский суд и рассказываю.

Красный уголок после первой смены заполнился быстро, выступили из профкома, инструктор из райкома, два-три начцеха. Все говорили, что это преступление, тем более на территории завода, спасибо товарищам из райкома, что уголовный кодекс не применили. Партком выдёргивал из рядов зазевавшегося рабочего и требовал выступить с осуждением. Забывшись, вызвал даже мужа Витиной двоюродной сестры. Муж гаркнул:

– Ара, ты что? Ты тут хочешь, чтоб и я выступил? Ара, ты мне рот не раскрывай (если дословно)!

Учитывая, что муж был ленинаканци, раскрытый рот обещал быть огромным и с длинным языком.

Главный так гордо и независимо сидел, как будто не ему дали пощёчину, а он сам Вите отвесил.

Витя тоже спокойно стоял, но красный, почти ничего не говорил, на вопросы отвечал коротко:

– Было такое дело?

– Было.

– Ударил?

– Ну, ударил…

– Разве так можно?

– А как можно? Если сказал очень грубо!

– Что сказал?

– Сказал: Убирайся! Не он меня на работу принимал! А я мог успеть выполнить дневную норму!

– Тогда вам расценки можно снизить, раз за семь часов можешь дневную норму выполнить! – вскочил Главный.

Регулировщики напряглись. Но Витя сразу тихо добавил:

– Я всего на двадцать минут опоздал, а в выходные сверх нормы нарабатываю, мне разрешил начцеха.

Товарищеский суд постановил извиниться перед Главным и ходатайствовать перед дирекцией о переводе на низший разряд. Скажу, забегая вперёд, что директор был в это время в Москве, пока он приехал, пока разбирался, Главного перевели в Точприбор, и Витя только извинился. Да, ещё его взяли на поруки. Нарушит – уже тюрьма. То есть теперь он никому не смог бы в случае чего ответить так, как ему хотелось бы.

Это, действительно, строгое наказание. Впрочем, мамин дядя, побывавший в ГУЛАГе, услышав мой сбивчивый рассказ, презрительно проронил:

– В тюрьмах мест нет, кормёжки даже на баланду не хватает. Раньше за это 10 лет запросто дали бы! Начальство может куражиться, а вот ты – не моги!!

С детства я была поборником справедливости. Бабушка, улыбаясь, называла меня прокурором. И вот я, не посвятив никого в свои искания справедливости, сразу после суда отправилась в редакцию тогдашней комсомольской газеты «Сталинец»: требовать эту самую справедливость. Витю перевели на низший разряд – это чуть больше ставки подмастерья! Даже я получала больше, а я получала копейки.

Меня отвели к главному редактору. «Вардкес Петросян» было написано на двери. Чёрненький, маленький, не очень старый. Слушает этот главный редактор меня не очень внимательно (постоянно звонили) и спрашивает, ни к селу ни к городу:

– Он женат?

– Нет, он не может пока, его мама в последней стадии.

– Он тебя послал, да?

– Неет, он даже не знает… И вообще, никто не знает…

– А вот обманывать плохо! Ты же комсомолка! И признайся, ты влюблена в него, да? Я же вижу!

Я совершенно растерялась.

– Нет, что вы, он любит одну Иветту, тоже из нашего цеха.

– А ты любишь его, иначе зачем пришла бы? – он продолжал противно улыбаться.

Господи, да он почти хулиган! Как можно не зная человека, такое говорить?

– Ты подписана на «Сталинец»? – неожиданно спросил редактор.

Я обдумывала, что бы такое сказать ему, чтоб остановить его подозрения, но не оскорбив. Ведь он старше меня, да и в своём кабинете, ещё выгонит, а я не за тем пришла. Хотя думаю, иногда оскорбление в ответ можно наносить. Но ничего не придумала, кроме того, что никогда не подпишусь больше на «Сталинец», как бы ни навязывали. Но этого тоже нельзя было говорить вслух.

И вдруг от осознания полного бессилия я заплакала. Главный редактор поморщился, вызвал секретаршу, меня выпроводили, а я на всю жизнь возненавидела этого человека тихой девичьей ненавистью.

– Бестактный и чёрствый – подумала я. – Как же Витю спасти?

Самое интересное в этой истории то, что Витя вскоре женился. На другой девушке, из заводоуправления. Он так и не узнал, что я ходила к Вардкесу Петросяну, который тогда ещё не стал известным писателем, вообще никем, только главным редактором газеты-листка «Сталинец». Но тогда и это было огромной должностью. А Иветта пролетела. И с ним, и с Главным, и не только…

Прошло много лет. Как-то с давней подругой детства мы встретились после большого перерыва и вспоминали былые дни, мы с ней и на Релейном работали вместе. Её дядя был нашим начальником цеха.

И подружка рассказала, что Иветта и в самом деле была, как тогда говорили, «манекох», гулящей. Подружка детства была года на два старше, поэтому всё знала. Всё же два года в юности вмещают больше, чем сейчас, в нашем возрасте.

– Разве ты не знала? И Витю все отговаривали, а он никого не слушал. Но Иветту кто-то видел с Главным на море, и тут он сорвался.

– А ты знаешь, он и матом прошёлся по Главному! Но тот решил не позориться, все откуда-то знали историю с его матерью, она его бросила на бабушку и сбежала с каким-то партийным в Баку. Боялся про мат, хотя наказали бы больше. А Витя был чудесный, интеллигентный, добрый, серьёзный… он мне так нравился! – неожиданно рассмеялась она.

– Вот! А Вардкес Петросян на меня подумал! – до сих пор не забыв обиду на давно уже умершего известного писателя и деятеля, вставила я и впервые рассказала изумлённой подружке про мой неудавшийся визит.

– И как тебе в голову пришло туда пойти! А ты помнишь, Витя был единственный, кто ни разу никого из новичков не послал на склад за зазором!

– У него со мной и не получилось бы! Я же любопытная, обязательно спросила бы, что это за зазор и почему эта деталь так называется! Тогда же Гугла не было!

Этот зазор был фишкой регулировщиков. Уже готовые реле приносили на их столы для доводки расстояния между контактами. Отрегулировать зазоры. Очень сложная и ответственная операция, не всех туда брали. И каждого новичка первые два дня гоняли на склад «принести несколько зазоров». Завскладом сочувственно разводил руками: «Утром закончились», или «Не подвезли сегодня…»

– Хороший у нас был коллектив, особенно ленинградский призыв, многие из них остались на заводе и после института… И Витя долго работал там. Даже переехал поближе.

Но Витя уже мало интересовал меня через столько лет, тем более, всё устроилось.

– Слушай, а когда же торт будет?

И мы перешли к текущей тематике…

Да, завод тоже перестал быть интересным, и не только для нас… Впрочем, он давно перестал существовать.

Товарищеский суд. Суд второй.

Запах «Наирита», завода хлоропренового каучука, специфичный, у каждого цеха свой. И он — один из самых родных запахов. Я проходила там дипломную практику. С курса несколько человек пришли в институт, тогда называемый ВНИИСК. Синтетического, стало быть, каучука. Это сегодня он «Наирит».

А тогда это был самый интересный НИИ, этот ВНИИСК. Почти все дружили между собой, вешали трогательные занавески на окна, драили в лабораториях метлахные полы мастикой для паркета, слушали страшные рассказы о выкидышах. Кто мог, соскакивал, а я осталась – и некуда, с кафедры прибежала своим ходом, и некому было предупредить – дома боялась рассказывать. Кто знает, как бы всё сложилось, если б умней была…

На втором этаже был отдел Оганесяна Эдика. Там математики программировали и моделировали технологические процессы, а Эдик руководил. В отделе работали несколько моих поклонников. И в экономическом отделе тоже. Химики и остальные со мной просто дружили.

Рассказывать, какой Эдик был оратор – не хватит эпитетов. Это был начитанный, эрудированный, симпатичный, остроумный оратор от Бога. Мог уговорить и переубедить кого угодно. И вот слушайте, как он переломил ход судебного процесса, правда, суд был товарищеский, но строгий и жёсткий. Он сделал его справедливым.

Одна девушка, скажем, Тома, влюбилась взаимно в парня, скажем, Игоря (кажется, помню имена, но предательский склероз: вчера целый роман сочинила, а за ночь он улетучился вместе с сюжетом, зато имя Игоря пятьдесят лет помнит, зараза!).

И когда нас собрали на этот суд, выяснилось, что Тома почти ждёт ребёнка. То есть, беременна, но может и прервать. Все, кто помоложе, выпучили глаза, а постарше – усмехаясь, смотрели на Игоря и осуждающе – на Тому.

Мы не улыбались и не усмехались. Игорь был аппаратчик, а Тома, хоть и носатая, очкастая и не очень вышла лицом, но «асперантка», как назвал её в своей речи один из аппаратчиков (все технологи держали сторону Игоря, а ИТР и ЦЗЛ – были за Тому). Рабочий развивал мысль, «как это «асперантка» не догадывалась, что делает детей». Так и сказал. Старались выражаться заковыристо, чтоб никаких плохих слов не употреблять.

А другой аппаратчик добавил, что когда делают детей (тут он сослался на коллегу), то надо знать, что без ЗАГСА мужчина может передумать жениться и своё имя дать. И ещё раз выразительно посмотрел на съёжившуюся Тому, которая и без этого уже знала, что передумал, и именно потому обратилась в профсоюз (оттого, что оба были беспартийные, не в партком).

Игорь, высокий, плечистый славянин, старался не глядеть в сторону Томы, всем своим видом выражая независимость и решимость не сдаваться.

Томина руководительница, Анета Месроповна, очень старая дева (годы спустя я узнала, что было ей всего-то лет сорок), тихим голосом, немного стесняясь, стала увещевать Игоря оформить отношения. Ведь они были? Здесь ей стало особенно неловко, и она быстро закончила:

– Игорь, опомнитесь! Нельзя терять ребёнка! – и стала платочком вытирать глаза.

Даже Тоноян выступил, наш замдиректора. Он призвал молодых людей больше заниматься профессией, следить за техникой безопасности, вот Игорь не очень следит… – под смешки закончил Тоноян, имея в виду недавний взрыв в цеху, где работал Игорь.

– Потому что не тем занят! – подал голос начальник цеха, продолжая считать, что он не виноват, а бытовки – рассадник порока, там и в карты играют, и пьют разбавленный спирт.

Кажется, все выступили, кто – укоряя заблудшую деву, кто – увещевая совратителя. К слову, когда Игорю дали слово, он назвал совратительницей Тому. И категорически отказался оформлять отношения и дать своё имя будущему ребёнку.

– Она сама предложила, я ничего такого не думал, – бубнил рослый ответчик.

И тут с места встал наш Оганесян Эдик, который внимательно слушал всех, и на лице его было написано, что он целиком за нравственные устои и удивлён всеми стадиями процесса, кроме начальной.

Так и сказал:

– Интересно, а когда ты с женщиной, о чём таком ты думаешь? Все тут только об этом думают, а ты даже не думал?

Все сдержанно хихикали — всё-таки в зале сидело руководство.

А Эдик продолжил:

– Игорь, до того, как ты приступил к зачатию, ты говорил ей про свои чувства?

– Ну, говорил, – промямлил парень.

– Какие именно слова ты говорил?

– Ну, не помню… ну, что все говорят, то и говорил…

– А она?

– Ну, она тоже.

– Ты обещал на ней жениться?

– Ну, обещал, как все…

– А потом? Передумал?

– Ну да, а зачем она дала?

– Ты раздумал – не живи с ней больше. Но алименты за два месяца платить обязан все 18 лет, если мужчина!

Игорь даже вздрогнул, представив такую расплату за какие-то два месяца, видимо, нечастых утех.

– Она у тебя первая? – в упор спросил Эдик.

– Ну да, то есть, я давно хотел… Ну, первая, – как загипнотизированный мямлил Игорь, весь красный под соломенной шевелюрой.

И если все присутствующие до этого смотрели на Тому как на дурнушку, на которую «и как этот парень, на что позарился?», то сейчас Игорь был просто противен, и все как-то задвигались.

Тут даже Тоноян, сам и заваривший этот товарищеский суд, не выдержал. Он плюнул и ушёл.

Эдик выдержал паузу и продолжил:

– Маркс и Энгельс в своих трудах признавали за женщинами право на равенство, и ты, комсомолец, должен быть благодарен ей за возможность сделать тебя мужчиной! И давала эту возможность два месяца (Эдик удивительно точно вычислил срок)! По крайней мере, ты же в первый день не отвернулся, во второй раз тоже, и так… Сколько раз?

Зал грохнул.

Игорь, красный, как рак; Тома, растрёпанная, в очках на носу, с мокрыми глазами; Эдик возвышается над сидящим коллективом вопрошает…

Вот таким я запомнила Эдика в тот далёкий день, когда он повернул симпатии зала в сторону девушки, посчитав безнравственным не её податливость, как это было принято поголовно, а поступок мужчины, который, получив своё, не желал сдержать слово.

Кажется, решили пойти в ЗАГС и тут же подать на развод – заставили, короче.

А Эдик уехал работать в другой город, оттуда он уехал по путёвке в ФРГ и остался там. Стал дашнаком и заведующим отделом на радиостанции «Свобода», и сын его, Ваан Ованесян, наследовал идеи дашнакцутюна. Я один раз слушала Ваана.

Это был не Эдик…

А Эдик зря вернулся… Его стали преследовать как дашнака; он явно не ожидал, что развал Союза не улучшит ситуацию в Армении.

Но я его больше не видела, чтоб сказать ему об этом.

Мы жили в разных мирах.

Гоар Рштуни

В качестве иллюстрации – картина Гоар Рштуни «Безответная любовь»