«Новый Континент» Американский литературно-художественный альманах на русском языке
Об этом поэте я узнал в старших классах школы, и он прочно и надолго стал мне близок прежде всего, как поэт.
С тех пор мои поэтические пристрастия менялись – через интерес к модничающему Вознесенскому, ощущавшему себя как бы культуртрегером, правильному Рождественскому, пытавшемуся философствовать Самойлову, вроде бы лиричному Левитанскому, романтичному Светлову, минималистки честному Слуцкому наравне с Коганом и Кульчицким, искреннему Кедрину, даже сентиментальному Уткину или Ирине Снеговой, раннему, исключительно раннему, а не холодному и нравоучительному потом Пастернаку. Но при этом интерес к Владимиру Маяковскому не исчезал никогда. Сначала в домашней библиотеке было «Избранное», кажется в «огоньковской» серии изданий русской и зарубежной классики.
Не так давно купил в книжном магазине «Москва», что почти напротив Мэрии российской столицы на главной улице города, за практически смешные по нашим временам деньги 12 томов собрания сочинений Маяковского. Конечно, в красноватого цвета обложке с золотыми буквами имени и фамилии поэта. Что с тех пор доставляет лично мне настоящую радость. Это не значит, что я каждый день начинаю и заканчиваю чтением стихов и поэм Маяковского, чего нет и не может быть , само собой. Как нет такого с однотомниками постоянно любимых Ахматовой, Кирсанова или двухтомником Бродского. Сам факт присутствия их поэзии буквально под рукой на книжной полке, что рядом с письменным столом с компом на нем, есть необходимая условность домашнего моего бытия. Как то, без чего в литературном смысле обойтись трудно, да и не нужно вовсе.
У меня менялось отношение к истории страны, в которой живу, как и она меняется с послевоенного времени драматически, порой резко и иной раз парадоксально.
Но отношение к Маяковскому, тем не менее, не меняется. И чем дальше, тем больше я понимаю, что он был мощный, подлинный и мужественный человек и поэт. Не только прочитанные книги и житейский опыт убеждали в этом. Хотя великолепная книга о нем Бенгта Янгфельдта, шведского литературоведа , друга Бродского, во многом помогла мне лучше понять и творчество, и трагедию Маяковского. Возможно, я не во всем согласен с ее автором, поскольку он все же воспринимает отечественную историю все-таки со стороны, при всей тщательности исследования и неангажированности его в идеологическом плане. Да, он пишет о том, что одной из причин самоубийства Маяковского было то, что его юбилейная выставка не получила того резонанса, на который поэт рассчитывал. То есть, выходит, что речь идет о том, что поэту показалось, и это было так, что интерес к его стихам иссякает, сто было не так уж далеко от реального положения дел.
Долгое время и до книги Янгфельдта я тоже принимал эту версию, приведшую к суициду. Но думаю, что все сложнее.
Например, мне совсем не интересны отношения Маяковского с семьей Бриков, по-настоящему их понять мы вряд ли сможем. И строчка из посмертного стихотворения «любовная лодка разбилась о быт…» все же не до конца объясняет то, что поэт решил так именно свести счеты с жизнью. Тут вопрос в том, о какой любви Маяковский писал в последний раз перед нажатием курка пистолета.
Я как раз думаю, что дело тут в поэзии.
Мы ведь помним, как он был футуристом вслед за итальянцем Маринетти и его шумными и экстравагантными последователями в литературе и в искусстве. Помним, как записывал в дневнике «Пришел в Смольный. Работал. Моя революция», как рисовал «Окна РОСТА» со своими стихами, как искренно радовался всем переменам, которые происходили в послереволюционной России первой трети двадцатого века. Склоняюсь к мысли о том, что эйфория от перемен, как и ощущение себя «агитатором, горланом, главарем» исторических перемен прошла. Страна после смерти Ленина по известным причинам и обстоятельствам стала другой, революционный энтузиазм стал вымученным и вынужденным, свелся к борьбе с инакомыслием, что началось еще при Ленине и не останавливалось до последних дней существования советского государства. Прихожу к выводу, что Маяковский мог осознать, глашатаем и пропагандистом чего он является. И ужаснуться. А неуспех его выставки, наскоки на него со стороны левой, становящейся огосударствленной критики могли убеждать только в одном – выходит, что все зрелые, лучшие и честно прожитые годы в поэзии она зря «наступал на горло собственной песне», что она уже в том патетическом, оптимистически-искреннем ключе государству не нужно. И тогда все его усилия, победы, рифмы и созвучия были напрасны. А он писал блистательно, открывая в русском языке, в поэзии новые горизонты и возможности, вышагивая, буквально, свои строчки, как любил это делать. Он не мог не понимать, что то, что рождалось в его душе естественно и ясно, становится нормой поведения в литературе, фактом идеологии, заданности и границами, за которые нельзя заходить даже ему, практически признанному при жизни классику советской поэзии.
Да, после его смерти сестра пошла на прием к вождю народов, и он сказал о том, что ее брат – лучший советский поэт. После чего Маяковского стали переиздавать, и хвалить за все и всегда, обходя спорные, конфликтные моменты его творчества и биографии. Но человек, написавший «Флейту-позвоночник», «Хорошее отношение к лошадям», «Скрипку и немножко нервно», «Военно-морскую любовь» и даже «Стихи о советском паспорте» так, что их невозможно забыть из-за их новаторства и напора, вряд ли мог перестроиться под то, что от литературы требовала новая власть. Он умер за несколько лет до того, как прошел первый общесоюзный съезд писателей и создан был соответствующий союз. И это закономерно, потому что уход Владимира Маяковского в небытие означает, что он и в этом остался поэтом (не как Евтушенко, который писал потом о 37 годах жизни Пушкина и Маяковского, но получил в дар достаточно долгую жизнь, например). Он ушел, вероятно, по эстетическим причинам, как мне хочется верить, поскольку эстетика его поэзии все больше вступала в конфликт с тем, о чем надо было писать. И все заметнее становился разрыв между желанием рассказать о происходящем в стране и тем, как лично он, Владимир Маяковский, к этому относится.
Очень может быть, что я не очень прав, так интерпретируя смерть Маяковского. Но очевидно, что он был поэтом большого масштаба, и поступал каждый раз упрямо и опережая немного время и вкусы своих читателей. Вероятно, заглянув в «коммунистическое далеко» в строках поэмы «Во весь голос», он понял и увидел что-то такое, что его ужаснуло, не удивило, а именно ужаснуло, и ему не захотелось быть певцом того будущего, которое в тридцатом году прошлого века наступало явно, уверенно и бездушно.
Именно поэтому мне кажется, что по отношению к себе и к поэзии, к литературному творчеству Владимир Маяковский был честен и нелицеприятен, чем и интересен, несмотря ни на что. Для меня он был и остался истинным поэтом, повторенным в стихах тех, кто писал не только в СССР после него вплоть до нашего времени. Именно так.
Илья Абель