Джон Маверик. Город изнутри

Джон Маверик, родился в Москве, живет в Германии, в городе Саарбрюккене. По специальности детский психолог, окончил Саарландский Государственный университет. Публиковался в журналах «Полдень. Двадцатый век», «Млечный путь», «Юнона и авоська», «Эдита», «Очевидное и Невероятное», «Вокзал», «Второй Петербург», «Другие люди», «Сияние», «Сура», альманахе «ХХ век» и в детском иллюстрированном журнале «Кукумбер», а также в газетах «Школьник», «Горцы», «Калининградка», «Наша Канада» и еженедельнике «Обзор». Авторский сборник повестей и рассказов «Маленькое волшебство» вышел в Санкт-Петербургском издательстве «Другие люди». Рассказы автора так же вошли в сборники «Исправленному верить» (издательство ЭКСМО) и альманах «Автор». Роман «Граффити», написанный в соавторстве с Анастасией Галатенко, вышел в 2013 году в издательстве «Букмастер».

ГОРОД ИЗНУТРИ
Рассказ

Музей живописи? Почему бы и нет? Я стоял перед мрачным строением, больше всего похожим на средневековую тюрьму или психиатрическую лечебницу (известно ведь, что в те давние времена больные люди содержались едва ли не в худших условиях, чем арестанты). Нет, решеток я не приметил, но какая-то угрюмая замкнутость ощущалась во всем его облике. Серый, как будто вечно мокрый камень, стрельчатые окна, в которых блуждали золотые огни – то ли мерцание факелов, то ли отблески закатного солнца. Идеальное здание для художественной галереи.

Мне нравился речной городок. Не навязчивый, но и не скучный, прозрачный, как цветной слайд, он словно тек перед глазами – хмурым потоком с отвесными глинистыми берегами, рыхлыми газонами и пустынными улочками, разлитой в воздухе осенней моросью, черными стаями ворон, туманом и печным дымом. Если в начале отпуска я стремился лишь к одному – забраться подальше и поглубже, заползти в какую-нибудь дыру, чтобы никого не видеть и не слышать, то уже через пару дней оттаял душой. Полюбил пешие прогулки по рыжим и пегим окраинам и по хвойному городскому парку, в котором словно загостилось ароматное лето, болтовню симпатичной аптекарши, уютные завтраки и ужины в маленьком французском кафе. Обедал я в гостинице, за белой скатертью, в ярко освещенном зале. В кафешке мебель была темная, а свет – глуше и теплее. По утрам в ней устраивали шведский стол – мюсли, кукурузные хлопья, круассаны и шоколадные булочки, мед и повидло, кофе со сливками, все очень свежее и вкусное – а вечером зажигали на столиках свечи.

Мне хотелось красоты и тишины – и то, и другое я нашел в городке сполна. Целыми днями бродил без всякого маршрута, вдоль садовых оград, вдоль магазинов и сувенирных лотков, вдоль слепых и глухих стен, оживленных кое-где примитивными граффити – черными и серебряными линиями, слишком прямыми и грубыми, чтобы составить хоть какую-то картинку – вдоль мутного, темно-коричневого потока, весело скакавшего по камням. В одном месте река становилась шире, замедляла ход, превращаясь в маленькое озерцо. Там, у берега, торчали из воды сухие камыши и скользила одинокая утка-нырок, черноголовая и верткая, блестящая, точно смазанная маслом. Она перемещалась рывками – словно не плыла, а шагала по дну, а когда уставала слоняться по озеру – стояла на тонких высоких ногах и, опустив голову, что-то выклевывала из рыхлого ила.

Я отличался, наверное, от обычных туристов, которые сразу бегут в музеи, ищут замки и старинные здания с мемориальными табличками, фотографируют без устали и тащат охапками сувениры. Меня все это мало интересовало. Только в последний день отпуска вдруг спохватился: а ведь ничего не посмотрел. Надо хотя бы для приличия купить пару открыток и сходить на единственную в городке выставку – то ли старинного фарфора, то ли керамики… уже не помню. И к тому, и к другому я был абсолютно равнодушен, правда, и неприязни не испытывал. Эстетически приятные на вид скульптурки, будь то керамические или фарфоровые, могли ненадолго развлечь и обеспечивали мне алиби – не терял зря времени, приобщился к местной культуре. Не то чтобы мне перед кем-то нужно было отчитываться, но среди людей моего круга подобные действия считались чем-то вроде священной традиции, жертвоприношением туристическому богу.

Открытки я выбирал недолго. Остановился у первого лотка и взял четыре штуки наугад. Фотографии, снятые с одного и того же ракурса. На всех снимках шел дождь, текла река, горели фонари. Виднелось краешком серое здание со стрельчатыми окнами, похожее на средневековую тюрьму. Ржавым пятном оно расплывалось в воде. Над площадью, как сторожевая башня с узкими бойницами, нависала темная пирамида облаков, слегка размытая по краям, подсвеченная изнутри розоватыми лучами. Наверное, это место считалось самым фотогеничным в городе.

– Прекрасный выбор, – похвалил торговец сувенирами. – Очень красиво. Будет, что вспомнить.

Я с трудом подавил зевок..

– А это что за дом?

– Это? – торговец прищурился, словно не понимая, о чем речь, – а, это… Картинная галерея.

Он моргнул и, скривившись, сунул деньги в карман – так нарочито небрежно, что я заинтересовался.

– Стоит посмотреть?

– Посмотрите.

Я ожидал, что и внутри здание музея окажется таким же суровым, аскетичным и холодным, но оттуда неожиданно дохнуло теплом, чуть ли не домашним уютом, и даже как будто заиграл тихий блюз – едва различимый, на грани слышимости. Что-то хрустальное и тонкое, сентиментальное до слез. А может, в ушах у меня звенело от тишины. Обтянутые светлым шелком стены поглощали любой посторонний звук. Впрочем, приглядевшись, я понял, что это всего навсего штукатурка. Кленовые полы блестели, как золото, даже страшно ступить, но никто не попросил меня надеть тапочки. Меня, вообще, никто не встретил на входе, ни кассир, ни охранник, ни продавец буклетов, ни лектор-экскурсовод. Посетителей тоже не было. Огромные, пустые залы, яркий свет и, словно окна в иной мир, пестрые прямоугольники картин. Галерея, похоже, распахнула двери для меня одного.

Я медленно обошел первый этаж, дивясь аляповатости рисунков. «Это даже не наивная живопись, – думалось мне, – а полное отсутствие стиля и техники». В то же время в них ощущалась… нет, не гармония, пожалуй, а некий ритм. Они, как птицы, сидящие на проводах, казались одновременно воплощением порядка и хаоса. Их можно было сыграть, и получилась бы мелодия, в которой каждая нота жалкая и некрасивая, но вместе они –  звучали. Эту музыку хотелось слушать. Хотелось угадать ее смысл, почему она такая, по каким вселенским законам создана, какую идею воплощает.

Я бродил по музею, как ребенок, заплутавший в волшебном лесу. Как все-таки картины отличаются от фотографий. И на тех, и на других, изображен, видимо, родной художнику городок, но на открытках с уличных лотков видна его оболочка, а здесь – тот же город, одухотворенный переливами красок. Дома, расцвеченные всеми оттенками эмоций и чувств. Стены розовые, но не от заката. Унылые. Серые или зеленые от плесени. Веселые, с окнами, распахнутыми в звездную бесконечность или райский сад. Река, черная, как деготь, или охваченная голубым огнем. Суженная до ручейка, петляющего среди островков талого снега, и широкая, будто морской рукав. Попадались и вовсе фантазийные. Собака летит на воздушных шариках. Старушка кормит с ладони огромную крысу. Дерево-дракон склоняясь к воде, полощет в ней увенчанные змеиными головами ветки. Набережная, разноцветная от бабочек. Обычно строгая, похожая на готический замок ратуша, увитая крупными синими цветами. А вот что-то громадное, полупрозрачное, нависшее над городком, как облачная башня причудливой формы и мерцающее по краям зелеными огнями. Летающая тарелка? Или… нет. Волчья голова? Оборотень? Стоило мне так подумать, и я уже различал в сгустках тумана острые уши, вываленный язык, два ярких, как прожектора, глаза. Я отступил на полшага. Нет. С чего я взял, что это волк? Старик с пронзительно-мудрым взглядом насупил мохнатые, словно камышовые заросли, брови. Призрачный соглядатай. Седой дух города.

Я улыбнулся. Художник, кем бы он ни был – большой фантазер. Ему удалось меня развлечь, а ведь я – совсем не любитель живописи. Скорее, наоборот, искусство всегда наводило на меня скуку. Мне нравится жизнь, ее медлительное, вдумчивое течение, но плененный миг, закованный в слова или краски, воняет мертвечиной. Он столь же отличается от реальности, как чучело журавля от парящей в небесах птицы. Но эти картины, как наркотик, их отчего-то хочется смотреть еще и еще, и все будет мало. Продолжая улыбаться, я поднялся на второй этаж. Там находился зал поменьше, с развешанными на стенах эскизами. В углу стоял мольберт, за которым, скомкав на коленях блокнот, сидела девчонка. Отдыхала, а может, кого-то ждала с покорным и мечтательным выражением на лице. В первый момент я не обратил на нее внимания. На вид лет шестнадцать или семнадцать. Блеклая, точно размытая дождем. Гладкие рыжеватые волосы зачесаны назад. Кожа бледная, как молоко, почти никакой косметики, только чуть-чуть туши на ресницах и два бледных, словно второпях нанесенных мазка румян, оттеняющих скулы. Широкие брови и узкие, чуть раскосые глаза того бледно-зеленого цвета, какой бывает у молодого серпика луны. Одета неброско: черная водолазка и джинсы. Тонкая серебряная цепочка вокруг шеи блестит осенней паутинкой. Девушка-ноябрь. На улице такую не заметишь, серая мышка без намека на сексапильность, но здесь она казалась продолжением экспозиции – еще одной картиной, заключительным аккордом странной и красивой симфонии.

– Привет, – сказал я. – Там, наверху, что-нибудь есть?

Она подняла на меня взгляд. Яркая, мерцающая радужка и блестящие зрачки. В комнате точно повеяло свежим ветерком.

– Да, архив.

– А выставка? Только на первом этаже?

– Да, – терпеливо повторила девчонка. – Наверху архив, а здесь – моя мастерская. Для посетителей открыт первый этаж, – она покачала головой. – Но к нам все равно никто не заходит.

– И напрасно. Картины очень хороши, – ответил я, и почти не покривил душой. – В них целый мир, в который можно влюбиться.

Тень улыбки скользнула по ее губам и растаяла – как солнечный блик на мокрой стене.

– Спасибо.

– Так это твои…?

– Мои.

Так я познакомился с художницей. Ее звали Эмма, и фамилия какая-то французская, я не запомнил. Мы еще раз вместе осмотрели экспозицию, и это было совсем не то же самое, что бродить по музею в одиночестве. У каждой картины оказалась своя история – иногда совсем простая и коротенькая, буквально в пару слов, иногда – мутная и долгая, как путешествие по окутанной туманом реке.

— Этот сон приснился маленькой девочке, которая недавно потеряла друга, — говорила Эмма, машинально проводя ногтем по латунной табличке. — Мальчика увезли в другой город, далеко, так что дети вряд ли когда-нибудь еще увидятся. Он будет жить с мамой, поэтому радуется. Улетает на воздушных шариках… А это – сновидение матери троих детей. Черная река, густая и вязкая, черное небо без звезд…

– Она несчастна? – предположил я. – Или чего-то боится?

– Кто? – удивилась Эмма.

– Эта женщина.

– Не знаю, я мало с ней знакома. Видела пару раз. Кажется, у нее хорошая семья. Наш город маленький, все друг друга знают, хотя бы вприглядку. Но чтобы проникнуть в душу, этого мало… А вот сон о счастье. Человек – так и сказал: я чувствовал себя абсолютно счастливым. День сверкал, как перламутровые створки, и в центре их была жемчужина – часовенка у воды. В ней я как будто венчался со своей невестой. На самом деле мы расстались два года назад, но в ту ночь мы чудом соединились. Алтарь, кольца, ее теплая рука в моей руке… Такое ощущение бывает, когда находишь что-то давно потерянное и вдруг понимаешь – раньше как будто и не жил. Словно под мороком ходил, а сейчас этот морок развеялся, и видишь, как далеко тебя занесло. Утлое суденышко в открытом море – вот, оказывается, кто ты есть в этом мире. Я так его и написала, наш городок глазами того мужчины – в виде приоткрытой раковины, и волны кругом, а на заднем плане – бледная тень паруса…

– Ты рисуешь чужие сны?

– Да, только не спрашивай зачем. Никакого смысла в этом нет. Просто люди приходят ко мне и рассказывают, что им приснилось. Каждый может прийти и рассказать. А я стараюсь изобразить как можно точнее. Вот и все. Хочешь, нарисую твой?

– Мне не снятся сны, – признался я. – Да и зачем?

– Я же просила – не спрашивай, – рассмеялась она. – Это традиция. До меня здесь работал выпускник художественного училища. Он писал картины профессионально. Я так, самоучка… Но дело не в умении. Исполнение – вторично, главное – образ, сюжет. Они рождаются не в наших головах, а где-то там, в эфире, а подсознательном города. Как их написать – все равно, главное, передать атмосферу сна. Это почти магия. Сделать незримое зримым. Сохранить душу этого места, не дать ей разрушиться.

Ее голос звучал тускло, а мысли бежали, как вагончики по рельсам, толкая друг друга, неудержимо скатывались вниз, влекомые какой-то неведомой силой тяжести. Не поспевая за ними, Эмма комкала слова, точно бумажные шарики, нервно улыбалась и, словно в отчаянии, заламывала длинные – с прозрачными, некрашеными ногтями – пальцы. Ее хаотичные движения притягивали взор, как горящий огонь.

Это была почти любовь. Очарование жеста. Колдовство мимики и взгляда. Почти – потому что времени влюбиться уже не оставалось. Только пройтись по набережной, от галереи снов к торговым лоткам, вдоль серой, тягучей воды, конопатой от плывущих по течению листьев. Заблудиться в переулках, среди разноцветных домов, полюбоваться оттенками золотого и синего, желтого, лилового и нежно-розового. Асфальт под ногами – и тот заиграл, заискрился мягкими вечерними красками.

Эмма ступала по сонному городку – по-кошачьи бесшумно, и с каждым ее шагом он преображался, наполняясь новой силой и светом, радостью, сиянием, блеском. И все это время за нашими спинами маячила тонкая тень паруса и звала куда-то, в солнечную даль, и хлопала на ветру, точно невесомые крылья.

– Алекс, – грустно усмехалась Эмма, слегка прикасаясь кончиками пальцев к моему рукаву, – я прекрасно понимаю, как это бесполезно. Мои картины никому не нужны. Ими и сейчас никто не интересуется. Ты видел, как у нас в музее пусто? А пройдет каких-нибудь пара лет, и они будут пылиться на полках в архиве. И все-таки… Разве все, что мы делаем на Земле, так или иначе не отражается в небе? Картины, сады, дома. Кто что умеет – каждый вносит свой вклад. Не зыбкое марево снов и мыслей, а что-то сделанное своими руками. Ну, пусть не руками, как, например, стихи, но додуманное, схваченное, облеченное в форму. Значит, где-то есть небесный архив, куда иногда заглядывают ангелы?

Я задумчиво кивал, соглашаясь, едва ли слушая ее. Через три часа уходил мой поезд.

– Я вернусь, обязательно, – сказал ей на прощание. – Доделаю кое-что в конторе, возьму недельку за свой счет и приеду. И мы обо всем потолкуем.

– Обещаешь? – спросила она серьезно. – Только поторопись, Алекс.

Обещанного, как известно, три года ждут. Но Эмма не дождалась. Вернуться скоро не получилось – цейтнот на работе, потом друзья предложили провести отпуск в горах… Да и сгладились в памяти впечатления от встречи. Когда же через пару лет я снова побывал в тех краях, то узнал, что Эмма погибла. Однажды в музей зашел незнакомый человек, вероятно, приезжий, и попросил выслушать его сон.

– Мне приснился кошмар, – сказал он.

Эмма раскрыла блокнотик и приготовилась слушать, но вместо рассказа мужчина подскочил к ней и вонзил в горло нож. Случайно рядом оказалась пожилая пара. Они так растерялись, что лишь через несколько минут сумели вызвать врача. Драгоценное время утекло вместе с юной жизнью.

Вот и вся история. Сути в ней ни на грош, да и сюжет банален. Каждого из нас рано или поздно ждет бессмысленный конец. Но с тех пор мне начали сниться сны. Живописный речной городок, удивительный свет, девушка с рыжеватыми, как пенька, волосами… и написанная кровью картина, над которой рыдают ангелы.

Публикация подготовлена Семёном Каминским.