Рита ГРУЗМАН | Земля

Я родилась и выросла в Москве. По образованию — учитель. Живу вне России более сорока лет. Хотя я говорю одновременно на трёх языках, сочиняю я только на русском. Начала впервые писать короткие рассказы только несколько лет назад. Готовлю к публикации сборник рассказов в жанре автофикшн, а также  пробую себя в жанре микропрозы. В 2021 мои рассказы были опубликованы в двух журналах: в канадском литературно-художественном журнале «Новый Свет» и в израильском журнале «Артикль».

Земля

На детской площадке после легкого весеннего дождя — огромные жирные черви. Таких я видела в последний раз в самом начале «сериала» о своей жизни. Нет, эти уж больно жирные! Те, на чёрной земле московского двора с редкими осинками, были похилее, да и серые такие. Не то что на канадском асфальте — мясные, коричнево-фиолетовые, вот-вот лопнут от счастья, что живые.

«Риткааааа! — надрывается детский голос. — Выыыыыйдешь?». Это не меня зовут. Я непопулярная. Я даже в ляги плохо играю, через мяч перепрыгнуть не могу. А уж прыгалки — точно не мое. Ну, в города (в других дворах «ножички» или «земельки») ещё куда ни шло, — когда наждак кидаешь и отрезаешь себе территории на песке. Это Ритку Потанину зовут с седьмого этажа, подружку мою. Ритка всегда выходит с чем-нибудь вкусненьким, чаще всего с воблой. Мы с ней обе родились в Ховрино. Ее семья жила в одном из бараков рядом с нашим частным деревянным домом. Меня назвали в честь прабабушки Ривки, как положено. Через пару месяцев родилась моя подружка, и ее мать, Надька, тоже решила так назвать свою дочь. Не в честь, а просто так, понравилось ей — красиво. Нет, про Риту Хейворт они в тех местах и слыхом не слыхивали, зато знали про Дину Дурбин: после войны в московских кинотеатрах крутили фильм «Сестра его дворецкого», где ослепительная американская актриса пела русский романс.

Вскоре деревянный дом деда отобрали и разрушили, бараки сломали, а нас всех переселили в добротные новостройки-коммуналки.

«Дай посолониться», — гундит рослая коренастая Олька, выпрашивая кусочек воблы. У нас у всех косицы, а Олька подстрижена под горшок. Она лучше всех играет в вышибалы — со всего размаху кидает в меня мяч, и я всегда вылетаю первой. Обладательница воблы презрительно косится, но отрывает жирный кусочек воблиной спинки. Кусочек небольшой, но и рыбка-то невелика. Вот так ухватишься, глядь — и отойдёт полспинки. А потом попробуй, раздели его, пока не вырвали из рук!

Олька — дочь Марьи Афанасьевны и красавца майора. Он всегда наглаженный, тихий такой, крутится возле своей серой «Волги». То моет ее, то накрывает брезентом, то снимает его, когда семейство собирается на дачу. Марья Афанасьевна выносит сетки, кули и кастрюли; все это добро загружается в багажник, майор заводит машину заранее… Семья рассаживается, мы глазеем — Ритка сосет воблин скелетик, я дожевываю свой лакомый кусочек. Быстро продвигаемся к арке посмотреть на уходящую «Волгу» с блестящим оленем на капоте. Олька обернулась и строит рожи на заднем стекле, желтый капроновый шарфик Марьи Афанасьевны в приоткрытом окне хвастливо машет нам.

Они тоже живут в коммуналке, на нашем же втором этаже. Тесно, конечно — двое взрослых девочек ведь. Старшая, фигуристая Инна, вот-вот выйдет замуж: и что тогда? «Придётся жить с Олькой в одной комнате, знаете ли! А у нас там «Хельга». Куда ж все девать-то? Не выбрасывать же?», — жалуется маме Марья Афанасьевна, — все своим трудом, знаете ли!».

«Да и от Кольки уже спасу нет,  знаете ли.  Как это Фаинка ещё жива? Вчера — прям тубареткой! Злые они, эти татары, знаете ли…». Их сосед Коля, напивается и бьет жену смертным боем аккурат раз в неделю. Мы с девчонками стоим под их окнами, ждём милицию. Милиционер  появляется не скоро — к тому времени уже почти заканчиваются душераздирающие крики Фаины и детей.

Семья майора живет, похоже, дружно и не бедно, хотя Марья Афанасьевна никогда не работает. Она частенько ходит в наш ЖЭК, засиживается там подолгу — болтает с работниками, по-свойски заходит в комнату к начальнику. Общительная, приятная, всегда в хорошем настроении, справляется о здоровье, рассматривает, расспрашивает. А ещё она всегда появляется у нас на пороге, когда приезжают родственники — «на секундочку, спросить». Спрашивать она любит только у папы — хихикает, кокетливо поправляет свалившуюся набок «бабетту»*, вшивый домик, как у нас говорили. «Ничего, ничего, я здесь на тубаретке … знаете ли…».

Желтый капроновый шарфик снимает только летом, когда по-настоящему жарко. Мама сказала, что у неё на шее шрам от операции на щитовидке.

У нас тоже есть такой же шарфик, и тоже желтый. Мама повязывает мне его под демисезонное пальто в мелкую клеточку. Мама любит, когда все под цвет и в тон. Старается изо всех сил одевать нас, девочек, покрасивее. Ездит на далекий Дорогомиловский рынок покупать отрезы, остатки тканей, чтоб подешевле. А заодно отвозит туда старое, отношенное: чтобы сдать в скупку, выручить несколько рублей. Вот и ткань на пальто там купили. Мне — в желто-коричневую клетку, а моей двоюродной сестре Кире — в красно-коричневую. Пальто мне сшил папа на старой зингеровской ножной машинке с золотыми вензелями. Машинка стоит у нас в кладовке и используется на все сто — на ней латают простыни, шьют новогодний марлевый костюм снежинки и клеенчатый колпак Луковки из сказки Джанни Родари. Пальто настоящее, с красивым воротником, большими пуговицами, на атласной подкладке. Подкладку, правда, папа пришил не очень — топорщится и вылезает снизу. Папа у нас типичный самоделкин — умеет делать все, но делает не совсем как надо. Пальто пахнет волшебно, как пахнут все новые магазинные вещи, скорее всего — это запах машинного масла. Я медленно выхожу из подъезда во двор, степенно, как на подиум. Желтый капроновый шарфик пахнет мамой, ее духами, наверное. Ранняя весна, я ещё в пальто, но мне уже разрешили надеть гольфы с кисточками и новые туфли. Я жду, когда выйдут девчонки — не зря ж я вырядилась!

***

Мы с сестрой, молодые тетеньки, стоим во дворе и смотрим на три окна квартиры нашего детства. Те же белые занавески. Та же косая трещина тянется на два этажа. Под окном та самая «Волга» — совсем старая, местами ржавая, — а возле неё здоровенный парень крутится. Из-под рассохшегося  асфальта пробивается чахлая зелень. Машина стоит вплотную к тротуару, под ней — высыхающая лужа, а по краям лужи — толстые серые, под цвет асфальта, черви: обессилившие, они даже не пытаются ползти.

«Здравствуйте, вы, наверное, внук Марьи Афанасьевны?». Парень смотрит удивленно и несколько враждебно. Тетки, сразу видно, не наши — интонации другие, да на «вы». «Нууу, дааа»,— гудит он. — Бабушка дома…», — уже с интересом. «Бааа!…Бааа!… К тебеее!!..». В гулком весеннем дворе это звучит как начало песни Варяжского гостя.

Из оконного проема высунулось маленькое белое облачко старушечьей головы. За коричневыми прямоугольниками очков  — одна дужка перевязана желтой капроновой лентой — тлеют красноватые угольки глаз. Все так близко, что можно разглядеть, как чуть-чуть выпрямилась скобка едва очерченного рта и тут же пролегла глубокая морщина между несуществующими бровями.

Марья Афанасьевна, обросшая зятьями и внуками, поселилась в нашей квартире после того, как родители уехали в Израиль. Только моя сестра Галюня по какому-то нелепому и ужасному стечению обстоятельств застряла в Москве. Мама хотела поскорее отвалить — в кругах отъезжантов ходили слухи, что после Олимпиады 80-го вообще никого не выпустят. Сестра заканчивала институт и ни в какую не хотела расстаться с мечтой о высшем образовании. Знающие люди сказали — подайте, это долгий процесс, а дочка тем временем защитит диплом и присоединится к вашей подаче. Но родителям выдали визу в рекордные сроки, надо было улететь в течение месяца, и Галюня не успела. Так и осталась одна в большой трёхкомнатной квартире «сталинского» дома. По тем временам — роскошь. Да и по теперешним тоже. Мама рыдала днём и ночью, кляла себя за то, что оставила дочь одну, когда теперь ее увидит… в начале восьмидесятых в «железном занавесе» не было ни единого просвета. А активисты говорили, что все совсем не плохо — девочка осталась в шикарной квартире, вот увидите, ее быстро отпустят — кому-нибудь надо будет эту квартиру отдать. Тому, кто заслужил.

И действительно, квартиру дали семье «заслуженного человека», и этим человеком оказалась Марья Афанасьевна. Пока все по-соседски одалживали друг другу соль и спички, она тихо и улыбчиво «стучала» на жителей подъезда, работала, так сказать, доверенным лицом всевидящего ока страны.

***

В апреле восемьдесят третьего, в первый день праздника Песах, Галюня накрасилась, надела все красивое и решила прошвырнуться в универмаг «Москва», хотя каждый раз оглядывалась — в любой момент ее могут привлечь к уголовной ответственности за тунеядство.

Ровно в этот же день прошлой весной она, воодушевленная и нарядная, стояла в толпе молодёжи у здания синагоги и, задрав голову, разглядывала отчаянную парочку с гитарами — мелкий белокурый парень и девушка в огромных очках с утолщенными  стёклами удобно устроились на крыше и распевали песни на непонятном языке.

На следующий день сестру вызвали в институтский комитет комсомола — задавали вопросы с пристрастием, потом долго произносили речи, обсуждая моральный облик, несовместимый со званием комсомолки. Размахивали руками, указывали на красное знамя и портрет вождя — и в заключение объявили, что лучше ей самой выйти из рядов Ленинского комсомола, и как следствие, покинуть вуз. До защиты диплома оставалась неделя.

Там, у синагоги, не было Марьи Афанасьевны, но были другие девочки и мальчики, которые не брезговали (а может, даже считали почетным)  выполнять задания того же органа, который обслуживала наша дражайшая соседка.

Больше года Галюня продержалась, продавая оставленные мамой серебряные ложки, мебель, посуду и всякую всячину.

В то утро она по инерции открыла почтовый ящик — вдруг письмо? Там лежал голубой конверт, а в нем оповещение о разрешении на выезд. Настоящий выход из Египта — когда на ПМЖ не выпускали вообще никого, ее выездная виза значилась под номером два.

Даа, милая Марья Афанасьевна должна была как следует выслужиться у власти, чтобы именно для ее семьи освободили такую квартиру, специально из-за этого выпустив из страны мою сестру.  Может, это она как раз была майором, а не ее тихоня муж?

***

Сердито крякнул затвор окна, медленно задернулась белая штора. Парень скрылся за уродливой дверью подъезда.

Прощай, Марья Афанасьевна! Теперь — навсегда. Никто, кроме меня,  наверное,  уже не вспоминает твою серую «Волгу», послушного мужа, красавца майора, желтый капроновый шарфик, тщедушного алкоголика, татарина Колю и чёрную землю дворового газона! Опять пройдёт весенний дождь и серые ленивые черви будут ожидать своей участи. А  кто старое помянет…

*Бабетта — модная в 60-е прическа, которая стала популярной благодаря актрисе Бриджит Бардо — она носила такую же в фильме «Бабетта идет на войну». Прическа была настолько модной, что некоторые отказывались расчёсываться и носили ее несколько дней; именно тогда бабетту в шутку стали называть «вшивый домик».

Рита Грузман

Фотоиллюстрация Натальи Волковой