«Новый Континент» Американский литературно-художественный альманах на русском языке
Семь цветков про любовь
«Я садовником родился
Не на шутку рассердился
Все цветы мне надоели…»
Мы с девчонками сидим на полу в общественном туалете, у тёплой батареи: Олька, как всегда, в обнимку с маленькой Анькой, отличница Таня подложила под попу картонку, Аллочка методично ощипывает обледеневшую варежку, а новенькая, Роза, тихая и стеснительная, притулилась у торца батареи.
Надоело болтаться на улице, еще и холодина страшная — самые морозы. В помещении просторно, чисто и красиво как в метро — стены выложены рифленой желтоватой плиткой, а широкий верхний бордюр напоминает наскальную живопись. Мы ходим туда греться, когда исчезает дежурная — унылая тётка в изношенном до полупрозрачности сером халате. Никогда не видели мы, чтоб этим общественным заведение кто-либо пользовался по прямому назначению.
Сегодня первая водит Маринка — она занимается в кружке художественного чтения.
- — Кроме …
Фиалки!, — выкрикиваю я.
Да, именно фиалки. Люблю фиалки, обожаю. Но не те, не африканские — бархатные листочки и редкие фиолетовые цветы с желтым глазком. Они не пахнут и кажутся не настоящими.
Я вспоминаю лесные фиалки — лохматые кремовые колосочки на сочном стебле… Запах у них резкий, похожий на аромат нарцисса, но с ванильной отдушкой. Летом меня опять отправят в пионерлагерь от папиного завода. Там надо будет выдержать много испытаний: избежать издевательства коренастых девчонок «с пыльных московских окраин», («гы-гы-гы, из английской СПЕЦшколы, гы-гы-гы …»), приспособиться к дыркам в дощатом общем туалете — там надо делать свои дела почти стоя, «встояка», затеряться в команде по пионерболу — я с удовольствием сижу на скамье запасных игроков. Но зато когда отпускают в лес — раздолье и свобода! Карликовые деревца черники — горсть ягод, иссиня-чёрных горошин, бац, — и прямо в рот. Манящие бусины нарядной земляники (самая крупная и сочная растёт почему-то вокруг братских могил): по белорусской дороге их полно. А вот и мои дорогие лесные фиалки! Сидишь на корточках, пока ноги не затекут, и нюхаешь, нюхаешь… А потом ставишь букет на тумбочку в майонезную баночку — в ней мама привозит чуть забродившую клубнику в сахаре. Жаль, сорванные фиалки никогда не пахнут, как в лесу. Так ведь и вянут быстро …
«Кашлите? Дык это ж настой ночной фиалки, как же ж, — советует наша местная сиэтлская «колдунья». У нас в Ровно такую звали «любка двухлистная».
Вот и до Америки добралась весть о душистой моей любимице!
***
- — Что такое?
— Влюблена…
— В кого?
— В подсолнух!
Новый ухажёр подарил ей три подсолнуха, типа — цветы. А она терпеть не могла эти грубые колючие стебли. Да ещё из рыхлой коричневой, как кофейная гуща, сердцевины вечно какие-то мошки вылезают. Только если для натюрморта, да и то — сколько ж можно подсолнухов! Бедный Ван Гог, знал бы он, как будут мучить его сюжет!
К концу пятого курса ее «детский» брак почти развалился. Она бы не стала разводиться, так бы и терпела, но муж попивал, а потом объявил, что собирается эмигрировать. Ну куда она с ним? Два музыканта, да один ещё и прикладывается к рюмке чуть что. Прорыдала она два месяца, а потом согласилась на распределение хоровиком в воронежский областной дом культуры. В общежитии дует изо всех щелей, жрать, кроме консервов — бычков в томате — нечего, все пьют горькую.
А тут вдруг тот ухажёр приехал сюрпризом и привёз… те три подсолнуха. Ну бог с ними, с нелюбимыми цветами — переживу. Зато стало куда как веселей. Любила? Наверное, да. Чувствовала, что человек надёжный, да и влюблён он в неё по уши. А мама ворчала: «Чего ты не знаешь-то? Галя, пошарь во лбу!». Худо-бедно сорок лет уже вместе.
***
- — В кого?
— В розу!
Она не любила своё имя, ужасно стеснялась — старомодно и провинциально. На работе представлялась официально, по фамилии, а так — «Рая». Ее назвали в честь бабушки Рахили — на «р». Могли бы, конечно, покрасивее, «Рита», но мама захотела «Роза»: она очень любила розы, а покупала крашеный разноцветный ковыль (бабки у овощного продавали). Какие там розы — хорошо б хватило на нормальное житьё-бытье!
В Москве таким именем звали или татарских девочек, или старых евреек. «Кхасную хозочку, кхасную хозочку я тебе дагю…» — пел, отчаянно картавя, Вовка Королев из пятого подъезда. А в четвёртом жила ее тезка — Роза Борисовна, воспитательница детского сада, куда ходила наша Роза-Рая. Добрая бесформенная женщина, обёрнутая в зелёное пальто, перешитое из шинели, все время норовила приобнять девочку, а то и поцеловать, а та задыхалась от жуткого запаха — Роза Борисовна пахла селедкой, а вовсе не розами.
В Торонто, когда купили дом, она первым делом занялась палисадником: высадила несколько кустов пионов, облагородила сирень, позаботилась о ландышах — весной земля покроется душистым фарфоровым градом. Летом у неё цвели флоксы, пахнувшие зелёным грецким орехом, осенью — георгины кивали ей вслед пышными головами. Но главное, конечно — розы! Каких только сортов там не было: чайно-гибридные — от ярко-лимонных до палевых, лиловые пионовидные красавицы, девственные розовые брызги «графини Воронцовой», бледно-коралловые с желто-красной каемкой — невозможная красота и благоухание.
И звали ее теперь красиво — Rosie.
***
- Олька резко встаёт с пола:
— Я в садовниках родился,
Не на шутку рассердился…
Олька и вправду все время сердитая какая-то. Злится на мальчишек, разговаривает отрывисто, выражается односложно, и все — приказным тоном.
«Все цветы мне надоели, кроме…»
Мы все, хором: «Анююютиных глааазок!». Мы уже знаем, что это единственный цветок, который Олька готова назвать. Она ласково глядит на Аню — худющую голубоглазку. Эти две неразлучны.
Зимой семьдесят восьмого Анька открыла подруге секрет — они уезжают в Израиль, вся семья, включая бабушек и теть. К тому времени она уже закончила пединститут. Олька работала секретаршей в каком-то НИИ — об учёбе не могло быть и речи: отец по-прежнему все пропивал, мать корячилась на двух работах. Все свободное время девушки проводили вместе — пережить разлуку казалось немыслимым. Олька взяла месячный отпуск, а потом ещё месяц за свой счёт. Сначала часами сидела у окна на сальной табуретке. Думала. Вечно пьяный отец даже не приближался — она только взглянет на него, он уползает бесшумной ящерицей.
Через две недели Олька показала нам свидетельство о браке с Валерой Коганом из шестого дома, вундеркиндом и сыном профессора…
————-
Я их сразу узнала на той фотографии с первой демонстрации ЛГБТ в Тель-Авиве: две спортивные женщины лет пятидесяти — та что с бритой головой, обнимает за плечи хрупкую седоватую блондинку; мускулистая Олькина рука вся в красивых наколках.
***
- — В кого?
— В гладиолус, — почти шепчет Роза. Ее старшая сестра, влюбчивая Наташа, целовалась этим летом с парнем на даче, у грядки с гладиолусами. Розе это «запало».
На всех его книгах было факсимиле — П.П., Петя Пискунов, а к инициалам он заказал ещё и печатку с изображением гладиолуса. В семидесятых, когда евреи уезжали, сломя голову, можно было скупить за копейки все, что угодно. Собрания сочинений и всякие доступные книги Петя продавал, оставлял себе только самые ценные. Их он ставил на верхнюю полку — под потолок, куда с лёгкостью мог добраться: ростом бог его не обидел — метр восемьдесят девять.
Друзей он не заводил: друг — это тот, кто берет книги запросто и частенько не возвращает. Со знакомыми-библиофилами, которые звали его Гладиолусом, встречался в Парке «Сокольники», а с клиентами — в булочной на Красносельской, где жил в коммуналке огромного дома в стиле конструктивизма — его ещё называли «утесовским» (да-да, когда-то там жил Утёсов). «Сегодня встречаюсь в парке с Гладиолусом» — фраза звучала как будто на языке сумасшедших ботаников.
А потом появилась она — полноватая Мадонна с младенцем, вернее, с двумя, от двух браков. Дети были не такими уж «младенцами», 5 и 7, и отличались тягой к искусству: раскрашивали его книжные факсимиле-гладиолусы яркими цветными карандашами, рисовали прямо на стихах Мандельштама домики и солнышки. Мадонна умилялась, Петя, не отрывая от неё влюблённого взгляда, тоже отмечал выдающиеся таланты приемных детей. Кастрюля гречневой каши стояла в раковине — туда же спускался шланг от стиральной машины.
В день сорокапятилетия их свадьбы он поставил в Фейсбуке фотографию со словами: «Это Наташа в день нашего знакомства» — и много-много сердечек. К тому времени у Наташи было уже несколько микроинсультов, развивалась болезнь Паркинсона и ещё куча всего неприятного. В доме сильно пахло лекарствами, печально скрипело инвалидное кресло, в углу временно отдыхали два кислородных баллона, переплетаясь желтоватыми трубками. Книг не было вообще.
***
- — Все цве-ты мне на-до-ели,
крооме лиилии, — растягивает Таня громко и отчётливо.
«Тань, ну опять ты лилии купила?»
«Фимочка, да нет там никаких лилий. Я специально букет выбирала без пахучих цветов. А, да! И вправду, есть одна. Пока бутон не раскрылся, ее вообще видно не было».
Фиму замучила аллергия — из носа течёт, глаза красные, слезятся. Тут и першение в горле прибавилось — постоянное покашливание ужасно смущает коллег.
«Доктор Пельш — лучший аллерголог в Нью Иорке. Я назначила тебе на вторник. Фимуля, не упирайся, так продолжаться не может»,— Таня гладит мужа по спине, и он вдруг осознаёт, что это ему неприятно.
Им было по девятнадцать, когда они поженились. Фима — золотой медалист Житомирской школы — сразу поступил в МАДИ, тем более что папа заранее позаботился о благосостоянии членов приемной комиссии. Москвичка Танечка гордилась видным мужем — были они друг у друга первыми и единственными.
«Можете называть меня просто доктор Юрий», — Пельш протягивает Фиме сухую тёплую ладонь. Бесцветный маникюр, бриллиантовая капелька на строгом галстуке, запах свежести.
«Помидоры? Кушать люблю, а так — нет?»,— шутит доктор. «Прямо, как у вас — цветы люблю, а нюхать — нееет! А я, знаете, обожаю как раз лилии — в моей манхэттенской спальне у изголовья дизайнерские обои с лилиями».
Во сне Фима утопает в белых цветах, похожих на сплетения крепких мужских рук: ему хорошо и стыдно.
———-
Таня запретила детям присутствовать на церемонии. Фима прислал мальчикам фото — оба мужчины во фраках, в петлицах — искусственные лилии.
- — Что такое?
— Влюблена
— В незабудку!
Марина часто прокручивает в голове то давнишнее «кино», и по ходу меняет сюжет.
Если бы она накануне не провела с ним ночь, она бы не летала б от счастья и тогда, может, не купила бы у метро букет незабудок. Если бы она не надела новое демисезонное пальто, то не поджидала бы его на лавочке так долго — в старом плаще было бы слишком холодно.
Хорошо бы у неё в сумке оказалась книга любимых рассказов Вересаева — она бы погрузилась в них с головой и не обращала бы ни на что внимания. А тут, как назло, рыжеволосая девица смеялась так заливисто и громко! Она повернула голову в их сторону. Она ведь могла не узнать его — он был почему-то в дорогой короткой дубленке вместо привычной потертой куртки.
А когда он встал перед ее подругой Ленкой на одно колено и протянул ей букет незабудок, она решила, что он репетирует встречу с ней, с Мариной — вот совпадение-то: он принёс ей незабудки, а она купила такой же букетик. Если бы солнце не светило так ярко, то содержимое красной коробочки, которую он вынул из кармана и протянул Ленке, не заблестело бы так вызывающе…
Отрыдавшись, Марина выкинула букетик в мусоропровод, но один стебелёк все-таки оставила — заложила в толстый том Большой Энциклопедии.
——————
Она звонит из Бостона каждую неделю. «Слушай, а сейчас открыла на этом месте — не поверишь, незабудки почти не потеряли цвет!».
Рита Грузман
Фотоиллюстрация Натальи Волковой