Людмила СВИРСКАЯ | Реквием

Реквием

Веду тебя по Праге я, вложив
Два пальчика в футляр твоей ладони.
Мой город, пару вечностей прожив,
Становится все глубже и бездонней,
И шансов выплыть нет уже почти…

Давай-ка в храм заглянем по пути.
Пусть он не православный — ну и что же!
Ведь Бог всего один, и сердце — тоже…
Ты все сейчас поймешь. Пойдем со мной!
Пусть Он, как чудо, встанет за спиной!

Вплываем в храм под куполом молчанья:
Светло. Просторно. Тесно. И печально.
Покоятся столетья под ногами…
Замри. Играл здесь Моцарт на органе.
Вот он, орган. Но Моцарта рука
Не клавиш — нас — касается слегка.

Нам тот декабрь привиделся колючий,
Где звездный нотный лист закрыли тучи,
Где, как аккорды, комья глины стылой
Летели в безымянную могилу,
Лил черный дождь над проклятой судьбой…

А через день здесь двери распахнули,
Чтоб клавиши в слезах не утонули:
Все «Реквиему» горестно внимали,
И в той толпе стояли мы с тобой
И рук — с тех самых пор — не разнимали.

Речь идет о пражском храме св. Николая, где играл на
органе В.А. Моцарт и где после его смерти(5.12. 1791 года) был исполнен
«Реквием», послушать который собралось 4000 пражан.

Монолог

Игра, должно быть, все же стоит свеч,
Когда нам шепчут вслед: «Какая пара!»
Ты строен, смуглолиц, широкоплеч —
Я статуэтка в лавке антиквара.

От чьих-то пыльных глаз меня берег
Мой старый век — ревматик и прагматик.
Нет бус на мне, кулонов и серег:
Одни стихи — беда чужих грамматик.

Порой строка мне в душу, как змея,
Непрошено вползает, больно жаля.
А я с тобой: твоя и не твоя…
Самой себе отчаянно чужая…

Вот и живу, во всем стихи виня —
Свою неизлечимую простуду…
Ты с этой вечной каторги меня
Не вызволяй: я возвращаться буду!

…Бездонных глаз чернильницы сухи,
И чувств порядок в сердце перепутан,
Чтоб женщиной, не пишущей стихи,
Ты смог меня представить на минуту.

***

— Без четверти полночь? – скажи-ка!
Жизнь крутит и вертит хвостом.
…Я к старости стану бомжихой,
Под Карловым лягу мостом
И буду дремать безмятежно,
Вчерашнюю корку жуя…

Чего ж ты, как кролик, сердешный,
Уставился? Я не змея.

Хоть, видишь ли, шибко ветшаю-
От жизни такой – и давно.
Родная страна ли, чужая –
Итог-то один все равно:
Два метра тоски придорожной
И памяти белая мгла…
Богатой – ни к черту! Возможно,
Красивой когда-то была.
Стихи, между прочим, писала,
От мужа рожала детей
И вечно кого-то спасала
От разных убойных идей.
Теперь под мостом, в катакомбах –
Судьбою предъявленный счет…

Мост в тысяча триста каком-то,
Однако, построен еще…

Диптих

1

От взглядов косых и шипения вслед
Хожу я сутулясь и под ноги глядя.
Здесь русский акцент – это волчий билет.
Ослабьте мне петлю, жестокие дяди,
И выпьем за то, чтоб дворы не мели
Актеры, поэты, врачи и доценты…

Куда ж нам податься, коль мы не смогли
Дышать и любить без акцента?

2

— Where are you from? – Из Czech Republic.
(Только так — и душу не трави.)
Я не знаю, кто здесь машет саблей:
Прячемся, устав от нелюбви.
— What is languge? – Russian. (Прокололась:
Я сейчас точь-в-точь радистка Кэт…)
— Yes. – Бесстрастный, монотонный голос,
Словно свежевымытый паркет.

***

Мужчин не соблазняла, не курила,
Пила — на праздник рюмочку вина…
Я безупречна, как конспект зубрилы,
И, значит, неминуемо скучна.

Я в двадцать три ноль-ноль — уже ни звука:
В судьбе порядок. Сердце под замком.
Чуть-чуть сутула, сильно близорука,
С двумя детьми и тощим кошельком.

Жизнь, в общем, состоялась. Получилась.
Все как у всех: работа и семья…
В какую щель ты все же просочилась,
Любовь неугомонная моя?

Откуда налетела ураганом?
Мир тих был и безветрен до сих пор…

Как будто я всю жизнь играла гаммы —
А тут вдруг — Баха. Фугу ре-минор.

***

Осень кошкой зажмурилась сытой,
С лап стряхнув суету сентября…
Я учу одиночеству сына,
Твердо зная, что это не зря.

Чтоб талант стал живительной силой.
А не вечно сверлящей виной,
Я учу одиночеству сына:
Это лучше, чем кто-то иной.

Он заснет. И тревожные руки
Я с трудом отниму от лица
В одиночестве — горькой науке
Оставаться собой до конца.

Январская ночь

Стынет солнце невольно, будто стонет из тьмы:
Позабытый футбольный мяч в воротах зимы —
Затухающей, горькой, снег скребущей по дну…
Я болею — и только. Как всегда — за весну.

В сердце истово бьется март, на волю спеша…
Что же мне остается, дорогая душа?
Зябко кутаясь в шали, прячу плечи от бед,
На небесной скрижали твой читаю ответ:

Ни богатства, ни власти в жизни я не найду.
Ни покоя, ни счастья — ни в раю, ни в аду…
Лишь сомненья, тревоги, сожаленье, вину…

И — бессонные строки — в пасть слепому окну…

***

У нас с тобой свиданье на крови-
В буквальном смысле. Пятая палата.
И перышко зеленого салата —
Лишь слабое свидетельство любви.

Крест-накрест пластырь и стерильный бинт,
Рука моя-поверх твоей ладони.
Прочитаны Руссо, Шекспир, Гольдони,
Блок так же, как и в юности, любим.

Зачем-то в них ищу напрасно я
То, что болит, волнует и тревожит…
Твоей руки исколотой дороже
Нет ничего на свете у меня.

Воспоминание

В «Столичном» гастрономе молоко
Бывало по субботам после часа.
Туда тащиться было далеко,
Но весело: дорогой выпить квасу,
Мороженое съесть, сыграть в слова,
Фильмец вчерашний обсудить подробно…
И теплая осенняя листва
Сама стелилась под ноги удобно.

Глаза закрою – вспомню тот восторг,
Которого мне больше не дождаться,
И комнату с окошком на восток,
И юность в девяностых – без гражданства…
Безудержней был дождь, теплее – снег.
Быстрее — время по дороге к дому…
Мой символ детства – плотный серый чек,
Отбитый в кассе гастронома.

Людмила Свирская