«Новый Континент» Американский литературно-художественный альманах на русском языке
Лиора Габриэль родилась в Беларуси,
Про культуру
Когда-то я видела уникальный хор. На 12 (двенадцать!) голосов.
Было это на Терском берегу, в Варзуге. В хоре были старые старухи, костюмы были у них из собственных сундуков, и расшиты они были жемчугом речным, пропавшем в их реке еще в 1913 году.
Туда практически только самолетом можно было долететь, а главной властью был рыбнадзор, который тоже не всегда мог добраться. Сельсовет теоретически был, но в 25 км и опять же оттуда только самолетом. Или по реке вверх.
Как полагалось в СССР, хор числился при клубе, и была культрук после культпросвета. Кого уж она там могла просвещать — не знаю. Тетрадка с записями по диалектологии у меня здесь с собой — там разговоры с этими старухами и их немногими стариками, культрабам молчать в тряпочку..
Поскольку надо было выезжать на смотры — в репертуар было включено и советское, но совсем чуть-чуть. Один кошмар помню — они старательно-равнодушно выводили:
На стройку едет мОлОдёж
С путевкОй кОмсОмольскОю,
Чтобы всем нам легко жилось
На Кольском пОлуострове.
Но остальное! Были песни, которые записывались и в других регионах, но с местными деталями и лексикой, с особым построением фраз и мелодии. Были «общерусские» песни и городские романсы — кто-то же служил, кто-то в Питере на разные работы хаживал, привез песни — тот самый «питерский» пласт, который я помню по своему деду, привезшему в родное беларусское Приднепровье «Накинув плащ, с гитарой под полою» и пр., а также знаю по полякам и финнам. И пели старухи не из песенника от культрука, а от отцов-матерей и дедов-бабок.
Какие-нибудь «Мы на лодочке катались» или «Мужики там все злые, топорами секутся, а деревня чужая, а деревня большая» там не покатили бы, это не свой мир, а вот «плывет с моря судно, персидский на нем убор, серебряны цепи, якорь на нем золотой» — экзотика образов, но своя, из своего жизненного и профессионального мира мореплавателей и семей мореплавателей. И лодки там были не «лодочки», а большие карбасы. Даже на реке перевозом занималась малышня за пятачки, малышня лет с пяти, но управлять карбасами умела.
В деревне было мало репрессированных, потому что репрессировать почти на Полярном круге было некого, да и репрессировать пришлось бы практически всех. Эти женщины не вступали в колхоз и не получали пенсии. Были они уже вдовами. Кого из мужей война взяла, кого непосильный труд в рыбачьей артели. А отцы были когда-то лоцманами, шкиперами… Ну и рыбаками.
Торговали с лопарями, в речи и у потомства было немало слов из знаменитого международного слэнга — того самого языка, который норвежцы считали русским, а русские норвежским и на котором объяснялись на Белом море, на Баренцевом.
Надо ли рассказывать, как потрясло это место меня, студентку. В моем мире был спасительный Питер среди всякой советской грязной жути (и в нем вечный бой между «небесной линией» и запахом тухлой кислой капусты на лестницах «достоевских» домов), островки вроде Вильнюса, угнетенная и задавленная Беларусь, еле дышавшая сквозь свои чистенькие заборчики и клумбочки, сквозь пародийную белорусскоязычность «афіцыйных» радиопередач про колхозы и химкомбинаты. Никакой такой русской жизни, о которой было принято сожалеть как о загубленной большевиками и искать ее следы, не просматривалось мною вообще ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем. Какая-то исконь-посконь из центральных губерний мне по жизни была чужеродна, как и совок — что сову об пень, что пнем об сову. Под Питером что-то такое было, вроде и русское, а вроде и не такое, смутные слухи про финнов, про какие-то отдельные особые культурные штуки, но вовсю бушевал «романовский призыв» — это когда из обескровленного Нечерноземья стали свозить толпами рабсилу, строить общаги и многоэтажки, делать большие совхозы индустриального образца, в самом Питере наводнять пространство людьми уже без всякой самоидентификации (это была лимита, которую было жалко как бесправную массу, но которой и ее потомкам, как видим, досталась очень неприятная роль) — и параллельно сокращать число девятых классов в ленинградских школах, чтобы загнать больше пацанов в ПТУ и сразу в армию (девочки в этом возрасте прилежнее, девочки имели больше шансов не попасть в ПТУ, а попасть в вуз. Объяснялось потребностями расширяющейся индустрии, но вся эта экстенсивность, как показало все последующее, обернулась пшиком и бомбами замедленного действия)
Но это я отвлеклась. Итак, прекрасный чудом выживший оазис. И в нем вот этот хор. Но нет дорог, нет продуктов, нет медпомощи вовремя…
В 1990-е, казалось, стала сбываться моя мечта. Там провели дорогу и деревню электрифицировали (а так свет был дважды в сутки от движка на ферме). Зажила красивая церковь, появился умный поп из Западной Украины. В магазинах появилась еда (а так висели рыбацкие сапоги и лежала килька в томате, а также черный молотый перец на вес). Появилась дорогая турбаза для норвежцев. Копейка для местных.
Хор продолжал жить уже с другими старухами, и казалось мне, казалось…
Сейчас читаю новости оттуда с трудным чувством. Фофудья всякая и вата. Выступления главы района, официальные праздники. Модное место у креативных московитов. И попы другие.
О хоре пишут газеты. Его таскают туда-сюда. Видела фото. Костюмы — усредненный а-ля рюсс.
В репертуар, помимо дежурного советского на «адчапіся», еще в 1980-е, оказывается, стали вводить разное «общерусское». Какое-нибудь «Я вечор в лужках гуляла», литературную псевдонародную подделку. А теперь осталось несколько песен из старого, но уже ни исполнительницы — внучки прежних, ни их руководитель даже не представляют, какой в целом получается новодельный фальшак.
Доехали, …, построили дорогу широкую, проезжую.
Я за дороги и отели. Но за век с небольшим держава, которая долго не могла толком туда добраться, а связь с миром даже при СССР помнилась иная (через море, через этот общий морской язык) — таки добралась. Вместе со своей многовековой убийственной идеологией и культурой. И со своими, творческими поисками — этакий производится из бывшего живого комбикорм для подпитки вдохновения у всяких арт-тусовок: тут тебе и пейзаж, и северная суровость, и церква, и общерусское с «местным колоритом».
А ведь тогда, в 1970-е, варзужане говорили: «Мы новгородские. Деды наши от царей сюда залезли».
…Хотя снявши голову по волосам не плачут, я все же хочу проверить когда-нибудь некоторые догадки. Вот по косвенным данным я верю в некоторые тамошние семьи. Они мощные, разветвленные, людей из них я встречала в самых разных дорогах, и даже в младших поколениях они помнят историю рода и родины (не буду, подобно советским идиотам, добавлять «малой», сами они малые, а родина — этого слова им вовсе не понять). Возможно, им приходится прибегать к привычной «потаенности», веками обучены. И есть догадка — когда вся эта фигня ляснется, люди из этих семей еще покажут миру, что сохранили.
А еще вот у меня есть тетрадка. Сохранились в СПб на пленках и оцифрованы записи того, прежнего хора. Есть питерские ученые, которые все это собирали и обрабатывали.
То есть не все съедено токсичной «русской культурой» — при всем сложном отношении к Шурику Глебовичу использую его эпитет, хоть и к Пушкину я толерантнее его.. Пока еще не все съедено. Хотя много чего уже подобно черепкам забытых цивилизаций. Но и то жизнь учит, что не вешаться же, много чего умеет возвращаться из небытия.
Кстати, все происходящее на том огромном пространстве, где сгинуло много уникальных миров, сейчас все-таки фиксируется. И тем, кто через века будет заниматься историческим анализом, будет таки полегче, чем с темой каких-нибудь финикийцев или критян.
Лиора Габриэль