Георгий КУЛИШКИН | Вахомчик

ВАХОМЧИК

Наутро мы разделились: я поехал в райисполком подавать заявку на регистрацию кооператива, а Толик – к энергетикам. Черновик техзадания, который Тоха привёз оттуда, читался, как приговор, ставящий жирный крест на всём том, что под сказочную успешность первых двух шагов успело вскружить нам головы.

Чётко обозначив марку, мощность и маршрут кабеля, бумага предписывала проложить его под проезжей частью нашей улицы, вдоль пешеходных тротуаров, под дорожным полотном и трамвайными путями центрального проспекта, и вновь тротуарами, чтобы там, во дворах, запитаться от распределительной будки.

До появления Михали, который дал согласие вписать его в список (закон обязывал – трое и ни человеком меньше), но не рискнул пока увольняться, пообещав помогать после работы, — до появления Михали мы просидели в показавшейся вдруг постылой комнате с гнетущей пустотою в душах и опустившимися руками.

— И пишут, — в отчаянии показывал Тоха Милале, — что мы должны согласовать с городом и ГАИ, когда и как будем перекрывать улицы и когда и как восстановим асфальтовое покрытие! Кто нам такое разрешит?! И где бы мы набрались денег на такой тарарам?! Да тут один кабель!.. – хватался он за голову.

Рассудительный Михаля, исподлобья разглядывая документ, будто заочно возражал тому, кто его составил:

— Вам в частном секторе за глаза хватало мощности… Почему тут не подключиться в доме?..

— Говорил! – махнул рукой Тоха. – Вы открываете производство, — передразнил противным голосом, — и подключать вас надо как производство! Я так и знал, что не дадут! Что-нибудь, а вымудрят!..

— Погоди, — всё так же глядя в бумагу, сказал Михаля. – Они всем придумывают. И не они одни… У нас в мастерских по электрическим понял-понял Вахом. Поехали, как раз ещё застанем!

Вахомом звался невысокий плотно сбитый мужичок лет пятидесяти с разоблачительной сетью прожилок на скулах и с весёлыми, быстрыми, подкупающе бесхитростными глазами, желтоватыми по белкам. Его улыбка могла бы, наверное, разоружить перед ним любую армию и любой военный блок: он улыбался во всю ширь, до дёсен открывая два оставшихся во рту зуба – вверху и внизу, которые, как резаки ножниц, сходились рядышком, но мимо.

В чистенькой серой робе для специалистов среднего звена, которую носил в качестве костюма, он сразу остановился у железобетонной опоры, торчащей из тротуара под нашим окном.

— Пару бутылок, — сказал, забавно пришепётывая,  — и отсюда, со столба, и сквозь стену – триста восемьдесят к вам с доставкой на дом! Не! – уточнил, приценившись к мощи стены. – Бутылки три, не меньше!

— А бумаги? – спросил Толик, балагуривший с ним дорогой и, всегда открытый к встречной открытости, уже сдружившийся с ним на всю предстоящую жизнь.

— Бумаги дороже! За бумаги Шурочке — не меньше, как духи! И не ниже, чем Францию!

***

Родина, разрешив явиться на свет божий кооперативам, никак не могла отважиться на то, чтобы позволить этим самым кооперативам легально приобретать сырьё и оборудование. Запреты, вписанные особыми статьями в уголовный кодекс, благополучно продолжали действовать, обрекая нас на ежедневное воровство и скупку краденого.

Так в созидательной кутерьме – на одну десятую праведной и на девять десятых неправедной – минуло около двух лет. Наше дело ширилось и вздымалось, как на дрожжах, и поставило наконец перед необходимостью заиметь собственное производственное здание.

Кудесник Вахом, подключив приятельниц из земельного отдела, разведал для нас два участка. Один, по отзывам ровный и чистый, мы не поехали и смотреть. Он находился на опушке пригородного леса, и к нему пришлось бы тянуть семь километров кабеля. Второй был в десяти минутах ходьбы от метро. Его ограничивали с четырёх сторон районная электроподстанция, воинская часть, кирпичный завод и гаражный кооператив. А пустовал он по той причине, что от подстанции к объектам пучками были проложены через него подземные линии электропередачи. Пригодным к застройке оставался небольшой прямоугольник, на котором, впрочем, хоть и с трудом, но разместилось бы задуманное нами строение. Оставшееся пространство вполне логично заняли бы двор и подъездные пути. Просматривалось ещё два очевидных затруднения: что грунт по преимуществу был насыпной, и что на бесхозном пустыре выросла свалка, похожая на слегка осевший террикон.

Сопровождая к месту, Вахом, увидавший, как Толик враскарячку  добирается до машины, с участием человека, лично вкусившим от подобных бед, интересовался, что со спиной.

— Новый пресс разгружали, сводили из кузова по наклонной, и одна доска просела, а я подставился, стал, как подпорка, чтобы не нахитнулось. С месяц уже мучаюсь. Веришь – пропадаю. Ездили вон с Димкой, — кивнул в мою сторону, — к знаменитому Касьяну в Кобеляки. Он так вот два пальца наложил на позвонок, где болит, и кулачищем ка-ак вмажет!.. Ох, я и орал! Домой по его улице неслись, как на «скорой» с сиреной – так я орал. Потом по большому блату – к профессору. Тот обещает пластинку вставить. В итоге – инвалидность и заново учиться ходить. Но зато не будешь импотентом. Шестнадцатого ждёт меня на операцию.

— Ты в своём уме?! – вскричал тут Вахом не своим голосом

— А что – дожидаться, пока ноги отнимутся? Две позвоночные грыжи!

— Да у меня их шесть! А я кувалдами молочу, как молодой! Ему инвалидность обещают, а он… — у Вахома не хватало слов.

— Ты хочешь сказать, что профессор…

— Да этих коновалов хлебом не корми – дай в живом человеке поковыряться! Когда уже ползать не сможешь – и то подумай, ложиться или не ложиться под нож! А ты – на своих двоих! Ну, косо, ну, криво, но на своих!

— Чёрт его знает… — засомневался Тоха.

— Меня слушай! – горячился Вахом, шепелявя и брызгая слюной, стекающей с верхнего зуба. С заднего сиденья он дотянулся до зеркала на стекле, вгорячах грозя оторвать, развернул его к Толе. – Смотри! На себя смотри! Кровь с молоком! У тебя кровь, Толёк, — из одних живчиков! Они бегают там, где сломалось, и чинят, чинят… Усядутся твои грыжи, примнутся-притрутся. Пока поаккуратней, поберегись пока, а там и думать забудешь о них!

У свалки, местами поросшей не только травой, но уже и кустарником, Толец, известный своей внушаемостью, выбрался из машины куда как бодрей, чем садился в неё.

На этой же свалке месяца через два он, с самой кручи горланя экскаваторщику, где загребать, неожиданно провалился ногой в пустоту. В пояснице хрустнуло так, словно там сломали карандаш. С заледеневшим сердцем ожидая боль, от которой орал благим матом, он прислушался к себе. Боли не было, и это заставило испугаться ещё сильнее. Оттуда, из поясницы, будто что-то выпало. Он не решался шевельнуть ногой, с ужасом думая, что ноги отнялись, и он узнает об этом.

Наконец, чувствуя, как с него сползает ботинок и машинально подкрючивая пальцы, чтобы удержать, он потянул ступившую в пустоту конечность к себе.

Она слушалась, но страх не уходил: в пояснице чего-то не было.

Отрешённо поводя глазами и словно бы угадывая затылком, что там, в спине, он сделал шаг, ещё один, третий.

Ещё не решаясь поверить, сверхпроворным своим мышлением отмечал, что из поясницы выпала и потерялась сидевшая там неотлучно и, как шило, раз за разом напоминавшая о себе боль.

***

Взятый нами на зарплату, Вахом занялся оформлением участка и помогал в подготовке к строительству. Сражённые наповал тем, что во времена, когда всё и везде останавливается, кто-то по собственному почину затевает стройку, административные силы города делали на нас большие глаза и ничему не мешали.

Изголодавшиеся по заказам геодезисты за символические деньги, полученные из кармана в карман, мигом обследовали грунт, прописав, ввиду нестойкости почвы, забивные сваи.

Архитекторы, сидевшие без дела и через пятое на десятое получавшие жалование, откопали типовой проект, многократно опробованный, бесспорный во всех отношениях и приспособленностью помещений устраивающий нас лучше, чем тот, который мы попробовали придумать сами. Это – обстоятельство за обстоятельством и мелочь за мелочью – прояснялось для нас по мере того, как мы всё глубже вникали в проект и всё яснее представляли, что, как и где устроится на нашей, как мы стали называть, фабрике.

Всё складывалось в такой полноте благоприятствий, с такой быстротой и такой удачливостью, что временами возникало ощущение, будто нас кто-то коварный заманивает в ловушку. И вот, словно накликав этими опасениями, мы действительно угодили в западню.

В одно злосчастное утро с видом во всём виноватой и сильно избитой собаки явился Вахом. Он принёс толстую, как амбарная книга, смету, выставленную нам специализированным трестом «Фундаментстрой».

Создавалось впечатление, что в неё вписывали всё, что забредало в голову. Там были подробно учтены расходы на ремонт общежития, приобретение шкафчиков для одежды в раздевалку, двадцать кубометров не известно для чего предназначенной шлифованной доски «вагонка» и даже стоимость аренды автобуса, который якобы будет доставлять работников на объект.

Всё это в купе со взятой с потолка немыслимой суммой, связанной с амортизацией основных средств, покрытием налогов, зарплат, административных расходов и прочего, умножалось на коэффициент прибыльности и давало в итоговой строке сумму в несколько миллионов.

— Это что? – спросили мы у Вахома, который стоял, как провинившийся школьник.

— А это то, что их не объедешь. Закладку фундаментов мы можем заказать только им, они единственные с допуском. И хотят отыграться на нас, на последнем заказчике. Перед смертью, говорят, не надышишься.

Чтобы не рисковать с Тохой, которого не хватило бы и на тридцать секунд разговора, к управляющему поехал я.

Трест, поднявший все нулевые циклы в новых районах, каждый из которых равнялся среднему городу, был ещё полон соков, хотя уже мёртв. Он остался без дела и сразу же стал в тягость сам себе.

Откормленная по вкусу хозяина секретарша, жеманно вильнув абажуром, обтянутым короткой юбкой, пошла доложить. Меня пригласила с цинизмом инспектора манежа, объявляющего провальный номер.

Я не переступил ещё порог кабинета, а управляющий уже кричал:

— Вы мне надоели!

Он покраснел до цвета помидора и едва сдерживал клокочущую в нём ярость.

— Вы меня с кем-то спутали! – бросил я, стараясь улыбнуться как можно дружелюбнее. – Я у вас впервые.

— Не вы – так ваш беззубый!

— Странно. А я наоборот радуюсь, когда ко мне приходят с заказом. Или вы так завалены работой, что некогда головы поднять?

Последнее я сказал напрасно, каюсь. Это угодило в самое больное и не послужило налаживанию контакта. Всё его донельзя озлоблённое существо страстно желало выгнать меня вон, однако, сделав над собой усилие, он спросил:

— Что вы хотите?

— Обсудить смету и плодотворно посотрудничать.

— Смета не обсуждается.

— То есть?

— Без «то есть». Не обсуждается и всё.

— Вам не нужны наши деньги?

— Ваши деньги, — оскалился он, — мы согласимся принять только в том количестве, которое выставили.

— А если у нас нет таких денег? За приемлемую для обеих сторон оплату вы не хотите поработать?

— Нет денег – не хрен строиться!

— Резонно, — заметил я, чтобы что-нибудь ответить и не сказать того, что так просилось на язык. – Спасибо, что уделили мне время! – поблагодарил я с невольной двузначностью в голосе, так как подумал об Эдьке, моём армейском друге, который первым из первых переквалифицировался в бандита, стоило, как травке по весне, показать себя миру невиданной дотоле в стране поросли – предпринимателям.

***

К несказанному моему огорчению, Эдька отрицательно покачал головой.

— Будь на твоём месте кто другой, я бы – не задумываясь. А тебя введу в курс, чтобы ты кому-то кроме меня не угодил в лапы. Вот смотри: наши увидят смету, такой смачный куш, и так запустят когти – не вырвешься. Теперь скажи: ты найдёшь слёту половину от суммы, чтобы отдать нашим?

Зная, как дважды два, что нет, не найду, — откуда?! — я из показушных соображений всего только с сомнением приподнял плечи.

— Это – раз, — указал он на меня, усомнившегося, пальцем. – Теперь дальше. Дальше наши нагнут его делать задаром, поскольку ты на сделке с нами должен поиметь свою половину. Но он задаром сделать не сможет – там реально надо вложиться по полной. В итоге или ты заплатишь ему свою половину, или останешься без фундаментов.

— Знаешь, так хочется поучить этого скота вежливости, что я бы…

— Вот это оставь! Проверено: как только в дело пустил своё ретивое – пиши пропало. Помогать в экономике вопроса я готов, тешить амбиции – не ко мне.

— Хорошо. А ваши готовы поучаствовать за разумные деньги? Он нафантазировал чёрт те чего, а мы берём это за основу, как что-то реальное.

— Я смету показать должен? Должен. А дальше автомат – половина.

— Но подожди, они же нормальные люди…

— Они не люди, — перебил Эдька. – Они – это мусора, прокуроры и партийные шустрики, снюхавшиеся в охотниках и на стрелковом стенде.

У меня так раскрылись глаза, что Эдька ещё раз нацелил в меня палец:

— Прозрел! А ты думал, господа богатенькие моей пукалки пугаются? Я за порог, а они за телефон – вызванивать знакомых или родню, имеющую выход на компетентных граждан. Компетентные им и объясняют…

***

— Значит, всё, приехали? – спросил Толик с подоконника «говорилки», в которой мы прикрылись.

Что-то во мне никак не желало согласиться с тем, что «всё», и я сказал:

— Давай подумаем!

— А что тут думать?! – по своему обыкновению вспылил он.

— Подумаем, с какого боку его можно ухватить.

— С какого? – злился Тоха.

— Не знаю. Давай рассуждать. Кого он боится?

— Ну, партии. И что?

— Партии… Партии. А что, если к секретарю райкома? Он у нас был, цокал тут языком…

— К нему не попадёшь. А не проще… — так же быстро, как огорчался, загорелся вдруг Тоха, — не проще через его друга зайти, через Куба?

***

Куб, он же – Кубрак…

В угоду какой такой надобности позвавший нас из подполья закон предписывал открывать кооперативы непременно под крылышком государственных предприятий? Притом, что, открывшись, мы могли тут же выбросить из головы, под какою крышей явились на свет божий, и жить своей, ничем не зависящей от патрона, жизнью?

Предполагалось отвести глаза народу? Мол, не плодим заново капиталистов, а всего лишь организуем пробные подразделения внутри проверенных народных структур? Дескать, экспериментируем?.. Похоже. Тем паче, что и во внешнем оформлении новых бумаг, терминах и подробно расписанном порядке ведения дел было множество подобной же всячины, призванной наводить тень, создавая видимость колхоза там, где всё отдавалось кулаку.

Просматривалась, впрочем, ещё и задумка на время, пока всесильны инструкции, оберегавшие страну от своеволия отбившихся от стада, снабдить насущно необходимым призванных из бесправия отщепенцев – щедротами поручителя, питаемого в полном согласии с буквой и духом незыблемого доселе порядка.

Вот мы и подумали, что если уж без поклонов не обойтись, не лучше ли сделать это с пользой, прилепившись к чему-то наподобие, скажем, кожзавода…

Имея в виду встретить до начала смены кого-нибудь из знакомых, выносивших для нас кожу, и выведать у них, как повернее выйти на САМОГО, мы прикатили в половине восьмого. Но «Ласточку» парковали уже за директорской «Волгой», а САМ стоял на широком крыльце проходной, как делал это каждое утро, побуждая трудяг и управленцев являться без опозданий.

Высокий, помеченный плотностью здоровяка, в которой, однако, уже угадывались нелады с сосудами и сахаром, он словно считал людей, приветствуя кого-то кивком, а кого-то – пожатием руки.

В час ещё ранний для визитёров со стороны, мы, чужаки, угодив под взгляд хозяина, решили не отсиживаться в машине и подойти.

— Открыть кооператив! – предельно коротко и с готовностью тут же распрощаться при малейшем намёке на отказ объявил Толяныч.

Жестом, в котором будто не таилось ничего особенного, но который вне всяких сомнений был движением человека, за спиной которого лежали необозримые угодья ЕГО завода, Кубрак, за глаза именуемый Кубом, протянул руку. Тоха с видом уважающего, но равного, подал свою.

— Что умеем? – пожимая мою руку и продолжая приветствовать проходящих, спросил САМ у Толика.

— Обувь.

Скупым мановением кисти Куб выманил из вереницы согбенного конторского в нечищеных туфлях и с лицом зашифрованного выпивохи.

— Знакомься, Палыч!

— А мы… — с осмотрительной приветливостью сказал тот, указывая тощим и влажным пальцем на Толика, — мы цапались, помнится, по качеству товара. ОТК «Обувного»…

— Вот оно как! – по-хорошему оживился Куб и, схитрив ловко сыгранной простоватостью, открылся: — А мне за ваши кооперативы в райкоме всё темечко проклевали! Что ни четверг – на ковёр: создал или не создал? А? Как? Похож я на создателя? Палыч то, было, одних ввёл в соблазн, то других… Но званому, говорят, гостю много надо: это им дай, то за них сделай!.. И трусит народец. Перепишут, говорят, кто высунулся, первый раз, что ли!

Без утайки поделившись своим, через минуту он уже знал, что подпольщики мы со стажем, что нам в общем и целом только вывеску повесить…

— Как на том общежитии?! – вовсю веселился Куб, чему с настороженной угодливостью подхихикивал и Палыч.

Вскоре выяснилось, что и с нашей продукцией он знаком накоротке – позапрошлое лето его жена и дочь отшлёпали в построенных нами пантолетах.

— Так, — с интонацией, ставящей точку, приказал он Палычу. – Отпечатаешь у Тани бумаги, какие им надо, и ко мне! И вот что – выпиши им по цене отходов тот цветняк, что мне насовали на выставке итальяшки!

(Закон предписывал отпускать кооператорам исключительно отходы, ни в коем случае не сортовой товар. Таким образом, сделав, с одной стороны, широкий жест, с другой, в бумагах, он оставался неуязвимым).

— Ту красотищу?!

— Ту самую.

— Всё отдать или с половины?

— Всё. Что тебе их – солить?

— Жалковато…

— Меньше рассуждай! А вы, ребята, как обустроитесь, наделайте чего-нибудь, как вы умеете, и дайте знать. Я к вам, глядишь, с журналюгами… И секретаря райкома… С него тоже по вашей милости с живого не слазят…

***

С того времени, как посетил нас с журналистами и секретарём райкома, Кубрак успел сильно располнеть. Стареющим обленившимся великаном сидел он в большом жёстком кресле и хитровато улыбался одной половиной лица. Он слушал терпеливо, но не особенно вникая, и что-то уже держал в уме про запас.

— Вы хотите бросить меня под танк? – спросил он, словно резюмируя всё сбивчиво изложенное нами. И выпустил задиристую улыбочку и на вторую половину лица. Улыбочка выдала с головой: нет, нет, ничуть он не обленился, и мышей ловит как бы не проворнее, чем в былые времена.

Амбарную книгу сметы он, закрыв, переместил по столу в нашу сторону и скупо, но очень выразительно шевельнул рукой, показывая, что всё это выеденного яйца не стоит.

— Время теперь горячее, народ просит обуви сейчас. А будет ли просить, когда вы построитесь, — бабушка надвое гадала. Столько лет потратить, столько денег – зачем? У меня два цеха пустуют такие – жить можно. Что называется, тепло, светло и мухи не кусают. Желаете взглянуть?

Мы с Толиком встретились глазами, и Тоха ответил:

— Нет, мы вам верим.

— Составим божеский договор аренды, кожу будете брать на выбор и со скидкой. Скидкой поделимся. А? – закончил он так, словно наживка нами проглочена, а он вовремя и ловко подсёк.

Мы с Толей ещё раз пересеклись взглядами, и теперь я спросил:

— А можно мы подумаем?

Пустив на лицо безразличие, он повернул кверху ладони, жестом отпуская нас и позволяя думать.

Люди, знавшие его многие годы, утверждали, что с Кубом можно иметь дело. Слово он держит, а это стоит немалого. И предлагает сэкономить миллионы и годы на строительстве. А также обрести режим наибольшего благоприятствования в снабжении, — не думать, украв сегодня, о том, повезёт ли завтра.

Но я, ещё ни словом не обмолвившись с другом, точно знал, что он никогда не согласится. И я не соглашусь.

— У нас это уже было, — сквозь зубы проговорил Тоха за проходной. – На «Обувном»… Каждое утро шкириться, встречаясь тут с ним!

— Вроде от самого чистого сердца человек… И прямая нам выгода, откуда ни глянь. А ощущение такое, что он меня обратно на зону позвал, — поделился и я, имея в виду колонию, которую прошёл подростком.

— А что со стройкой? – спросил Толик.

— Я бы уступил – отдал тому гаду, сколько просит.

— А где возьмём?

— Составим с ним график расчётов, дела у нас раскручиваются, Москва вон как в рост пошла. Соберём. А нет – подождёт, если что.

— И заморозит нам фундаменты?

— Не заморозит. Всё у нас сладится, всё сойдётся.

— Кто сказал?

— А нас благословили.

— Кто? Откуда?

— Оттуда, — показал я за потолок в машине и отвернулся, пряча сломленное лицо и думая: «Эге, нервишки…»

Минувшей ночью с ответом на нашу растерянность, незнание, как поступить, во сне приходила покойница мама. С поразительной ясностью сон убеждал, что это последнее дело – спасовать, отречься от задуманного.

***

Мы оплатим фундаменты без задержки. За время, ушедшее на расчёты, те немыслимые деньжищи, которые управляющий трестом, пользуясь положением монополиста, вырвал у нас из горла, перестали быть немыслимыми, став постепенно терпимыми, а потом и вовсе едва не мелочью. Инфляция, как выяснилось, не всегда бывает злом, иной раз – и благом.

***

Сама судьба свела нас с Вахомчиком. И не она ли позаботилась о том, чтобы Вахомчик встретил на рынке знакомого строителя?

— Эти хлопцы возвели половину новостроек в городе! – уверял он. – И уже четыре месяца не получают зарплаты! Оформить их у себя и не оплачивать никакому стройуправлению его дурацкие расходы, помноженные на коэффициент прибыльности!

Наученные грабежом «Фундаментстроя», уж мы-то понимали, о какой грандиозной экономии идёт речь! А если ещё не забывать, что тридцать процентов суммы, потраченной на строительство, нам предстоит отдать городу…

И как удачно всё совпало по времени! За день до того, как были оформлены у нас  волшебно найденные асы-строители, я побывал на заводе железобетонных конструкций и заключил там приватное соглашение с начальником отдела сбыта.

Завод по инерции продолжал шевелиться, накапливая колонны, ригеля и плиты перекрытия у себя на складских площадках. Он, завод, специализировался на выпуске именно тех конструкций, которые значились в перечне, прилагаемом к нашему проекту. И оба мы – как я, так и начальник отдела сбыта – ясно отдавали себе отчёт, что кроме нашего кооператива, изделия, застрявшие на склад-площадках, в ближайшие годы не понадобятся никому.

Сбытовик был ярчайшим представителем той породы людей, предки которых столетиями добывали хлеб насущный тяжким физическим трудом. И вот, родившись богатырём, каждая кость которого и каждая жила просились к кирке, плугу или кузнечному молоту, он уселся сперва на студенческую скамью, а потом – корпеть над сводками, планами и отчётами. Его, отнюдь не обиженного ростом, понесло вширь и давило изнутри давлением, которое выплёскивалось на щёки малиновым румянцем.

Мы столковались так скоро, что от краткости общения осталось нечто похожее на неутолённый за обедом аппетит.

Я предложил покупать конструкции за полцены, имея в виду, что половина от этой половины оплатится официально (и только на неё город набросит свои тридцать процентов), а вторая половина половины поступит наличными в руки ему и его руководству.

На всё сказанное он ответил одним коротким «да». Причём таким скорым, что у меня возникли сомнения, не посулил ли я лишку.

При наличии собственной бригады монтажников оставалось только завозить конструкции и собирать здание. Однако загвоздкой выступало то обстоятельство, что прежде на объект необходимо было завести электричество. Убаюканные при выборе участка его непосредственным прилеганием к подстанции, мы не посчитали нужным вникнуть в существующий порядок подключения. А напрасно. Во-первых, процедура, состоящая из бесконечного множества ходов, отнимала не месяцы – годы. А во-вторых… За заявленную мощность мы должны были внести сумму, покрывающую часть стоимости электростанции и ведущих от неё сетей, — сумму пропорциональную этой мощности. Говоря проще, это стоило дороже обошедшихся нам в миллионы фундаментов. Причём и на эти затраты город впоследствии накрутил бы свои тридцать процентов.

Не берусь утверждать категорически, но думаю, что не будь с нами Вахомчика, авантюра, связанная со строительством фабрики, на этом была бы с прискорбием завершена.

Но Вахомчик с нами был! Испытывая невероятные нравственные мучения, он, внутренне считая совершенно недопустимым запрашивать с нас такое, всё же передал, что его давний приятель и однокашник, а ныне отнюдь не последний человек в руководстве энергетиков, берётся подключить нас незамедлительно, разрешив оформлять бумаги своим чередом, но после подключения. А также готов избавить нас от взноса на развитие, от этих убийственных миллионов. Но просит за это… Вахом собрал всю имевшуюся в душе дерзость, чтобы произнести:

— «Жигули»!

Нашу ошеломлённость столь удачным избавлением он истолковал по-своему и поспешил прибавить:

— И по остаточной достанет для нас трансформатор! И кабель отдаст за копейки!

Эх, Вахомчик, Вахомчик!.. Другой на его месте не упустил бы случая выдурить у нас ещё и «Волгу» для себя. И мы и тогда были бы счастливы, что дёшево отделались. А он страдал, чувствуя себя соучастником немыслимого лихоимства.

***

Бригаду, найденную Вахомчиком, возглавлял по-орлиному лысый чеченец. В паспорте он значился Ждохаром, на нашей речевой волне – Жорой. С собой он позвал только самых необходимых – лучшего сварщика, не гнушающегося никаких других работ, стропальщика, который тоже с охотой брался за всё остальное, и крановщика, готового помогать бригаде всегда, когда не нужен кран.

В нём, в Жоре, была та застенчивая кавказская и мусульманская верность слову и верность доброй совести, вкладываемой во всё, что делает, которые всё реже встречаются у нас – не кавказцев, не мусульман и, в общем-то, не православных.

Мы встретились в бытовом вагончике, позаимствованным ребятами с бывших объектов. Они здоровались пересушенными цементной пылью руками. В бытовке было чисто, стол, покрытый пластиком, казался с утра вымытым.

— Я в вашем деле – ни бельмеса, — начал я. – Что буду спрашивать, вы уж подсказывайте. В общем и целом будем считать, что я ваш снабженец. С вас – список конструкций, какая за какой нужны и когда. Цемент, песок, арматура, электроды, — что там ещё? Всё заказывайте. Денёк-другой, естественно, оставляйте мне на раскрутку. Годится такой порядок?

Они недоверчиво помалкивали.

— Если я что-то не то предлагаю – скажите.

— Всё то, — почёсывая лысину, отозвался Жора. – Какие колонны везти и ригеля – сейчас и напишем, это недолго. А как будет получаться – посмотрим…

Я понял. Сатира страны на добрую половину состояла из насмешек над тем, как снабжается строительство. «Кирпич – бар, раствор – ёк!» — издевался Райкин. Понял и не стал распространяться, что все, задействованные в поставках, получат от нас долю в свой личный карман. А это вовсе не то взаимодействие, с каким они сталкивались доныне.

— Тут бы ещё… — подал голос сварщик с румяным тонкокожим лицом и светлыми бесхитростными глазами. – Мы арматуру резали автогеном. И косынки из листа. А оно – времени, газу… И всё горбатое, в облое, тулишь потом, изворачиваешься… Я к чему? У меня кум на танкоремонтном при гильотине. Порубит всё чистенько и из заводского, недорого…

Не откладывая в долгий ящик, я со списком нужной длины и диаметра арматурин понёсся к названному куму. Часа через полтора, дождавшись на замусоренном пустыре кума и подельников, притащивших через дыру в заборе вязанки прутьев и стопы косынок, загруженный до чирканья резиной о короба, вернулся на стройку.

Плети подлине, сунутые мимо спинок сидений, Жора, с сожалением цокая, вынимал, стараясь поменьше ранить ребристым кругляком ткань обшивки. Как знал, что закончим объект, и «восьмёрка» эта перейдёт к нему.

И впредь по первому слову ребят летел я, как угорелый, за песком, щебнем, мастикой, электродами, снова за арматурой, опять за песком.

Конструкции с ЖБК сбытовик через прикормленных им водителей отправлял сам. Всё вовремя и в точном соответствии с подаваемым ребятами списком. Туда приходилось лишь завозить расчётные суммы.

Вскоре, наладив связи, я стал заказывать по телефону и всё прочее, оставляя у Жоры деньги для оплаты.

***

Из проектного института, в который наведывался помогать, как и нам, Вахомчик вышел с одутловатым лицом, цвет которого был таким, словно ему из шприцев закачали в щёки наведённой малярами побелки.

Он вынул из кармана своей спецовки смятый комочком носовой платок. Разворачивал осторожно, чтобы не выронить. И показал жёлтый сточившимся сбоку краем и перламутровый заострённым корнем зуб. Показывая, он смотрел на меня глазами, какие были у моего сына в пять лет.

— Сам рукой вынул… — пояснил с изменившейся шепелявинкой и виновато улыбнулся.

Его верхний, оставшийся последним, от касаний языка обречённо покачивался.

У меня не нашлось слов утешения, но он был благодарен и тому, что выразилось на лице. Потом безнадёжно махнул рукой с зажатой в ней тряпицей, спрятал зуб в накладной карман.

— Обидно. Видал – совсем целый… И слабость во мне какая-то уже больше недели… Вот лёг бы и лежал…

— Подбросить тебя домой?

— М-м!.. – промычал он с протестом и страданием. – Под одеяло ложусь – как в гроб. Стараюсь вымотаться, устать, чтобы упал и – провалился. А ты с чем приехал?

— Прораб нужен. Дипломированный. Чтобы ставил подписи на документах.

— Прораб? А чем я тебе не прораб? Я как раз и дипломированный, и со всеми допусками.

— Возьмёшься? Вот здорово! – обрадовался я.

— Возьмусь. А если что, то сейчас бы и смотались, глянули, как там у ребятушек дела.

На объекте его встретили объятьями, и я, чтобы не мешать ему с осмотром и не терять попусту времени, отлучился ненадолго по делам, связанным с реализацией нашего товара. Спустя минут сорок, забирал его, чтобы отвезти домой, и удивлялся, как хорошие новости подпитывают его, словно чудодейственное лекарство.

— Знаешь, что они выложили самым первым? Сказали, что так, чтобы всё у них появлялось по первому слову, не работали ещё ни разу за всю жизнь! Так дело пойдёт – оглянуться не успеем, как вот оно и новоселье! А жаловались на что – сказать?

Я насторожился.

— На то, что ты, мудрец, заставил их самих придумывать себе расценки. Определимся, говорят, что, мол, вот так. А потом совесть заедает, — много запросили. И пятимся рачки. Готовы, говорят, уже до госрасценок скатиться. Снабжение, дескать, не подводит, так мы – на объёмах, на объёмах… Ну, ты и придумал! Как тот еврей: «А сколько вам надо?..»

Я стал оправдываться, что вовсе не хитрил, что – ну, сам посуди – откуда нам с Тохой знать, что у строителей почём?

Вахомчик шутливо отмахивался, делал вид, что не верит:

— Когда не знать выгодно – зачем и узнавать!

— Не боись, мы ребят не обидим, — улыбался и я. – Если чересчур поскромничают, мы премией всё исправим.

***

Мы строили с азартом, с бесшабашным по отношению к рискам и трудностям упоением. А вокруг… Промышленные гиганты в купе с предприятиями средней руки и производствами-малышами… Пока мы воровали, чтобы строить, там управленцы ни с того ни с сего вдруг угодившие в собственники, крушили всё направо и налево, чтобы воровать.

Народ, нежданно-негаданно подвергшийся невиданному в истории ограблению, ненавидел их, но ненавистью весьма своеобразной. К ней примешивалось нечто сходное с преклонением. Нас же, на свой страх и риск из низов навострившихся в капиталисты, тоже недолюбливали. С явной, однако, снисходительностью, какую испытывают обычно по отношению к недоумкам.

Но так или иначе, а здание нашей фабрики было построено. И так быстро, что с момента принятых им на себя обязанностей прораба, мы не успели больше встретиться с Вахомчиком ни разу. И вот за готовыми бумагами по сдаче объекта в эксплуатацию, сделав телефонный звонок, он почему-то попросил заехать к нему домой.

Опираясь на большую подушку, Вахомчик полусидел в кровати. Накрахмаленная ткань недавно отглаженной наволочки была расписана в синий цветочек, перенося синее и на его бледность. Их с тётей Машей жильё словно улыбалось уютной, ничуть не сковывающей чистотой. Пахло чем-то вкусным.

— Я что разузнал… — докладывал нам с Толянычем, сидящим у его постели, Вахомчик. – Приёмку жилых зданий проводит горисполком. А производственных – профильные министерства. Под жильё вы не попадаете, и министерства – зазевались власти! – над вами нет. Поэтому принимать здание в эксплуатацию будете сами у себя! – и лукаво, так, будто это лично он обвёл вокруг пальца сановные комиссии, захихикал, в такт подрагивая единственным своим, трогательно беспомощным зубом.

Он шевельнул пальцами, прося Толика передать со стола, укрытого с какой-то старинной домовитостью просторной, почти до пола, скатертью, плотный, сломленный вдвое лист. Это был распечатанный в типографии бланк акта приёмки. Для фабрики, которая уже кишела наладчиками оборудования и специалистами, вертевшимися у своих будущих рабочих мест, — для фабрики, способной выдавать на гора по две тысячи пар обуви в сутки, — как аттестат зрелости выпускнику.

— Печать ставьте тут и на всех своих подписях. Для солидности. Тут ты, Толян, распишешься, тут, Димка, ты. Тут – кого назначите из своих главным инженером. За прораба я расписался с указанием всех допусков и лицензий…

Он рад был, как мальчишка, тому, что напыщенные разрешающие, которых с избытком довелось ему повидать на веку, на этот раз останутся с носом.

— Тут – назначите кого-то председателем фабкома… Побольше подписей. Для солидности. И пусть подмахивают с закарлюками. Ага? А здесь, — он повинно приоткрыл рот и возвёл кверху брови, — здесь придётся в районную пожарку… Я бы и сам, но силы ушли. Ничего, поклонитесь, что поделаешь. И к санитарному врачу. Этих не обминуть…

Хорошо, что мы приехали вдвоём. Что-то безнадёжно скверное подтачивало Вахомчика, а я никак не набирался храбрости спросить. И чем-то ему был ближе Толик. Я подмечал, как тянутся к Толянычу и Михаля, и покойный Миша Полатников. И те же строители – сколько ни придирался, а льнули к нему. Он и несправедлив бывает, и поспешен, но весь на виду, — не такой продуманный, как я.

— А что с тобой? – нахмурился Толик.

Вахомчик ожидал и, как показалось, хотел, чтобы спросил не кто-нибудь, а Тоха. Он вытянул шею и, заранее пугаясь нашего испуга, прошептал:

— Рак крови…

Толяныч вспыхнул до испарины на висках; готовый немедленно сорваться с места, воскликнул:

— Так что же мы сидим?! Надо же лечиться!

Вахомчик обессилено уронил назад голову.

— Прозевал я… И не жалею, что не ходил. Пока не знал – ну, плохо, а перемогся – и ничего вроде, живёшь… Не знать – оно лучше. Когда уже всё из рук и ноги не держат – поехал к врачам. Поздно, не стали и браться.

— Что значит – поздно?! Денег дадим – возьмутся, как миленькие!

— Не! Мучить будут без толку и по больницам… Мне дома, с Машуней… Дома хочу!

Мы сидели, страшась почувствовать в полной мере смертную тяготу, взявшую власть над ним.

Поймав взгляд Толика, словно убегая от чего-то ужасного, Вахомчик вскочил зрачками Толянычу в душу:

— Толичек, мне страшно! Я и к врачам боялся – знал, как будет страшно!..

— Погоди! – с виду почти угрюмо отшатнулся Тоха. – Погоди, у меня соседку с таким диагнозом лекарь один за месяц поставил на ноги! Мы сейчас с Димкой… Погоди!

По счастью Николай, слывущий народным целителем, оказался на месте. Недавно он помогал умирающему Мише Палатникову, нашему другу. Вот и познакомились. Теперь мы так налетели на него вдвоём, что он, оставив очередь страдальцев у незакрытого дома, лишь прихватив с пыльных полок две майонезные баночки с бумажными крышками на резинках, помчался с нами.

Его жиденькая бородёнка насуплено шевелилась, когда выспрашивал Вахомчика, изучал его язык, приподнимал веки. Последний анализ крови тёть Маша подавала ему, как суровому ангелу, спустившемуся к ним в дом прямо с небес.

Что-то в нём было продерзостно, едва ли не запретно талантливое. Заурядный человек, ехавший с нами в машине и рассеянно задающий вопросы о больном, предстал вдруг кем-то посвящённым, кем-то видящим насквозь.

— Я возьмусь за вас, — с атакующим, агрессивным недовольством процедил он сквозь зубы, — при одном условии: вы лечитесь у меня и ни у кого больше!

— Да! Да! – перепугано, синхронно и с удивительно похожим выражением на лицах кивали тётя Маша и Вохом.

— Отсюда столовую ложку перед сном, а это по чайной ложке каждые два часа.

— И ночью? – лепетала тётя Маша, как заворожённая.

— Будить не надо. А будет бодрствовать – да.

— Скажите, доктор, я не разрешаю, а он просит рюмочку коньячку…

— Хорошего пятьдесят граммов – не повредит.

— У меня армянский в бардачке! – выскочил я к машине.

Налили всем, чокнулись за здоровье.

Тётя Маша, которую не отпустили принести что-то на закуску, догнала нас у двери с баночкой опят для доктора.

— Толик, — сказала, кивнув в сторону комнаты, — просил на секунду! – А доктору: — Возьмите, мальчики знают, какие у нас опята!..

Она ожила – с возгоревшимся румянцем помолодело лицо, стало видно, какой она была хорошенькой в юности.

Удерживая мину значительности, Николай благосклонно принял грибочки.

А Тоху, поймав за руку и с душу раздирающей надеждой заглядывая в глаза, Вахомчик спросил:

— Так я не умру?

— Всякую хренотень спрашивает! – огрызнулся Толец. – Конечно, нет!

***

В машине Николай, став обычным Николаем, опустошённо, словно актёр, отдавший всё на сцене, пробормотал:

— Да, Братцы, раньше у человека был Бог. А вот оно – как умирать без Бога…

Помолчав, прибавил:

— Пятна на ногах видели? К утру его не станет.

***

Когда утром, запустив работу на производстве, мы приехали и, морально держась друг за друга, позвонили к Вахомчику, тётя Маша встретила нас с таким укором во взгляде, словно это мы убили её мужа.

У кровати, где он, уже ушедший, всё так же полусидел у высокой подушки, она с отчаянием сказала:

— Мы же с ним поверили, мы же всю ночь планы строили!

— Тёть Маш! – взмолился я. – Он же так боялся!.. Мы ради него…

Махнув рукой и унося обиду, она ушла на кухню. Там Тоха сел с ней рядом за столик.

— Мы – помогать, вы говорите – что.

Она отвернулась, пряча взгляд в углу между буфетом и стеной. Потом вдруг, словно с разбегу, ударилась лицом Тохе в плечо и низким, кашляющим голосом зарыдала.

Наплакавшись, сквозь всхлипы говорила:

— Я бы с ума… Вы бы не пришли сейчас – я бы с ума сошла. Сижу и думаю – как же он там будет без меня, мой беззубенький? Я же ему всё на тёрочке… И одно и то же и ничего другого думать не могу. А потом вдруг слышу, что я вою. Как волчица.

***

Болезнь внешне ничем не изменила его. И смерть не исказила черт. Портил, делая похожим на ряженого, новый строгий костюм и никогда на нём не бывавший галстук.

Сначала гроб стоял на столе с ниспадающей до пола скатертью, но людей собралось так много, что стали просить вынести во двор. Наши ребята строители и мы с Михалей и Толиком, на поворотах тесных маршей поднимая Вахомчика выше перил, вынесли, опустили гроб на кухонные табуретки.

Народу всё прибывало. К Жоре и его хлопцам подходили здороваться строители – трудяги с обветренными лицами и загрубелыми руками, середнячки – загорелые лишь лицами, и босы, подвозимые водителями на «Волгах». Обширный внутренний двор, окружённый многоэтажками, заполнялся машинами. Номера горисполкома, сановной милиции… В отдельной группе человек из сорока, скупо переговариваясь, стояли и архитекторы, помогавшие нам с проектом.

К горнему начальству, подъезжавшему на персоналках, подходили стаями и вереницами люди из кабинетов и отделов и, как на демонстрации перед построением, держались своих.

Двор, озадаченный количеством пришедших и продолжающих прибывать, двинул из домов любопытных, увеличивая сбор.

Люди, знавшие его как человека, который за угощение охотно поможет просмолить крышу на сарае или вытянуть бочки из погреба, с недоумением озирались, из скромности оставаясь у своих подъездов или робко просачиваясь в центр – взглянуть на покойного и на окружаемое свитами руководство, не удивившее бы в телевизоре, и – с какого перепугу?  — прикатившее вдруг проститься с ничем не примечательным беззубым потешным дядькой из их двора, — к гробу на кухонных табуретках.

Под цветы мы вынесли стол из кухни и обеденный стол. И ещё два стола возникли откуда-то.

Вскоре Вахомчик был укрыт и окружён цветами, и будто бы проявились на лице его последние настроения, навеянные планами жить. Лукавая веселинка подогнутого кверху угла рта и безунывная гармошка кожи на лбу говорили, что он здесь и что хотел бы поразвлечь пришедших.

Когда поток намеренных поцеловать его или тронуть руку и оставить цветы превратился в редкий ручеёк, поближе к покойному выступил по-спортивному поджарый, седой как лунь и экстравагантно длинноволосый мужчина. Голосом, умеющим овладевать аудиторией, без видимой натуги, он внятно для всего двора воскликнул:

— Мы провожаем в последний путь Вахотина Спиридона Петровича. Истинный масштаб его личности смогут определить лишь поколения, которые придут после нас. Техническое чудо останкинской башни стало осуществимым благодаря одному из его изобретений, связанных с предварительно напряжённым бетоном. И это всего лишь эпизод, лишь малая часть им сделанного. Твои научные открытия, Спиридон Петрович… — он повернулся к иронически прикрывшему глаза Вахомчику. – Ты… Ты кромсал каравай, и крошками с твоего стола поныне кормится не один институт! Прощай, дорогой друг, и прости нас! Прости – мы не умели окружить тебя признанием, которого ты заслуживал!

На голос выступавшего бесчисленное скопище уплотнилось, подалось к центру.

Сменив первого оратора, пожилая женщина, следящая за лицом и фигурой, и подчёркнуто небрежная к своему гардеробу, говорила о его таланте дружить и о поистине библейском бескорыстии.

Толяныч возбуждённо ткнул меня кулаком в поясницу:

— Выйди, скажи! Ты языкатый…

— Скажи! – просил и Михаля, тесня плечом.

— Не могу. Я разревусь.

***

На небольшом окраинном кладбище, давно закрытом для новых захоронений, лишь принимающем в оградки к родным, Вахомчика мы, теми же руками, что и из дому, понесли в самую серединку тесного старинного квартала. Ломаная тропка между оградками местами пропускала лишь одного и бочком. Там Вахомчик взмывал на руках, а мы с Толиком, подпиравшие углы возглавия, вслед за ребятами выстраивались гусем.

Словно потоком, квартал, в который высоко на руках вплывал Вахомчик, заполнялся людьми, справа и слева проникающими мимо могилок. Проездные аллеи позади, по сторонним и впереди нас встречали никогда ими не виданное нашествие.

Потревоженный свежим раскопом приют тесно и с промежутками отзывался одной фамилией: Вахотин, Вахотина, Вахотина, Вахотин, Вахотин… Даты глубоко уходили во времени, портреты на наивных эмалированных овалах часто напоминали снимки из монографий об известных людях прошлого века. Это был род – уважаемый и крепко державшийся своих. Я подумал, как это основательно и как правильно – и прожить и упокоиться бок о бок. И ещё подумал, не последнего ли мы принесли к ним: никого из родных, кроме тёти Маши, не было на похоронах.

Помянуть из ходивших на кладбище в квартиру наведались очень немногие. Но и они, выпив стопку, молчаливо исчезали, уступая место другим. Закуски хватало; спиртного мы с Толиком подвезли и подвезли ещё раз.

Тёть Маша льнула к нам, словно к самым близким. Со столов убирали соседки и её подруга, а она увела нас в дальнюю небольшую комнатку, принесла опят, которые, зная места, всегда во множестве собирал он, готовила она, и вместе они угощали всех.

Эти грибки хотелось есть, не останавливаясь, а выпивать под них можно было всё, что угодно.

Тётя Маша всячески оттягивала время, когда останется одна. А ещё её тянуло вот именно помянуть – с душою поговорить о нём.

— Мы не знали… Расскажите – а? – попросил я.

Она сходила за внушительной красной папкой с растрескавшимся на сгибах коленкором и выпавшей из прорези завязкой, оставившей парную не у дел.

Там было множество фотографий, которые – не в последнюю ли ночь? – они смотрели вместе, оставив сверху самую дорогую.

На ней он, беспечно оскалив все тридцать два, смеялся в объектив. С коком набриолиненных волос и в концертном френче с воротничком-стоечкой, узким, как лента.  Тесный ряд пуговиц на френче совпадал по цвету и металлу с кнопками саксофона, который висел на петле ремешка, наброшенной на шею.

Сакс под колено у раструба он придерживал правой рукой, а под левой у него была озорная и трепетная, по пылающие, как и личико, ушки влюблённая будущая тётя Маша. Тогда ещё, кажется, не совсем и сложившаяся в девушку. Её облик бесхитростно открывал всем и каждому то, чему не бывает знаковых признаков, но что так явно светится иногда в лицах девочек. Сделай время рокировку, я, слово в слово, как когда-то мне учителя-сапожники, прокричал бы Вахомчику: «Вот на ком надо жениться!»

— Он дружил. Он дружил со всеми, но ни к кому не мог пойти под начало. «Хочешь, говорил, — потерять друга – пойди к нему в подчинённые!» Всегда числился каким-то заштатным, каким-то прикомандированным… И раздаривал идеи штатным, которые бегали за ним, как девчонки в клубах. Захотел – появился в институте, не захотел – нет. А то потянуло играть в ресторанах. От денег не отказывался, но играл бы и без денег.

Ой, как он играл! Недоросли толпами сбегались послушать. Нас, беспаспортных, милиция не пускала на входе. Это я через кухню, меня там знали…

— А почему потом не играл?

— Не знаю. Вдруг бросил. На него находило. Тогда загорелся открытием. Побежал по друзьям, по знакомым – делиться. Он не выдумывал новое – на него находило. И ничего не пробивал, не проталкивал. Ухватятся – молодцы, нет – ну и ладно.

Под ворохом фотографий, растекшихся по столу, писем в конвертах, каких-то документов у самого дна папки покоились авторские свидетельства. На такой же бумаге, что и облигации военного и послевоенного займа, которые свитками хранились когда-то у нас дома, с таким же индустриальным фоном у шапки, они отличались изображённой скрепляющей красной лентой с печатью и были до обидного кратки содержанием.

Автор: Вахотин Спиридон Петрович.

И пять-шесть узкоспециальных слов, обозначающих суть открытия.

Хотелось сосчитать, сколько их, но мне показалась мелочной и обидной для него такая бухгалтерия. В руке, взятые вместе, они были объёмистей моей, изданной в Москве, книжицы, которую я дарил ему с чувством старательно маскируемого показной небрежностью авторского достоинства. Почему же он никогда не открылся нам в авторстве своём?..

— Какой человек!.. – потрясённо раскачиваясь, сокрушался Толик. – А мы – Вахомчик, Вахомчик!..

— Брось! – утешила тётя Маша. – Это же его затея. Всё разбрасывал, ничем не погордился. И скажи он – вам бы и неловко было. А для него – сколько? последние года три? – все ваши старания были как свои. Увлёкся. Наехало. Они, мол, первые без начальства над собой! И спасибо, что вы – мелочь, не мелочь – к нему.

Мы снова выпили. С нами теперь пригубила и тётя Маша.

— Миша Палатников, Вахомчик… Один за одним… — сетовал Тоха. – К кому теперь за подсказкой, выручит – кто?

Я ответил:

— Не знаю, но у меня уверенность, что они присмотрят за нами и оттуда.

Тётя Маша, словно поймав, забрала в свои мягкие сухие ладони мой кулак, с надеждой и испуганным недоверием заглянула в глаза:

— Правда так думаешь?

— Пока мама была жива, я больше к отцу, а когда ушла и она… Отпрашивается или в самоволку, но она приходит ко мне. В последний раз – мы с Толей погыркались, должности не поделили – и снится, что я, лопоухенький, сижу на кухне, а мама варит уху. Варит и рассказывает, какой у них в Киеве был кот. Я знаю про этого кота всё наизусть, а слушаю – оторваться не могу – и тот я, лопоухий, и я этот, который смотрит сон. В конце мама поднимает глаза ко мне, который смотрит, и говорит: «Нас, — говорит, — у тебя уже нет, а он, — и я понимаю, что «он» — это Толик, — а он, — говорит, — будет…»

Толец, будто его кольнули вилкой, — уставился на меня, потом насуплено, как всегда прятал что-то тронувшее, налил и молча поднял стопку.

Изредка махом опрокидывая в себя спиртное, мы сидели с тётей Машей до первых просветлений за окном. Хмель, делая вязким язык, что-то настежь отворял в душе, которая слышала – совсем вот рядом – слышала маму…

Георгий Кулишкин